Идальго Иосиф

– поселение евреев вне обозначенной территории строго запрещается, кроме лиц, имеющих на то специальное разрешение;

– евреи, изъявившие желание заниматься ремеслами и торговлей, должны получить на это специальное разрешение, за которое подлежит уплате налог, устанавливаемый соответствующей гильдией;

– евреям разрешается свободно отправлять религиозные обряды, соблюдать праздники и традиции, за что ежегодно уплачивать казне налог в сумме две тысячи гульденов;

– евреям строго запрещается находиться за территорией поселения позднее десяти часов вечера и ранее шести часов утра;

– евреям строго запрещается покидать территорию поселения во время христианских праздников и религиозных шествий;

– евреям запрещается нанимать на работу и в услужение жителей города Кельна, равно как и других правоверных христиан…

Иосиф уже не слушал старательно, с пафосом говорившего писаря.

«Слава Богу! – внутренне ликовал он, оставаясь внешне беспристрастным. – Слава Богу! Разрешили! Свершилось! Иосифу были безразличны условия, выдвигаемые к евреям; ему было все равно, сколько надо платить и за что».

«Это уже не моя проблема», – думал Иосиф. Даже ограничения в правах не смущали его. Иосиф знал из тысячелетнего опыта, что евреи здесь, в Германии, как и их далекие предки в Египте и в Вавилоне, спустя короткое время добьются всего того, что необходимо, чтобы сделать свою жизнь достойной…

Писарь закончил и, аккуратно свернув свиток, передал его бургомистру.

Иосиф очнулся от своих мыслей под пристальным взглядом Герхарда и медленно склонился в низком поклоне перед членами Магистрата.

На несколько минут воцарилась абсолютная тишина.

– Иосиф бен Эзра! – Голос герцога гулко разнесся над притихшим залом, отразился в высоких стенах и вернулся к Иосифу, впечатываясь ему в мозг.

– Мы так решили, и это закон! Доведи все до сведения евреев. Порядок въезда и прочее ты узнаешь в нашей канцелярии.

– Я? – переспросил Иосиф.

– Да, ты. – Герцог недовольно опустил уголки мясистых губ.

– Мы назначаем тебя главой еврейской общины и будем иметь дело только с тобой. Это все, – можешь идти. Деньги должны быть внесены в казну незамедлительно!

Члены Совета встали со своих мест, одновременно поклонившись герцогу.

– Постой, – уже в дверях услышал Иосиф тихий, вкрадчивый, но не менее властный, чем у герцога голос.

Иосиф обернулся. Архиепископ Кельнский – старик с колючим и цепким взглядом водянистых глаз, обращался к нему:

– В своих синагогах и между собой можете говорить что хотите, но любая попытка религиозных разговоров или споров с жителями Кельна будет незамедлительно караться смертью, – архиепископ прикрыл глаза, давая понять, что он сказал все, что считал нужным сказать.

Иосиф еще раз поклонился, бережно прижимая к груди свиток.

В этом свитке, который он торопился привезти в лагерь беженцев, были законы Магистрата города Кельна, сегодня не менее важные для евреев, чем священные законы Моисея.

Глава 4

Было раннее утро. Дождь, ливший без перерыва последние два дня, решил отдохнуть, оставив на посту косматые, бесформенно-неопрятные тучи. Они, медленно перемещаясь, словно ища удобную позицию для новой атаки, нависали так низко, что, казалось, их можно развести руками. Порывистый ветер по-хозяйски носился по пустырю, раздраженно и задиристо теребя ветви сиротливо стоящих деревьев. Иосиф проворно выскочил из повозки и помог рабби Гершлю выбраться наружу. Рабби, зябко кутаясь в просторный испанский плащ, с силой сжимал руку Иосифа, боясь отпустить ее хоть на секунду. Они молча смотрели на унылый пустырь, некогда бывший местом блистательных подвигов немецких рыцарей. Огромное, превратившееся в сплошное месиво от частых дождей поле, сколько хватало глаз, напоминало картину из потустороннего мира: то здесь, то там хлопая, извивались на ветру, словно сказочные змеи, обрывки пестрых лент на покосившихся мачтах – флагштоках; среди причудливых, с воспаленными волдырями облезшей краски буреломов, бывших некогда трибунами для свидетелей чужой славы, большими и малыми кучами были свалены отбросы и хлам. Над пустырем стояло плотное, годами устоявшееся зловоние. Это была свалка, которой уже много лет пользовались местные жители.

Вдруг рабби часто задышал, зашамкал беззубым ртом и как подкошенный рухнул прямо в грязь, на колени. Он задрал голову и воздел руки к небу; жалкая, седая борода, как указующий перст, нацелилась в еле заметный, образовавшийся между тучами просвет, ведущий куда-то туда, к богу.

– Барух Адонай! Надежда наша и опора! За что испытываешь так детей твоих, Господи? Где взять нам силы, чтобы испить и эту чашу? – Рабби кощунствовал, выплевывая из горла свое сердце. По-стариковски скудные слезы текли из глаз, заполняя, как желобки, морщины на его изрезанном жизнью лице.

– Рабби, перестаньте. – Иосиф с силой оторвал внезапно отяжелевшего старика от земли. – Успокойтесь, Гершель! Поверьте мне, мы сделаем из этой земли сад. Так было всегда и так будет, рабби! Я обещаю вам это, – Иосиф утешал старика, как ребенка, пытаясь очистить его плащ от прилипшей грязи. – Здесь не так уж и плохо. Стоит очистить эту землю от мусора, и все будет выглядеть значительно лучше. Посмотрите – это поле ровное, как пасхальное блюдо. Нам не надо будет сносить холмы, и вывозить землю. Мы за пару недель очистим эти «Авгиевы конюшни»[5] и начнем строить! Увидите, Гершель, через два-три года здесь будет маленький рай!

Раввин благодарно посмотрел на Иосифа: – Я верю тебе. Да, да, конечно, прости мне эту слабость. Ты ведь знаешь, мне лично ничего не нужно: я стар, и жить мне осталось немного. Но здесь, – Гершель постучал скрюченным подагрой пальцем по груди, – здесь много боли и слез за народ наш. Ты самый сильный и умный среди нас, – раввин неожиданно проворно схватил Иосифа за грудки. – Пообещай, поклянись здесь, перед богом, что поможешь своим братьям выжить!

Иосиф оторвал побелевшие пальцы старика от своего плаща и очень серьезно, глядя ему в глаза, произнес:

– Я клянусь тебе, рабби, что разделю судьбу своего народа, какой бы горькой она не была. А сейчас едем обратно: надо собрать мужчин, организовать телеги и инструмент. Мы уже прямо сегодня и начнем. Дни становятся короче, надо торопиться.

Работы на пустыре шли полным ходом. В большой степени этому способствовала неожиданно теплая погода: был конец сентября, но солнце, словно очнувшись от долгой простуды, светило вовсю, согревая землю и души людей.

После долгих и шумных дебатов наконец было принято единственно, пожалуй, правильное решение: женщины, старики и дети остаются в лагере – вплоть до наступления холодов, а все трудоспособные мужчины, включая подростков, мобилизуются на стройку. Работами руководили братья Менаши – единственные во всей общине строители. Сначала было решено вывезти весь мусор: передробить и сжечь его, а затем, с помощью костров, попытаться, насколько это возможно, просушить грязь.

В течение недели был готов общий план поселения, и многие уже знали, на какой из будущих улиц будет стоять его дом.

Иосиф практически не бывал на стройке. Во-первых: это была не его сфера; а во-вторых и в главных: у него было очень много дел в городе. Евреи были кем угодно: ювелирами, гончарами, портными – только не строителями, и могли выполнять лишь подсобную работу. Предстояло договориться с местными мастерами, организовать доставку материалов, обеспечить питание и еще решить множество крупных и мелких вопросов, ежеминутно возникающих в ходе стихийного строительства.

В этой ситуации братья Менаши приняли решение: после приведения территории в порядок строить, в первую очередь, деревянные бараки по всему периметру поселения для того, чтобы люди могли принимать там пищу и жить с наступлением холодов. К тому же, эти бараки должны были служить еще и ограждением территории от огромного количества праздных зевак, каждый день, с самого утра, приходящих поглазеть на этот Вавилон. Иосифу, в кратчайший срок, предстояло договориться с кельнскими и окрестными строителями, посетить каменоломни и скупить там весь камень на корню, решить вопрос в Магистрате о продлении на территорию гетто городского водопровода и канализации и прочее, и прочее…

Так было еще сегодня. Но вечером планы Иосифа круто изменились.

Все, что было до этого самым важным и, казалось, совершенно неотложным, вдруг, померкло и отошло на задний план. Причиной этому стал Бенвенутто, поздно вечером, почти уже ночью, тихонько постучавший в дверь дома Иосифа.

Иосиф уже собирался идти спать, когда домоуправитель доложил, что пришел Бенвенутто по неотложному делу.

Они сидели в библиотеке, уютно расположившись у ярко пылающего камина. Ненасытный огонь своими многочисленными и жадными языками нежно ласкал сухие поленья, словно умелый любовник, знающий, как довести женщину до экстаза. Вечно суетливый и шумный Бенвенутто был тих и сосредоточен.

– Иосиф, – начал он. – Ты слышал, наверное, об Альфредо Мальдиви – банкире из Венеции?

Иосиф кивнул. – Я даже имел с ним кое-какие дела.

– Так вот, – итальянец поудобней уселся в кресле, – Мальдиви, вместе со своим братом из Генуи, завтра должны приехать ко мне, в Кельн. У них очень выгодное и, не скрою, рискованное предложение. Об этом мне сказал приехавший по торговым делам два дня тому назад поверенный Мальдиви.

Бенвенутто внезапно замолчал, завертел головой, прислушиваясь, и, поднявшись, «на цыпочках», подошел к двери. С минуту постояв, он резко распахнул ее и выглянул наружу:

– Фу-у! Показалось, – облегченно произнес он, возвращаясь на место.

Иосиф удивленно поднял брови: – Чего ты боишься, Бенвенутто? В этом доме нас никто не услышит. Да если бы и услышал, здесь нет никого, способного понимать что-либо в делах.

Бенвенутто скорчил гримасу:

– А не надо ничего понимать: достаточно сболтнуть где-нибудь и нам с тобой… – он ловко обвел пальцем вокруг шеи и вздернул его вверх.

– Ну, ты прямо, как заговорщик, – усмехнулся Иосиф.

Бенвенутто побледнел, пристально посмотрел на Иосифа и, не увидев в его глазах скрытого смысла произнесенных только что слов, возразил:

– Осторожность никогда не помешает, особенно в таком опасном деле.

– Ну ладно, Бенвенутто, что за страхи к ночи? – Иосиф, заинтригованный, нетерпеливо подталкивал итальянца начать, наконец, разговор.

– Так вот, я тебе как-то говорил, что герцог и его приближенные, как свиньи в грязи, купаются в долгах. Что ни день – новый пир и охота. Наряды и дорогие безделушки без счета заказываются во Франции и Италии. Все это, как ты понимаешь, стоит баснословных денег. К герцогской казне, и без того дырявой, намертво присосались пиявки – вельможи долизывают капли давно утекшего золота. Герцог ничего не хочет слышать об экономии, да и ничего в этом не понимает. Он делает все новые и новые займы, не думая, что когда-нибудь придет время отдавать долги. Герцог рассчитывает на очередную войну и передел земель, где надеется отхватить кусок пожирнее…

– Бенвенутто! – Иосиф встал с кресла и подкинул в огонь поленьев. – Зачем ты мне рассказываешь все это на ночь глядя? Я сочувствую герцогу, но у меня своих проблем выше крыши. Что ты от меня хочешь? Долги герцога – это что, такой страшный секрет, чтобы умирать, как ты только что, от каждого шороха?

– Подожди, не кипятись, – Бенвенутто отпил из кубка большой глоток подогретого вина, – дослушай до конца, это важно! Это очень важно, поверь мне, Иосиф. Это может быть важнее всего, что у нас с тобой было и есть за всю нашу жизнь! Это пахнет невиданными барышами, или… – Бенвенутто сделал паузу, пристально глядя в глаза Иосифу, – или крахом, – тихо закончил он.

– Да говори же, наконец! Что ты тянешь, как собаку за хвост? – Иосиф даже не пытался скрыть волнение, передавшееся ему. – Почему долги герцога могут быть так важны для меня, тем более, как ты говоришь, обернуться катастрофой?

Бенвенутто проглотил комок в горле, и в его глазах Иосиф отчетливо прочел сомнение, и еще что-то неуловимо неприятное, промелькнувшее на одно короткое мгновение. Иосифу показалось, что Бенвенутто, долго кругами ходивший вокруг чего-то очень важного, вдруг испугался и передумал.

– Говори все, как на духу, поздно поворачивать назад, – не то обнадежив, не то припугнув, делая ударение на каждом слове, сказал Иосиф.

– Хорошо, – Бенвенутто жадно, в несколько глотков, допил остатки вина и вытер по-крестьянски, тыльной стороной ладони, губы. – Хорошо, быть посему: Мальдиви скупил по дешевке, у потерявших всякую надежду кредиторов, герцогские векселя и закладные на огромную сумму и уже давно и безуспешно пытается их перепродать. Насколько я знаю, ему никто не дает даже треть от истинной стоимости этих бумаг.

– Почему? – Иосиф напрягся, как борзая перед прыжком.

– Потому, что никто не хочет связываться с Герхардом, – словно ожидая этот вопрос, мгновенно ответил Бенвенутто.

– Как можно выбить из него долги? Объявить войну, пожаловаться Папе? Плевать он хотел на Папу. Герцог, как и многие другие германцы, заглядывает в рот этим выскочкам-реформаторам. А воевать… смешно. Герцог беден, но силен и влиятелен. Он сам ищет повод затеять какую-нибудь драчку и поправить свои финансовые дела.

– Так, так, продолжай. – Иосиф хотел, чтобы Бенвенутто выговорился до конца.

– Все, нечего продолжать, – почему-то насторожился Бенвенутто. – Думай теперь сам.

Иосиф ухмыльнулся: – Нет, дорогой, так дела не делаются, – тон Иосифа стал жестким.

– Пришел – говори все до конца. Нет – забыли, и доброй ночи.

– Хорошо, хорошо! – заерзал в кресле Бенвенутто. – Мальдиви в отчаянии. У него векселей почти на двести тысяч! Брать их никто не хочет, а самому Мальдиви герцога не достать. При сегодняшнем положении вещей эти бумаги – просто бумага. Но завтра! – Бенвенутто закатил глаза к потолку и прищелкнул языком. – Завтра это деньги и власть, – закончил он.

– Это все? – Иосиф инстинктивно подвинул кресло поближе к Бенвенутто.

За окном была глубокая ночь. Завтра стояло уже у порога. И от того, чем кончится их разговор, зависело, каким оно будет.

– Все, как на исповеди, – Бенвенутто, как будто бы переложив тяжелую ношу на чужие плечи, сразу стал спокойным.

– Один вопрос, Бенвенутто. – Иосиф снова встал с кресла и подошел к камину, всматриваясь в причудливые язычки пламени. Что пытался он там увидеть? Будущее? Ответ на вопрос, который он сейчас задаст? Лицу стало жарко. Иосиф медленно повернулся к Бенвенутто:

– Один вопрос: зачем ты мне все это рассказал?

– Я хочу рискнуть. Мальдиви в отчаянии, а значит, не способен сохранять ясную голову. Долги герцога он готов продать меньше, чем за треть. Но у меня все равно нет таких денег. Я предлагаю купить эти бумаги нам вместе.

Иосиф кивнул головой.

– Хорошо, допустим, а дальше? Как мы выбьем из герцога деньги? Да он, стоит только заикнуться, повесит нас с тобой на рыночной площади.

– И не заикайся… пока. – Бенвенутто пожал плечами. – Сегодня герцог бог и царь. А завтра? Векселя и закладные, как тебе известно, не имеют срока давности: их можно предъявить в любое время и не только герцогу. Пойми, Иосиф, я здесь живу уже шесть лет и вижу, как на глазах растут города и торговля; я вижу, как Германия из отсталой страны превращается в цивилизованное государство, где слово Закон перестает быть пустым звуком. Наш герцог живет сегодняшним днем, без оглядки, и у него, поверь мне, много врагов. Наступит время, и мы сможем, не опасаясь, предъявить бумаги ему или кому-нибудь другому, кто будет знать, что с ними делать, и запросить за них втридорога!

– Или обменять, – задумчиво произнес Иосиф, – обменять, например, на право взять всю торговлю в герцогстве в свои руки, самостоятельно устанавливать налоги и пошлины…

Бенвенутто часто закивал головой:

– Я знал, что ты меня поймешь, Иосиф. Так что – по рукам?

Иосиф на некоторое время задумался.

– С этим надо переспать, – ответил он с улыбкой. – Мальдиви ведь приедет в любом случае, я правильно понял тебя, Бенвенутто?

– Да, конечно, – Бенвенутто как-то сразу сник. – Только, как ты сам понимаешь, Иосиф, мы с тобой должны все решить между собой еще до его приезда. – Голос Бенвенутто задрожал, выдавая волнение.

Иосиф пристально посмотрел на итальянца.

– А мы уже все и решили. – Улыбнулся он. – Давай своего Мальдиви, попробуем.

Они встретились в доме у Бенвенутто. Все многочисленные домочадцы были заблаговременно отосланы прочь, двери и окна плотно закрыты.

Разговоры о погоде и ценах запивались рейнским вином и заедались итальянскими фруктами. Внешне Мальдиви, вопреки предположениям Бенвенутто, совершенно не произвел на Иосифа впечатление удрученного и озабоченного человека. Наоборот, он был весел, и всем своим видом показывал, как искренне рад снова увидеть своих старинных приятелей. Складывалось впечатление, что пустая болтовня и есть цель его визита в Германию. Бенвенутто, наоборот, сидел, как на иголках, отвечал невпопад, нервно покусывая губы. Иосиф, приняв условия игры, с приветливой улыбкой, все расспрашивал Мальдиви о последних новостях Италии и Испании, проявлял живой и неподдельный интерес к политической обстановке в Европе. Он хорошо знал: кто первым выкажет нетерпение, тот первым, в конечном счете, уступит в главном. Наконец, когда за окном уже наступили сумерки, после очередной, наиболее продолжительной паузы, Мальдиви, как бы невзначай, произнес:

– Да, кстати, друзья мои, у меня к вам есть интересное дельце.

Глава 5

Зима в этом году наступила рано и сразу. Ночные заморозки, покрывавшие землю тонкой ледяной коркой, сменились белым, пушистым снегом. Зима, вместе с невиданным евреями снегом, подарила холода и проблемы: стройка была заморожена в прямом и переносном смысле. Люди ютились в бараках по шестьдесят – семьдесят человек в каждом; спали вповалку, укутанные коврами и тряпьем, согревая друг друга теплом своих тел. В бараках топили «по-черному». Едкий и смрадный дым стелился низко над полом, надолго зависал, медленно подтягиваясь к многочисленным щелям в стенах и крыше. Особенно страшно было по ночам: бесформенная масса людей, переплетенная, как змеиный клубок, была в постоянном движении: то здесь, то там, клубок распадался и люди протискивались к раскаленной печке, чтобы урвать для себя кусочек спасительного тепла. Утро, тяжелое и серое, заглядывало в маленькие амбразуры затянутых слюдой окошек, принося с собой стоны и хрипы, кашель и боль. От холода и сырости, которая пробивалась даже сквозь толщу снега, в гетто начались повальные грудные болезни: каждый день умирало несколько человек. По воле Бога, или по прихоти случая, первым завершенным в гетто объектом оказалось кладбище – могилы поднялись раньше, чем дома.

Иосиф, с ввалившимися от хронического недосыпания глазами, отбросив приличия и церемонии, путая немецкие и испанские слова, кричал в лицо бургомистру:

– Я плевать хотел на ваш закон. Жизнь – вот главный закон! И она диктует свои условия. Еще немного времени и у нас будет больше могил, чем людей! Вы хотите мертвых евреев? Мертвые не мешают, но и не платят. Вам наплевать на нас, но подумайте о том, что вы не получите больше ни одного пфеннинга! Не за что, да и некому будет платить. – Иосиф нависал над чиновником, готовый вцепиться ему в горло. – В городе достаточно постоялых дворов. Разрешите поселиться там нашим старикам и детям.

Чиновник тускло смотрел на Иосифа. В его сытую и почетную жизнь, как наказание божье, свалились эти евреи.

– Успокойся, Иосиф, – он встал из-за стола и, на всякий случай, отошел подальше, к окну. – Что я могу сделать? Ты живешь здесь уже не один месяц и должен понимать, что Магистрат практически ничего не решает. Я готов сегодня сделать все, что ты просишь и мне не нужны ваши смерти. Но это может решить только герцог, или… – он на секунду замялся, – или его жена. Эта стерва, прости Господи, лезет во все дела и мешает нам жить еще больше, чем сам Герхард. Пожалуйста, одно слово – его, или ее, мне все равно, и я сам, с удовольствием, помогу вам. Но, Иосиф, герцог пьет уже неделю – он брезгливо ткнул пальцем в ворох бумаг, лежащих на столе. – Видишь? Это все не терпит отлагательства, это все давно уже должно быть им подписано. Я пробился третьего дня к герцогу и не успел даже открыть рот, как он запустил в меня пивной кружкой. Что скажешь, Иосиф? Хочешь – иди к нему сам. Одно его слово, и я лично перевезу всех вас в город. Только предупреждаю – герцог в запое, а это всегда опасно. А теперь можешь идти. Здесь ты ничего не решишь.

– А, Иосиф! Кто тебя звал? – герцог сверлил вошедшего мутными глазами.

Некогда огромные свечи, оплывшие уже почти до конца, едко чадили. Герцог полулежал во главе стола среди уже полумертвых от выпитого и съеденного гостей. На столе все смешалось в одно фантастическое блюдо: каплуны и рыба, овощи и дичь. Красное вино, из опрокинутых кубков и бокалов, словно кровь из растерзанного брюха фантастического зверя, стекало на пол, образуя лужицы, вылизываемые скулящими собаками. В давно не проветриваемом, жарко натопленном помещении, стоял спертый, тяжелый запах пота и пищи.

– Что тебе надо, главный еврей? – герцог звучно отрыгнул, тяжело ворочая языком.

– Хочешь кушать? Или евреи срочно решили выкреститься? – герцог натужно загоготал. – Или ты брезгуешь нашей едой? – он навалился на стол, с третьей попытки попав дрожащими руками в стоящее перед ним, почти не тронутое, огромное блюдо с хорошо прожаренным поросенком, погрузил обе руки глубоко вовнутрь и, выдрав огромный кусок, поднес его к своим выпученным глазам. Жир, сквозь пальцы, густо капал на камзол.

– На, ешь! – он резко протянул мясо Иосифу.

Иосиф инстинктивно отшатнулся.

– Что, не хочешь? Боишься своего Бога? Так его здесь нет. Он ничего не узнает, если я ему не скажу. – Ну! – зарычал герцог. – Какого черта, как ты посмел сюда явиться?

Гости – двенадцать человек разного возраста – начали шевелиться, возвращались к жизни, тупо глядя на Иосифа, и пытаясь сосредоточиться на происходящем.

– Ты, жалкий еврей, – герцог, увидя оживление своих собутыльников, разыгрывал спектакль, – должен являться, когда тебя вызывают. Я тебя звал?

Собака, мирно дремавшая у ног герцога, услышав резкие ноты в голосе, зарычала, попеременно глядя то на одного, то на другого.

Иосиф стоял как вкопанный; желваки под тонкой кожей его лица метались, словно мельничные ветрила. Он был взбешен и, что случалось с ним чрезвычайно редко, потерял самообладание.

– Герцог! – (без «Ваше Высочество») – выдавил он из себя. – Я, жалкий еврей, действительно явился без вызова и обещаю впредь не приходить ни по вызову, ни без него. Мне лично давно уже ничего не нужно, тем более от «Вашего Высочества», – Иосиф с трудом справлялся с яростью, еще пульсирующей у него в мозгу. – Мои люди мрут, как мухи, замерзая в вашем цивилизованном и благополучном городе. Я взываю не к вашему христианскому сердцу, но к вашему герцогскому рассудку: если сейчас, немедленно, вы не соизволите разрешить до наступления весны поселиться нашим старикам и детям на постоялых дворах, то завтра мы, пока еще живые, уйдем отсюда, может быть, в менее удобное, но более гостеприимное место.

Герцог, обычно долго и мучительно выходящий из запоев, трезвел на глазах.

– Ты мне угрожаешь? – и без того пунцовое, его лицо пошло малиновыми пятнами. Он тяжело и часто задышал, рванул на себе ворот камзола. В абсолютной тишине, усиленная эхом, резко прозвучала барабанная дробь рассыпавшихся по полу пуговиц. Герцог приподнялся на стуле, безуспешно пытаясь вскочить, захрипел, царапая пальцами горло.

«Сейчас с ним случится удар», – тоскливо и как-то безучастно-отстраненно подумал Иосиф, растерянно оглядываясь на герцогских гостей. Молодой человек, сидящий прямо напротив герцога и выглядящий менее помятым, чем остальные гости, подбежал к Герхарду с бокалом воды. Герцог трясущимися руками поднес стакан к губам, опрокинул в горло, с глухим клекотом втягивая в себя воду. Краска постепенно стала сходить с его лица – он успокаивался, и это спокойствие, еще не полностью овладевшее им, показалось Иосифу страшнее предыдущего гнева. Герхард внимательно, как будто бы впервые увидев, с угрозой посмотрел на Иосифа: – Иди, спасай своих евреев сегодня. А завтра я тебя жду здесь, у меня. И завтра мы увидим, кто спасет тебя.

Холодный огонь в его глазах пожирал остатки пьяного тумана. Он резко оттолкнул от себя собаку, примостившую голову у него на коленях.

Это был седьмой и, по вине Иосифа, последний день герцогского пира.

Глава 6

Маргарита фон Мекленбург – двадцатипятилетняя принцесса Саксонская, герцогиня Кельнская, графиня Мекленбургская и «семилетняя» жена герцога Кельнского, прогуливалась возле пруда, в дальнем конце дворцового парка. Был солнечный, зимний день, один из дней, за которым уже проглядывает долгожданная весна, с ее веселыми каплями и надеждами. Маргарита сошла с очищенной от снега дорожки и осторожно и сосредоточенно погружала ноги, обутые в изящные сапожки, в глубокий, постаревший и рыхлый, предвесенний снег. Вчера она вернулась из Анхальта, от своей молоденькой кузины, где прогостила, без малого, четыре недели.