Вести с полей

– Молодец, Серёга! – подал он руку в варежке. – А я уже думал, кого за тобой послать. Давай  в контору бегом пока телефон работает. А то лопнут провода на морозе и ку-ку! Будем в автономном плавании. Без мудрых указаний сверху.

Навстречу им бежал Олежка  Николаев, Валентин Савостьянов и кузнец Иванов Алёша. На МТС торопились. С другой стороны совхоза туда же бежали ещё с десяток трактористов и шоферов. Трактористы – солярку сливать, а шоферы – свинчивать аккумуляторы, антифриз спускать. Он до тридцати пяти держит, а после каменеет и разрывает радиаторы.

– Это самое, Григорий Ильич! – кузнец остановился. – Я в кузне сейчас мехами жар раздую. Угля полно у меня. Потом из конюшни всех семерых коней с лошадками переведу. Конюшня с дырьями в стенах, ворота тонкие, а в кузне им и места навалом, и жить будут пока как в раю.

– Соломы не забудь натаскать от крайней клетки. Там стог нетронутый. – подсказал Чалый Серёга.

– Ага! – успокоил его кузнец. – Коня запрягу и полные сани накидаю. Потом добавим по ходу жизни.

  И все разбежались. Над совхозом висел, переливаясь под светом очень ярких звёзд и полной луны, светлый дым от очень сильно натопленных печей. Это просто здорово, что в совхозе никто не проспал налёта сумасшедшего холода. Снег скрипел под валенками, будто Чалый с Данилкиным давили  на бегу тончайшие хрустальные бокалы для шампанского, которых в посёлке ни у кого не было. Шампанское здесь не пили даже интеллигенты. Врач Ипатов, учителя и библиотекарша. Даже далеко отодвинутые от интеллигентности продавщицы сельмага пили в худшем случае портвейн №12. Когда не успевали завезти по графику новую партию «московской». А шампанское держали только для гостей утончённых из обкома и ЦК Компартии Казахстана.

Минут двадцать районная телефонистка не могла соединить Данилкина с дежурным обкома. Линия была занята. Наконец она сумела вклиниться и Григорий Ильич долго говорил с обкомом. Получал инструкции и строгие предупреждения.

– Ты, Данилкин, гляди, людей не погуби там. Никто пусть не работает. Все сидят по домам. Ждут особых указаний, а сами не рыпаются. У нас кадры всё решают! Понял? Людей береги! А мороз по прогнозу будет близко к пятидесяти. И продержится дней десять. Терпите! А ты звони три раза в день. Докладывай обстановку.

Дежурный, инструктор обкома Каиржанов Булат так громко излагал указания, что Данилкин отвёл трубку от уха подальше и Чалый разговор слышал полностью.

– Вас понял! – сказал Данилкин. – В экстренных ситуациях могу обратиться за помощью? Ну, там, скорую помощь чтобы быстрее прислали, если что. Или пожарников. Мало ли.

– Не сомневайся даже! – сказал Каиржанов. – Звони. Всё, отбой!

– Вот так…– директор Данилкин сел за свой стол. – Отметился я. Теперь давай думать как спасаться. Это можно только своими головами дотумкать. Кустанай далеко. Да и помощь от них одна: поорут в трубку, считай и помогли, мля!

– Первое, что надо сделать – это просолидолить всё технику. Солидола много. Две бочки. – Чалый Серёга снял шапку. Тепло было в кабинете. Кочегарка возле конторы пахала исправно и жарко грела воду в батареях, поскольку Кочегар Величко пил самогон только по пятницам, и  то стакан, не больше. Странный был мужик, но работал хорошо. – Потом всё, что замерзает из механизмов удалить. Все стёкла на тракторах, машинах и в домах крест накрест от краёв заклеить полосками газетной бумаги. Вместо клея – вода обычная. Приложишь к стеклу – сразу примерзнет. Некрасиво. Но зато стёкла не треснут.

– Трассу закроют. Точно закроют. К нам никто не приедет, – сказал Данилкин грустно.– Школу-то мы закроем. Каникулы будут у пацанов нежданные. Радость большая. А вот больницу нельзя останавливать. И обмороженные будут, да и вообще… Завтра надо вызвать Ипатова. Пусть скажет, что у него есть из лекарств. Ну, ещё бинты там, зелёнки всякие, от простуды препараты и так далее. Завтра могут ещё не закрыть дорогу большую. На ГаЗ-69 залить в антифриз спирта побольше. В больнице взять. Бензин получше выбрать. Есть две бочки девяносто третьего. С утра езжайте после нашего разговора с Ипатовым в город. Наличные сейчас дам. И в лучшей аптеке всё, что он скажет, берите. И мухой обратно. Понял?

– Да ясно всё, – Чалый поднялся, шапку надел.

– А ты где вот этих хитростей нахватался? Там слить, тут заклеить, тут солидолом промазать? – директор потрепал Серёгу за воротник..

– Да книжки разные почитываю, журналы по технике. Образование наверстываю. Десять классов закончил и всё. Потом сразу слесарить пошел. Отец-то помер рано. Нас трое пацанов. Я старший. Жить-то надо было. За мной и младшие потянулись. Зарабатывали на семью нормально. А потом я сюда поехал. Думал, буду большие деньги домой маме посылать. Посылаю, конечно. Но зарабатываем-то не шибко. Да ничего, хватает…

Данилкин, директор, покачал головой, открыл сейф и дал Серёге двести рублей.

– На всё хватит, – сказал он убежденно. – Останутся деньги – купи мне штук десять батареек «крона» для  «спидолы» моей. А то лежит рухлядью. Сам забываю купить, когда в город езжу. Заморочат голову в управлении –  забудешь как и зовут тебя.

И они разошлись. Данилкин домой пошел, побежал почти. А Чалый Серёга на МТС. Посмотреть, всё ли сделали как надо. И ГаЗик заправить девяносто третьим, освободив бак от семьдесят второго, на котором в нормальную погоду ещё можно было кататься, а в такой мороз глохнуть будет. Ещё не заведешь потом в середине степи, когда и без ветра сорок семь градусов – погибель чистая.

Часам к одиннадцати, к ночи ближе, он вернулся домой. Дочь спала, а Ирина, жена, гладила Валета. Ждала. Серёга разделся, подкинул в печку и пошел к градуснику. Он показывал уже минус сорок два.

– Проживём? – спросила Ирина и пошла к печи. Разогревать поздний ужин.

– Попробуем,– ответил Чалый Серёга и уже возле стола взял жену за руку, подтянул к себе и крепко обнял.

– Я же с вами?

– С нами, – засмеялась жена Ирина, добрая душа.

– А это что значит? – Чалый поцеловал её в пахнущий душистым городским мылом волос.

– Значит, проживём железно! – улыбнулась Ирина. – Ешь давай.

И Чалый начал ужинать. Набирать калорий побольше. Без которых на больших совхозных делах при  зверском морозе не сдюжить и ему. А без него, это он точно знал, ребятам совхозным тяжелее будет.

И даже он не чувствовал тогда, что морозы эти страшные  предстоит не просто перетерпеть. В них надо будет каждый день пытаться выжить.

***

Вечером  мороз, Великий и Ужасный, идущий тяжкой поступью с севера далёкого, наступил на целинную землю только одной своей ледяной ногой, а вторая  перемещалась неспешно в воздухе и опустилась прямо на поля вокруг корчагинского совхоза только рано утром, часов в пять. Серёга Чалый проснулся как раз в это время от прохлады в комнате. Подкинул побольше угля и пошел к окну кухни. Температуру глянуть хотел. Но стекло снизу доверху расписал холод такими вензелями, что градусник никак не просматривался. Тогда он нагрел в кружке воду прямо на углях в топке, взял тряпку, которой  стол протирали, надел варежку и подбежал к окну. Опустил тряпку в горячую воду и раз десять прикладывал её к стеклу, Образовалась прозрачная прореха. Серёга включил фонарик и рассмотрел на градуснике  цифру, на которой закрепилась красная полоска.

– Ёе – о! – поразился Чалый цифре.

Градусник утверждал, что за окном сорок четыре градуса ниже нейтрального нуля. И значило это только одно: жизнь замёрзла, заледенела, замерла и впала в холодящий суть жизни летаргический сон. Если в сорокоградусную жару народ ещё трепыхался и исполнял труд свой, худея и выпивая декалитры воды, перегреваясь и падая в обморок, из которого с помощью той же воды возвращался в жизни и к работе. То вот в мороз, близкий к минус пятидесяти, работать он мог только головой не в полную силу, а конечностями имел возможность только бессмысленно и  почти безрезультатно двигать, чтобы не окоченеть.

  В первый день гигантского мороза население совхоза имени Корчагина толком и не могло прочувствовать глубины беды. Во-первых, никто не думал, что беда затянется. Ну, день поморочит головы с телами, ну, три. А там и забыть про  аномалию будет не шибко долго. Но кроме Чалого и Данилкина, директора, голос из трубки, всегда  знающий правду обкомовский голос, никому послушать не довелось. Потому и перепуга явного в первый день с утра Серёга Чалый не зарегистрировал.

Он долго и многослойно одевался, и в таком виде мог бы гулять даже по Минусинской впадине, где вообще холоднее всего на свете – часто за пятьдесят. Но жена Ирина всё равно добавила к его страшноватому облику ещё один толстый шарф и намазала лицо, уши да руки до локтя каким- то жиром, в меру вонючим, но при адских холодах спасительном. В половине девятого он вывалился на улицу в виде огромного, раздутого во все стороны кожано-шерстяного предмета в валенках на толстой подошве. По валенкам можно было догадаться, что вообще-то на мороз вышел человек сам по себе крупный. Вразвалку добрался он по твердому снегу до середины посёлка, имевшего всего две улицы, зато по два километра из края в край. Он остановился и стал разглядывать правую часть села. Штакетники заборов были невысокие и все дворы человек с хорошим зрением видел отчетливо.

Валя Савостьянов рубил дрова. Игорёк Артемьев, который всегда и везде работал, всем помогал во всём, но нигде конкретно не числился, отчего и кликуху имел в совхозе «привидение», заклеивал окна свои полосками бумаги. И это у него получалось коряво. Пока от тазика доносил Игорёк полоску до стекла – бумага уже напоминала деревянную рейку. Артемьев громко матерился, проклиная бумагу, родственников бумаги и родственников всех, кто бумагу сделал.

И вот, что Чалый Серёга заметил  перед тем как дать Игорьку совет. Всё при таком диком морозе было почти прозрачным. Наверное от того, что более тёплая вчерашняя температура, мгновенно остывая, обращала тепло своё в кружевной тончайший иней. Именно он и давал глазу почувствовать прозрачность всего вокруг и ломкую его хрупкость. Дома почти просвечивались, деревья немногочисленные, люди, грузовики и трактора, не поместившиеся на МТС, сараи, колодцы, столбы, а ещё  похожие на вырезанные из жести флаги над некоторыми домами и конторой – всё это светилось мерцающим белым светом. А призрачное, разбуженное явно потусторонним миром свечение, выдавливалось изнутри предмета, отделялось от него и дрожало в ледяном голубоватом воздухе. И, мерцая странным желто-розовым цветом под лучами не греющего солнца,  осыпалось мельчайшими фрагментами разорванных холодом снежинок вниз, на твердеющий с каждой минутой снег. Птицы, обжившие крыши, вороны, сороки, снегири и воробьи летать и не пытались. Они скомкались в одинаково серые от инея куски и кусочки, сидели, вжавшись в коньки деревянные на верхних стыках шифера и сделавшись не похожими ни на птиц, ни вообще на живые существа. Поразительно голубое небо было похоже на бескрайнюю вширь и вглубь глыбу льда. Такой сказочный лёд в некоторых местах, близких к родникам, каждую зиму появляется на озере за посёлком. Льдина небесная выглядела как хрустальный колпак, тяжелый, висящий на ледяной веревке, которую кто-то всемогущий пока держит, не отпускает. Жалеет всё, что под небом. Только вот тянет от этой льдины таким мертвецким морозом, что дышать получается только крохотными глоточками. Иначе перехватывает горло тисками застывшими и жить мешает как привык.

– Ого-го! Игорёк! – крикнул Чалый Сергей. – Советы принимаешь?

– Не от всех, – Артемьев помахал мокрой тряпкой, которая после трёх взмахов стала похожа на верёвку фокусника. Факир дергал её за конец и подбрасывал всё остальное вверх. И верёвка превращалась в палку. Вот у Игорька фокус получился идеально, но Чалый на аплодисменты поскупился. Варежки опасно было стягивать.– Ты воду нагрей. Пока горячую ленточку донесешь – она не застынет.

– Кандидат наук Чалый Сергей Борисович! – восхитился Игорёк и убежал с тазиком в дом.

Серёга посмотрел на все окна, поворачиваясь на валенках на триста шестьдесят градусов. Правильное, конечно, но страшноватое было зрелище. Напоминало кадры из фильмов о войне, которые показывали заколоченные крест накрест окна и двери досками. На досках разное написано было краской или карандашом химическим. «Все ушли на фронт», «Жди меня , моя хата», «Победа будет за нами» и тому подобное.

– А вот будет ли сейчас победа за нами – хрен её знает, – подумал Чалый и прошелся в один конец поселка, потом в другой. Всех рассмотрел, с кем-то поговорил коротко о том, что по прогнозу ниже сорока будет дней десять, не меньше. Чтобы прибирали в дома всё, что может пропасть. И, главное, чтобы по совхозу всем передали.

Потом, не оставляя своим стокилограммовым весом  вмятин на снегу, в который ещё вчера с утра по колено проваливался, пошел в контору к Данилкину. Совет держать и новости получить. В кабинете уже сидели краснощёкие совхозные начальники рангом пониже директорского. Данилкин всё долбал телефонистку, мучительно пробивающуюся на городскую АТС.

– Оборвалась связь, – сказал он Чалому вместо «Привет, Серёга!». – До этого говорил с управлением нашим. Сказали, что за сорок будет морозить уже полмесяца, а не десять дней. Ты с Ипатовым когда в город едешь? Там Кирюха Мостовой машину вам подготовил. Бензин А-93 налил, масло новое, антифриз спиртом разбавил и прогрел.

– Да я видел её возле конторы, – Чалый поручкался с каждым. – Ипатов придет и поедем.

– Короче, Чалый, попали мы на испытание, – Данилкин поднялся  над столом. – Пока дают прогноз на пятнадцать дней. От сорока трёх до сорока восьми. Будет так – не будет – точно никто не знает. Но подготовиться надо.

Чалый Серёга помолчал, подумал.

– Вы бы, Григорий Ильич, через обком пробили бы на совхоз ящиков двести тушенки с военных складов. Там её лет на сто вперёд накоплено. А у меня есть предчувствие одно нехорошее. Позвоните, упросите. Вы ж умеете.

– Ладно, езжай. Вон Ипатов к конторе шкандыбает как снеговик.

– Поехал, – Чалый помахал всем. – Вернусь договорим. Честно – очень нехорошее у меня предчувствие.

Через полчаса он уже гнал по трассе, посиневшей  от мороза. Но не скользкой, а, наоборот, цепкой как бумага наждачная. Машин почти до самого Кустаная не попалось ни одной. Только возле города стояли милицейские патрули. «ГаЗики» шестьдесят девятые. И две «скорых помощи» летели по мосту из города в пригород, в Затобольск.

Над Кустанаем серыми мохнатыми высокими валиками торчали дымы из домашних труб. Они вертикально вздымались к небу голубому и мёрзлому, упирались в него и размазывались серой пыльцой по дну небесному. Непривычное и пугающее было это зрелище.

– Да… – сказал Ипатов, думая о своей больнице. – Будет мне работёнки по самое не хочу!

– Пусть лучше у тебя будет, – Чалый посмотрел на врача невесело. – Хуже, если у наших кладбищенских спецов её прибавится.

Замолчали. Так и доехали до центральной аптеки. Всё купили. Чалый сбегал напротив в универмаг и батареек директору взял.

– Во, мля! – сказал он с улыбкой уже в кабине. – Спидола музыку хорошую ловит. Под неё и помереть приятно. Хотя будем стараться выжить.

– Будем стараться… – повторил эхом Ипатов.

И, к несчастью, оба они ни капли не преувеличивали.

***

На восьмой день сил у мороза не убавилось ни на градус. Во всех домах входные двери жители обили со всех сторон полосками кошмы. Она ложились на косяки и холоду щель перекрывала. Кошму Олежка Николаев выпросил у главного агронома из «Альбатроса» Алипова. Ехали они на целину вместе из Ярославля. Росли в одном дворе, дружили. Потом Алипов поступил в институт сельского хозяйства и стал агрономом. Только начал работать в совхозе пригородном, а тут – раздача комсомольских путевок на целину. Ну, он и дружбана своего, Олежку, подтянул. Николаев после школы шоферские курсы окончил и рулил по городу на хлебовозке от пекарни до магазинов. Олежка сразу согласился. Но когда приехали в Кустанай, их разделили. Алипов попал к Дутову в «Альбатрос», а Олежка – в корчагинский.

Ездил он к другу часто, потому, что скучно было в семье и душно. Семью  слепили они с Ольгой без ухаживаний и романтических заклинаний. Скорее на спор.

– Хочешь – поженимся? – сказал ей мимоходом Николаев на какой-то пьяной гулянке.

– А спорим, что она за тебя не пойдет? – подначил сидевший рядом Толян Кравчук. – А за меня – хоть сегодня. Спорим?

– Ну, ты наглый! – засмеялась употребившая полтора стакана самогона Оля  Воропаева – И самовлюблённый. Думаешь, красивый, бойкий, значит всем бабам подарок драгоценный? Ты бабник. А Олежка порядочный. Вот за него и пойду. Эй, народ! Слышите? Я за Николаева замуж выхожу. Поздравляйте!

  И сдержала слово. Через пару дней поехали в ЗАГС и расписались сразу, без месячной  передержки.

  Но не любили они с Олей друг друга. Лет через пять после женитьбы перебрал Олежка в деталях семейную житуху свою и понял наконец, что Ольга  просто спряталась за его спину в свои восемнадцать лет, да и всё. Какой-то чёрт вытолкал её, желторотую, из Мурманска. Всучил ей комсомольскую путёвку и выпнул целину осваивать. А мужик Олежка был умелый, честный и надёжный, да и повзрослее. Тридцатник ему стукнул за месяц до свадьбы. И вот он как-то от делать нечего за вечер прокрутил в памяти совместную жизнь и увидел в ней кучу событий, на которые тогда, пришибленный страстью к молодой красивой жене, просто не обращал внимания. А теперь дошло до него, что погуливала Ольга постоянно, причем частенько. И особо не маскировала измены свои Олежке с несколькими совхозными парнями. К счастью, они не входят в число действующих лиц этой повести. Поэтому не будем о них. В общем, стал Николаев Олег устойчиво  остывать к жене. Сначала страсть, проскочившая ему в душу как молния, испарилась. А очень скоро и желание жить с ней в трубу вылетело. Жил по инерции. Из-за сына. Ему уже почти десять лет исполнилось. В него надо было натолкать как можно больше мужского, чтобы не пугался своей судьбы и знал, как управляться с единственным серьёзным испытанием – собственной жизнью.

И жили они каждый по-своему. Но спокойно, без надрыва, ссор и претензий. Поэтому о разводе и речи не было. Посторонние про них говорили, что хорошо живут ребята. В ладу и согласии. В пример многим ставили.

В общем, взял Олежка кошму у друга. У них в совхозе её много было. Да там вообще всего имелось навалом. Директор такой был. Всё в совхоз тащил.

Объяснял одним словом – сгодится! Но вот кошма им для утепления дверей была без надобности. Все дома в  «Альбатросе» строили четыре бригады из родной директорской Тулы. По проектам ставили, не просто так. А проекты Дутов выбрал лично особые, специальные. Предназначенные для размещения жилищ в очень жарких или очень холодных районах. Они были как термосы. Летом внутри прохладно, зимой – почти жарко. Из чего точно состояли эти дома даже жильцы не знали. Пока совхоз не построили впритык со старой деревней Завьяловкой, все целинники с марта по сентябрь жили за километр от стройки в палатках. Кто-то, правда, мельком упомянул, что Дутов строил из неизвестных в Казахстане финских материалов. А совхоз, действительно, выглядел не по-нашенски, не по-советски. Да и всё, что дутовская команда вообще делала на своей земле, вроде бы целиком вписывалось в наши законы, но выглядело слишком уж импортно, как бы с зарубежа забугорного срисованное. Потому не только из совхоза Корчагина туда людей тянуло переехать. Городские просились! Но Дутов брал не каждого. Только после личных проверок на месте. Вот из корчагинских, например, за десять лет только двоим повезло.

Привезли Олежка с Алиповым кошму в корчагинскую МТС, созвал Артемьев Игорёк всех и нарезали себе люди для утепления полосок вдоволь. Всем хватило. Даже на две конторских двери хватило. Кошмой придавили на гвоздях и все щели оконные на каждом доме. Тепло стало в хатах. И абсолютное большинство населения на улице не появлялось. Мытарились на бешеном морозе самые сильные, крепкие духом и не боящиеся погибели. Им и надо-то было: всё сделать так, чтобы братья и сёстры по суровой жизни целинной прошли сквозь нападение ужаса, умертвляющего живое холодом лютым, без потерь и страданий. Было их как в книжке – всего семеро смелых. Серёга Чалый, Олежка Николаев, обалдуй местный Артемьев Игорёк, врач Ипатов, Толян Кравчук, Валентин Савостьянов да кузнец Алёша Иванов из Рязани, где зим яростных сроду не было. Вот они и спасали свой народ, как могли, совершенно не думая о том, что схватка с  этой жутью  холодной сверхъестественно-чистая героика и вынужденный приступ самоотверженности.

На десятый день холода в совхоз приехал белый от инея старый военный крытый «студебеккер» и привез три тонны говяжьей тушенки. Данилкин оправил машину в столовую и все «семеро смелых» по цепочке перенесли сотню ящиков в тёплую кухню.

– На крайний случай! – поднял палец вверх директор Данилкин. – Пока команду не дам, всё вот так и лежит. Банки не досчитаюсь, вора вычислю и под суд отдам. Три года за расхищение социалистической собственности  обеспечено. Поняли?

А когда прошло пятнадцать дней и сорок восемь градусов стали уже «чёрной меткой» зимы, которая тянулось как будто год уже, приехал под вечер на тракторе из колхоза «Енбек» механизатор Марат Кожахметов, сын председателя  Адильбека, и привёз с собой парторга колхозного Зинченко Андрея. Они остановились возле ворот МТС и пошли в каморку, где жил в холода возле раскаленной «буржуйки»начальник МТС.

– Лёха! – не здороваясь, сказал ему Зинченко.– Собери мужиков. Помощь нужна.

– А чего их собирать? В кузне все семеро греются. Они солому по всем чердакам расстилали. Все копны почти свезли с пяти клеток. Задубели. Самогон пьют и греются. Пошли в кузню.

О! – воскликнул Чалый. – Кормильцы наши! Чего принесло вас в дубарь такой? Заглохнете по дороге – помрёте через два часа. Мясо что ли привезли? Тогда в столовую поехали.  Там на складе холодном сложим. А у нас мяса осталось дня на два как раз.

– Мужики, вы молодцы! – обрадовался Толян Кравчук. – Всегда договор соблюдаете. Ни разу даже на день не опоздали. Поехали.

Марат уронил голову на грудь, засопел и плечи его в толстом полушубке стали дрожать и трястись.

– Марат, ты чего это? – Валя Савостьянов взял его за подбородок и поднял лицо. Марат плакал. В глазах его уместились и страх, и боль, и отчаяние.

– У нас вся скотина помёрзла. Померли все коровы. Все восемьдесят. Триста баранов. Четыреста свиней. Тысяча куриц. Мы нищие теперь и как жить дальше пока не знаем. Скотовод наш с фермы, Володя Рычков, повесился утром. Он ночевал с коровами на ферме.

  С ума сошел сперва. Стал каждую по очереди фуфайкой своей укрывать, растирал каждую корову руками, потом свиней заставлял бегать, палкой их гонял. Но они уже не вставали. Бегать не могли. И стали умирать по одной. Коровы и свиньи. За ночь все умерли. Он утром пошел в кошару к баранам. А они холодные уже. Все на полу вытянулись. Мёртвые. Он походил между коровником, свинарником и кошарой. Плакал. Нас звал. Но мы услышали поздно. Думали, что он прибежит, позовёт нас. А он от животных не мог отойти. А утром прямо в кошаре на ремне своём повесился.  Его мы похороним. Наши уже покрышки жгут на кладбище. Копать будут могилку. А животных мы сам не похороним.

– За деревню их надо оттащить тракторами. Место разгрести, – сказал Марат сквозь слёзы, которые он не в силах был вернуть назад в глаза. – Облить бензином надо и сжечь. Весной выкопаем глубокую яму, тогда закопаем. А сейчас надо сжечь и снегом бульдозерами завалить. Помогите управиться. У нас в деревне все мужики скотники простыли, слегли с температурой. Лечить нечем. Ходячих четверо осталось. Да мы с Зинченко.

– Ё-ео!!!– схватился за голову Олежка Николаев. – Это же голод! Подохнем. Что жрать-то? У них в колхозе семьсот человек, у нас две тысячи. Кранты, мля!

– Поехали, – поднялся Чалый Серёга. – Успокойтесь все. Сделаем дело, потом думать будем, как  выжить. Никому не сказали ещё в колхозе?

– Нет пока, – Марат утёр малахаем глаза.

– И молчите. Делаем все спокойно, без нервов и суеты. Ферма от колхоза – полтора километра. Скотники болеют. Значит, никуда не пойдут. Женщины – тем более, – Чалый пошел к трактору своему и остальным махнул. – Пошли. А ты, Лёха, забудь, что слышал. Будут спрашивать нас – не знаешь, где мы. За соломой куда-то уехали. Про то, что случилось у друзей наших – ни слова. Данилкину в особенности. Вообще никому. Усёк?

– Понял, Серёга, – мрачно ответил Лёха. – Хана нам всем теперь.