Вести с полей

– Не кинете? – взмолился Костомаров. – Выручай, братан. Ноги вам лизать буду. клянусь.

– Ну, ты иди пока. И жди, – Чалый пожал похудевшую серую костомаровскую руку. – Иди.

– Пошел, – оторвал его от решетки конвойный.

– Генаха, пойдем на улицу. На пару слов, – Серёга потянул старлея за рукав.

Они зашли за угол серой стены. Чалый достал из кармана деньги.

– Здесь пятихатка, Гена. Больше, сам знаешь, у бедняков не бывает даже на нужные дела, – Чалый протянул деньги и глянул Маркушину в глаза. – Надо, чтобы девятого он на суд не попал. Очень надо, Гена.

– Ну, надо, так надо, – старлей сунул деньги за пазуху под гимнастёрку. – Ты езжай. Сюда не приходи больше. Мусора вам сами позвонят. – Давай. Рад был видеть тебя в порядке. Пока.

Они пожали руки и разошлись.

Серёга гнал «волгу» безжалостно. На душе было паскудно. Смурно и тоскливо было в душе Серёгиной. Он ехал и всё думал: отчего так мерзко на сердце? Вроде всё сделал. Да и стоил того Костомаров. А душа всё одно ныла.

Проскакивали очень уж быстро справа столбы, отмеряющие километры. Но, жаль, не существовало ни столбов, ни других мерок, которые определяют точно и однозначно – по совести ты поступил или  плюнул на неё так же смачно, как на старую грязную тюремную стену.

                    Глава двадцать четвертая

***

Все имена и фамилии действующих лиц, а также названия населенных пунктов кроме г.Кустаная изменены автором по этическим соображениям

***

Какой приятный месяц август. Дожди в начале его  отпуск неоплачиваемый брали у неба на пару недель. Ухитрившись как-то за июль и ливнями прикинуться, и затяжными, нудными, похожими на осенние, моросями. А то и тихо шуршащими по крышам струями крупными, зато в сопровождении страшных  громов и ослепительных каракулей молний.

В августе сбоку от дорог на улицах «корчагинского» совхоза вздымаются потрескавшиеся бугорки, а из трещин этих выглядывают почти белые части грибов шампиньонов. Никто их сроду не высаживал и грибницу никто не возил из подлесья возле недалёких старых деревень. И кто такую радость подбрасывал каждый  год в августе, какая такая природная аномалия их производила, никто не знал. По степным суровым меркам  только чертополоху положено было процветать здесь. Ну, резак, курай, кермек да мох бурый приучили народ к тому, что это украшение улиц и жизни вообще.

А чуть выбежишь из посёлка к простору поближе, так там, если не соваться в посевы, а ходить сбоку от клеток – степной гриб. О! Это произведение самых одарённых  сил природы. Шляпка сантиметров под тридцать в диаметре. Ножка – не толще дамской ручки. Не пахнет совершенно, но в жареном виде аромат его пряный со сладеньким оттенком заставляет прохожих направлять нос туда, откуда вылетает запах этот, обозначающий изумительный вкус. Застынет прохожий, обалдеет от зовущего к себе духа грибного, и начинает вдруг понимать нюхающий, что не жить ему больше без этого запаха, как курильщику анаши без «косячка». И бежит домой прохожий, и хватает ведро пустое, с которым уносит его почти наркотическая грибная «ломка» в степь, где степных гигантов на десятки посёлков хватит. Если  не ночью прихватил его на улице аромат из чужих домов, то и он вскоре вернётся с грибами степными в ведре, за пазухой под майкой, да и под мышками ещё. И будет у него в семье пикантный ужин. Так как жена и дети гриб жареный едят с луком и перцем, а сам он освежает блюдо стаканом-другим домашнего самогона. В общем, всё описанное – лишь малая крошка от большого удовольствия, которое приходит под ручку с августом.

Ну, в первую очередь – это наслаждение от борьбы с вредителями высоко уже колосящихся злаков. В это время как раз тянет к ним ото всюду всякую заразу. Ползающую, бегающую и живущую в земле, прямо вокруг корней.

Человек всегда побеждает, если, конечно, он не дурак и с палкой за вредителями полей не бегает и страшным матом их не пугает. А действует по науке, которую знает грамотный агроном. В период схватки с нечистью, поля губящую, агроном становится в хозяйстве генералом, командующим  послушной армией рядовых бойцов в битве за урожай. Так вот в августе, чтобы злак дозрел без приключений до большого, тяжелого колоса, гнущегося под весом почти спелых зёрен, агроному надо провести операцию «гербицид- пестицид». Первый акт этой приключенческой  пьесы играется через пару недель после  рождения всходов. Он  обычно скромный по размаху и тратам ядовитых растворов. Но зато августовское наступление – это полновесная война с заразой. И если вдруг окажется, что агроном или с силами не собрался, или вообще забыл про гербицидную «скорую помощь», то его и наказать могут. Лишением премии волей директора совхозного и фингалами  вокруг глаз – усилиями товарищей и соратников по труду.

    Погибший Стаценко Пётр, интеллигентно говоря, хрен клал на ядохимикаты. Он к августу  после холодной зимы и переполненной трудами весны разгонялся до сочинения огромного количества жалоб на директора, которые посылал почтой в верха советские и до запивания грусти от  бесплодной борьбы с начальством  многими литрами самогона. Потому кроме земли-неудобицы мешали урожаям всякие вольные и непуганые вредители.

Вот арендованный у Дутова, «царя» из «Альбатроса», Володя Самохин был не просто агрономом, а грозой корневой гнили, сусликов, полёвок, гусениц всяких и жуков. Они его боялись и так до смерти. Выйди он во пшеничное поле, да крикни молодецким голосом грозным:

– А ну, изыдь нечисть вся с хлеба, проса и овса, да сгинь-пропади!

И все сорок три клетки ожили бы и восстали мощными колосьями из-под гнёта вредительского. Но мегафон-матюгальник в совхозе был только у Данилкина, который орал в него лично и не давал никому даже подержать. А голосом вопить стеснялся Самохин, агроном, поскольку голос нужен был ему

для выступлений на собраниях, где он рассказывал о победе научной агрономии над безмозглой надеждой большинства на то, что всё и так обойдется.

Вечером пятого августа он снарядил десять тракторов с прицепленными трехкубовыми цистернами, из которых торчали вентили и шланги с распылителями. Перед цистерной на деревянной плашке был привинчен насос. Он и гнал ядохимикат через распылитель на ниву хлебную. К трактору прилагался, естественно, тракторист, а к цистерне – женщина. Потому как она, в отличие от грубых мужиков, распыляла яд аккуратно, скрупулезно, не отвлекалась на разглядывание летающих кругами кобчиков и не пила на ходу самогон.

На тракториста и на даму возле цистерны надевались респираторы или даже противогазы. Поэтому сражение с вредителями обходилось без жертв со стороны их губителей. В ночь на шестое августа поезд из тракторов с прицепами рванул в поле и там уже перестроился в фланговую линейку. Шли почти колесом к колесу, цистерна к цистерне и захватывали за раз метров сто двадцать.

– Льётся нормально?– кричал в рацию Володя Самохин, стоя у кромки полевой.– Покрываете межу без прогалин?

– Не нервись, командир! – отвечал ему за всех сразу Толян Кравчук.– Работаем как  ювелиры. Данилкин может уже премии из сейфа доставать и толстыми кучками раскладывать.

Сам Вова Самохин, хоть и был спецом высшего класса, но на технику безопасности плевал как настоящий мастер, который никогда молотком себя по пальцу не грохнет даже в темноте кромешной или в подпитии, когда всё раздваивается. Поэтому надуло на агронома ветерком пыли мокрой и ядовитой, принесенной тихим ночным ветерком. Через пару часов ему стало нехорошо, он три раза проблевался в сторонке от поля и сказал в рацию:

– Отряд, слушай мою команду! Обходите до утра круг по всему периметру посева, все сорок три клетки опрыскиваете от начала поля на сто двадцать метров вглубь. Остальное завтра будет поливать самолёт. Мы его по краям не пускаем. Половина яда просто на траву улетит. Всё! Задача ясна?

– Вова, иди уже! – крикнул в хрипящую рацию Чалый Серёга. – Вот нам твой героизм сейчас поперёк горла встал. Ты ж траванёшься, если уже не нахватался паров. А нам ещё и самолёт гонять завтра, а через месяц уборку начинать. Ты нам живой нужен. Иди. Мы объедем до утра всё. Стакана два самогонки прими. Хорошее противоядие. А что разбрызгиваем-то?

– Амиды, диазины, – Володя сильно закашлялся, сунул в карман рацию и его вырвало на бегу. До травы не успел доскакать. Потом достал рацию. – Пошел я. С самолета завтра будем бензонитрилы лить. Ленин с Марксом вам в помощь. И Мичурин ещё!

– И Брежнев с Кунаевым! – добавил из кабины Валечка Савостьянов, сняв на минуту противогаз.

И Володя Самохин пошел домой. Только на совхозной улице он, добросовестно хвативший лишнюю порцию яда, понял, что вонь от него разлетается вокруг, как от ямы с хорошо сопревшим силосом. Причем источала смрад ядовитый не только одежда, но и кожа, волос и даже ногти.

Поэтому к семье он приблизиться не решился. А разделся во дворе. Залез потом голым в большую кадушку с водой возле сарая, отмокал в ней с полчаса. Вода была теплой и в ней хотелось закрыть глаза и уснуть. Но он во время выбрался на сушу. Скинул в бочку одежду и сапоги. Пошел в сарай, нашел там старое одеяло, которое выбросил прежний хозяин, прихватил там же свой кусок брезента, сложил его в несколько слоёв и завернулся в одеяло.

Голова на брезенте чувствовала себя хорошо, тело в одеяле тоже. Трава жесткая кололась слегка, но Володя Самохин этого не чувствовал.

– Вот как раз сейчас вся гадость и дохнет на поле. После самолёта вообще пшеница будет как новорожденная, не порченная. А это замечательно. Осенью много соберём, – глядя на изредка падающие августовские звёзды, думал агроном Самохин Вова. И от мысли этой ему стало так тепло, что в этом тепле он и уснул до утра без снов и обид на себя, успевшего показать трактористам не  силу свою, яда не боящуюся, а дурь хвастливую и несусветную.

  Утром его разбудила Мария, жена. Всё, что квасилось в бочке она постирала и повесила на проволоке, протянутой специально для белья от столба к углу дома. Но пёс Пацан всё равно влез в будку и нос воткнул в лапы. Кошки тоже на любимом месте возле крыльца не было. Ядом от стиранного обмундирования вроде и не несло, а, скорее всего, человеческий нюх его уже не чуял. В отличие от собачьего. Кошка тоже вряд ли сменила дислокацию по другой причине.

– Вы там все живые? – осторожно осведомилась Маруся и потрогала лоб мужа. – Я тебя будила двадцать минут! Слово двадцать она произнесла с интонацией, которую используют при сообщении о смерти близкого родственника.

– Не знаю. Все вроде в противогазах и респираторах, – Вова Самохин, агроном, выкрутился из одеяла и стал надевать всё, что принесла Мария: трусы, майку, носки, штапельную рубашку в полосочку и брезентовые штаны, в которых Вова ездил на рыбалку. – А никто из трактористов утром не приходил? Чалый или Кравчук? И мне обувь ещё надо.

– Только кеды. Сапоги одни ты взял сюда. Остальные дома, – Маруся принесла кеды  и села рядом. – Не приходил никто.

– А времени сколько?

– Без пятнадцати восемь, – жена поднялась и пошла в дом. – Давай завтракать.

– Какой к собакам завтрак! – Самохин вскочил, взял с бревна возле сарая рацию, от которой так разило ядохимикатом, что его чуть снова не затошнило.– Первый вызывает второго! Серёга! Чалый! Слышишь меня?

– Слышу! – прохрипел Чалый Серёга. Точнее – рация прохрипела. У Чалого голос весёлый был. – Мы тут не успели за ночь. Сейчас на крайних клетках. На девятнадцатой и двадцатой. Ещё часа три работы. Но все нормально себя чувствуют. Не жрали правда, ничего. Далеко уезжать надо. А здесь пары ядовитые. Съешь хлеб и сдохнешь.

Чалый Серёга очень громко и хрипло захохотал. Потом закричал уже серьёзно.

– Ты лётчикам скажи, чтобы заходили с севера. Пусть там польют. А мы как раз закончим. У них яд другой. Покрепче нашего. И расход меньше поэтому.

– У них, бляха, рация на другой частоте. Я её не знаю, – Вова, агроном, схватился за голову. – Данилкин один в курсе. Сейчас я на Данилкина выйду. Будь на связи.

– Да я вас давно слушаю, – через помехи прорвался директорский голос. – 434.775 Мегагерц у них частота. Но ты на своей рации не поймаешь её. Я со своей попробую. У меня шестнадцать диапазонов, а на твоей шесть всего. Ждите. Сейчас я.

– Я сейчас на поле поеду к вам. Возьму «ГаЗон» на МТМ и подскочу через двадцать минут, – крикнул Самохин Володя Чалому и побежал на МТМ, на ходу заталкивая рубаху в штаны. Через десять минут он уже ехал по объездной неровной дороге к девятнадцатой клетке.

– Самохин! – вдруг заорала рация голосом Данилкина. – Они, бляха, уже на подлёте к восемнадцатой клетке. От Кайдуруна им ближе всего с неё начинать. И пойдут прямо рядом с нашими мужиками. Скажи им, чтобы уходили с поля на траву. Подальше, в степь пусть уходят. На самолёте ядохимикат жуткий. Не такой, каким с тракторов поливают. Они на гектар 25 литров тратят, а мы с земли – двести. Во какой яд у них. Метилмеркап-тофос называется. На кожу попадет – хана. Сожжет нахрен. А вдохнешь – ни есть ни пить неделю не будешь. И ты не попади сам.

Только отключился Данилкин, только Вова Самохин крикнул Чалому, чтобы валили они гуртом в степь побыстрее, а тут как раз над кабиной, стреляя выхлопами, низко пронёсся «кукурузник». Он отклонился от начала поля метров на сто и позади самолета прямо из-под хвоста выплыл на воздух розовый шлейф тонкого слоя жидкой пыли. Часть её летела к земле и накрывала пшеницу, а остальное ветер от винта и турбулентности хвостовой поднимался вверх, подхватывался боковым ветерком и плыл в сторону степи, рассыпаясь и опадая по пути на обработанную уже командой Чалого пшеницу.

– Он, сука, прямо на нас идет! – крикнул Чалый. – Чуть правее. Метров на сорок. Мы не успеваем выскочить с поля. Он, сука, быстрее летит!

И рация заглохла. Самохин придавил акселератор. Старый автомобиль попытался на дыбы подняться как конь горячий, но вместо этого движок захлебнулся бензином и начал «троить». Одну свечу залило таки. Скорость упала. Хорошо, что вокруг кроме сусликов и змей не было никого. А они не смогли бы даже при огромном желании расшифровать все семь словесных этажей классического, богатого и разнообразного русского отчаянного мата.

Рация молчала, хотя Вова не переставал вызывать Чалого, Кравчука,  Валечку Савостьянова и Кирюху Мостового по очереди. Он хотел сказать, чтобы женщины перепрыгнули в кабины тракторов. Но потом вспомнил, что у старых МТЗ-50 и дверей-то нет. Дырки, проёмы дверные есть, а закрыть их нечем. Только крыша над кабиной могла укрыть ребят от этого жуткого «тофоса», но боковой ветер всё равно затянул бы его сквозняком в кабину и ядовитая пелена людей точно покрыла бы. Ехать дальше смысла уже не было.

Самохин остановился, вышел из кабины и сел с рацией в руке на траву придорожную.

-Так… – сказал он себе зло.– Козёл ты, Самохин. Людей не уберёг. Агроном хренов. Командир полевых работ, мля!

Самолёт появился с другой стороны поля. Шел он на вираже и медленно выравнивался, чтобы снова выйти на курс, который лежал уже метров под триста в сторону от места, с которого не успела удрать бригада Серёгина.

Посидел ещё минут пять Самохин Володя на травке, потом плюнул от души под ноги себе, прыгнул в кабину и потихоньку поехал к Чалому. Он один стоял возле трактора и глядел на самолёт. Остальные тихо сидели в кабинах.

– Попало на вас? – крикнул Самохин, агроном, заехал на поле ближе к тракторам и вышел из кабины.

– Ты не иди по полю, – сказал Серёга Чалый. – Мокро. Штаны сожжешь и вверх с колосьев может брызнуть. На лицо, на руки попадет.

– Я говорю, попало на вас или обошлось? – Володя постоял и вернулся в машину, завел мотор и подъехал к трактору Кравчука. Глянул на него и на Нинку Завертяеву, которая прижалась к Толяну и тёрла лицо рукавом блузки.

Лица у обоих покраснели и лоснились, будто подсолнечным маслом облитые.

– Крепко попало, – сказал Чалый и закашлялся. Да так надолго, что Самохин дожидаться не стал, когда приступ утихнет

– Э! А ну, давай быстро все в кузов! – крикнул он так истерично, что и ребят озадачил, и сам испугался. – Гоним в больничку к Ипатову.

Народ стал осторожно выбираться из кабин и Самохин молча ужаснулся тому, что увидел. Места на лицах, шеях, груди и руках, не прикрытые совсем ни респираторами, ни противогазами, смотрелись страшно. Кожа под краснотой верхней уже синела и проглядывались маленькие пятна волдырей, сидящих буквально друг на друге. Одежда расползалась и по швам и на отдельных местах, которые подставились под ядовитую дисперсию жидкости. Чалый в тракторе сидел вообще без респиратора. Герой, блин. Поэтому даже знакомые вряд ли смогли его узнать. Вся кожа в синих пятнах и бордовых волдырях в середине пятен от ожогов. Руки посинели, а добротные Серёгины шмотки стали похожи на рваньё нищего с кустанайского вокзала. Короче, случилась большая неприятность, крепко зацепившая здоровье. Это было понятно и без осмотра доктора.

– Шиздец  девкам нашим. Мы-то ладно. И без полива ядом уроды. А они красивые были. Жалко, мля! – Чалый подтащил Зойку Хромову к машине, поднял и аккуратно перебросил её в кузов.

– Чего ты сопли тут швыряешь!? – толкнул его в бок Валечка Савостьянов, который уже какой-то коростой стал покрываться. – К Ипатову гоним мухой! Будут девки опять красивыми. Ипатов сделает. Он врач такой, что его вон хоть сегодня в Склифосовского примут на бешеные деньги. Только он сам не поедет. Он же говорил, что звали в Москву. Но, говорит, мне тут лучше. Тут, говорит, я доктор, а там буду одним из многих таких же. Ну и на хрена, говорит, мне такая сласть.?!

Загрузили женщин. Попрыгали в кузов сами.

– Ой, бляха! – вспомнил Толян Кравчук. – Там у меня под сиденьем литр самогона начатый. Вова, принеси. Сам не могу. Горит всё и внутри и снаружи.

А мы по дороге хлебнём по сто пятьдесят, чтобы боль придушить. Анестезия же, мать её!

– Мужики – кричал Данилкин и все рации транслировали его беспокойный тенорок. – Я Ипатову сказал уже. Он готов. Всё, что надо, есть. Давайте, не чешитесь.

Через час они уже сидели в кабинете доктора и он по очереди обрабатывал каждого. Женщин посадил отдельно за белую занавеску, мужиков разместил на кушетках возле окон, раздел всех до трусов и стал всех по очереди чем-то мазать, поливать неизвестной, пахнущей мылом жидкостью, сделал всем уколы в вены и в задницы, заставил каждого полоскать рот и горло зелёной сладковатой водой и сел, задыхаясь от быстрых перемещений на кушетку рядом с Чалым.

– Девушки как там у нас? – спросил он натужно бодрым голосом.

– Пойдет, – сказала в тон доктору Зойка Хромова. – Легче. Совсем другое дело.

– Ну что, Ипатов? – заработала рация докторская. Данилкин прорвался. Переживал.

– Ничего. Отравление очень сильное. Но вовремя приехали. Я всё сделал. Всё нормально. Скоро поправятся. Обошлось.

– Всё  путём, Ильич! – крикнул Чалый. – Все в строю. Покоцало нас чуток, конечно. Это да. Но уже в сто раз полегче.

– А я завтра летунам задницы надеру, – пообещал Данилкин, директор. – Пусть сегодня работу мне доделают. А с утра я их командира отматерю. Смотреть же надо, куда гадость льёшь. Не на людей же! Ладно поправляйтесь.

– Да я бы и сдохнуть не против, – серьёзно сказал Кравчук Толян. – Но, во-первых, мне надо ещё на новый «москвич» заработать. Во-вторых, при нашем докторе Ипатове сдохнуть можно, только если он сам тебя запорет скальпелем. А он, блин, наоборот, любого из могилы почти запросто вытаскивает. Сдохнешь тут, бляха!

Тут поднялся такой живой и оптимистичный совместный хохот, который всё продолжался, несмотря на больничную обстановку, где ржать просто неприлично и некультурно. Ипатов, правда, тоже про это забыл и хохотал со всеми вместе.

А и смешного-то Кравчук ничего такого и не сказал. Просто всем стало хорошо и ясно.

И в этот раз пронесло.

***

Шестого августа после хорошего обеда, который из-под руки Софьи Максимовны выходил каждый день как подарок мужу за долгую и удачную совместную жизнь, побрёл Данилкин в кабинет просматривать текущие отчёты агронома и счетовода о различиях роста злаковых на клетках  с разной почвой, а заодно и сводки о расходах на то да сё и заявки от народа на всякие затраты, необходимые для дел рабочих. Что-то подписывал и откладывал вправо, что-то комкал и кидал в урну, а некоторые бумаги в левую стопку укладывал. Над ними надо было ещё подумать, а потом – или в урну или под авторучку, чтобы черкнуть три слова – «разрешить» или «Обождём пока». За окном желтая собака Кирюхи Мостового гоняла по дороге котов. Один кот принадлежал Олежке Николаеву, второй, рыжий, Кравчуку. Коты дурили пса классическим кошачьими приёмами. Подпускали к себе поближе, после чего, какая-то пружинка подбрасывала их и переносила через барбоса. Он пытался лапой приземлить наглеца, но не попадал, коты отбегали в сторону и всё начиналось по прежнему отработанному сценарию.

– Вздремнуть бы… – Данилкин достал из шкафа бутылку «ситро» и выпил стакан залпом. Дремота не ушла. – Все начальники после обеда спят дома часок-полтора. А я как тракторист, блин. Перекусил и бегом за рычаги. Побеждать в соцсоревновании.

Выпил ещё стакан. Газ лимонадный что-то шевельнул в организме и он воспрянул. Ясно стало в глазах и в голове. Но читать было уже нечего. А вот написать в Управление заявку на тонну солидола  смысл имелся. Он достал чистый лист. Расправил его на столе чуть наискось, чтобы локтем бумагу не мять, и занёс над верхним краем бумаги перо. Вот в этот момент крайний справа телефон, прикрепленный к линиям областных органов всякой власти, издал длинную серебренную трель.

– Данилкин на проводе, – сказал директор Григорий Ильич. Ровным, мягким и доброжелательным голосом. Поскольку иначе в эту трубку нельзя было говорить. Какому чину сверху взбрело осчастливить Данилкина новой указявкой или объявлением выговора за отсутствие неделю назад на слёте мелиораторов, не представлял директор «корчагинского»

– Здравия желаю, Григорий Ильич! – голос был уверенный, твёрдый, звонкий. – Майор Малович на проводах!

– Вай! – откликнулся Данилкин, директор, попутно разгадывая надобность звонка из ОблУВД. – А уже и майор!? Поздравляю от сердца! Достоин! И когда звезду искупаем в коньячке?

– Да приедем с Тихоновым завтра к обеду, – Малович засмеялся. – Мы у вас тогда одного преступника-то всё же проквакали. Соскочил, гад. Вот мы его и возьмём.

– Это по какому делу? – напрягся Данилкин. Не понимал он,  почему майор об этом докладывает. – По-тихому бы навалились и взяли злодея. Но какого? Вроде закрыли всё по Стаценко и Захаровой. Блатные наши чего-нито за моей спиной отчудили?

– Ой, Гриша, мутит меня от блатных. Не упоминай всуе, – Малович кашлянул значительно и металлическим голосом закончил фразу. – У нас с тобой телефон тихий. Не слушают его. ЗаС называется. Закрытая или засекреченная связь. Так что я тебе открыто скажу. Тебя, Григорий Ильич, брать будем.

– За что! – воскликнул Данилкин, чувствуя прохладу на спине под  рубашкой. В самой ложбинке. – Ты ж сам сказал, что приписки тебя не интересуют. Ты не ОБХСС. За что меня брать кроме них?

– У Костомарова суд девятого.

– Да ты что? Уже?– Григорий Ильич ещё надеялся, что Малович от Костомарова ничего против него, Данилкина, не поимел. – И что ему светит?

– Исключительная мера светит, – почему-то всё ещё смеялся Малович. Привыкшие они, мусора, к чужим смертям. Как паталогоанатомы к покойникам. Те тоже в морге анекдоты травят. – Так он на суд без тебя не хочет идти.

– А чего это он? Я ему не адвокат, не прокурор.

– Он за паровоза идет, а вагоном тебя прицепляет и супругу твою, – ржал Малович заливисто и громко. – Написал заяву, что шлёпнуть агронома вы ему велели. Вот она, у меня. К делу не пришил. В портфеле на суд отнесу. Вместе с тобой и передадим прокурору.

Данилкин замолчал и холодный пот потёк прямо с шеи по груди вниз. И лоб взмок. Молчал он полминуты и не знал, что Малович в это время зажал рот рукой и трубку к кителю прижал. Смех прямо-так и раздирал его, как на добротной  кинокомедии.

– Это самое, ну…–  промямлил Григорий Ильич. – Соню-то не трожьте. Она больная психически. Справка же есть с обследования в облдиспансере. Этих больных не судят же!

– Ладно. Хрен с ней. Психбольную туда и отвезём, – строго сказал Малович. – Давай я и тебе такую же справку организую. Вместе будете аминазин есть.

Хотя организаторам убийства такой же вышак положен как и исполнителю.