Вести с полей

Выбили они у Дутова, без уговоров практически, толкового  агронома. Причём аж до конца уборочной. Володю дал Самохина, которого из-под Калуги с собой привёз.

– Жильё ему дайте хорошее. Чтобы на мелкий ремонт даже время не тратил. -Дутов погрозил, шутя, Кравчуку пальцем. – И учтите, что мужик не пьёт. Ну, не то, чтоб он совсем белой вороной у вас скакал. На дух, мол, не переношу самогон и трезвенник я от пожизненной язвы желудка. Нет, выпить он может. Но редко и только «столичную». С этого верного пути вы мне его не сбивайте. Если что – отзову досрочно. Пусть Данилкин  тогда сам агрономит. Он же учитель географии. А земля ваша – понятие географическое. Степная и полупустынная зона. Этих знаний ему хватит, чтобы как всегда по двадцать центнеров с гектара брать.

И Дутов так увлеченно стал смеяться, что аж закашлялся. Ну, а поскольку обговорили всё, то Кравчук с Алиповым не стали ждать, когда он остановится, а пожали ему руку и смылись. Дела делать. Кравчук Толян знал нового агронома давно, поэтому они с Алиповым к нему пошли не знакомиться, а сразу о делах переговорить.

– Послезавтра перееду, – сказал Володя Самохин после символических объятий дружеских. – Только вы Данилкину своему скажите, чтобы в дела мои не лез и указаний не давал. Поля ваши я дня за три изучу и всё, что надо,  спланирую. Будет соваться – развернусь и обратно уеду.

Ну, рассказал ему Кравчук Толян, где он жить будет, про большую зарплату упомянул, номер машины назвал, которую ему Данилкин дал для путешествий по просторам. Поговорили, в общем. Покурили и разошлись. Кравчук Толян поехал домой, чтобы доложить директору Данилкину об удачном завершении операции, после чего примкнул к компании Чалого, которая обмывала запчасти новые и тоже доплёлся до дома в совершенно непотребном виде, но с радостью в душе.

***

А тут и утро выскочило из тьмы. Ещё без солнца, но тёплое. Притащили его на совхозные улицы из ночи, уже укороченной законом природы, птицы всякие, собаки и коты мартовские. В шесть часов такой от них шум носился над дворами, будто случилось что. А ведь ничего и не произошло плохого. Только приятное: весна окончательно проснулась!

Не светало ещё, а в окно дома Серёги Чалого барабанил всем, чем доставал до продольной рамы, Олежка Николаев. Он бы, может и грудью бился об окно, но рост ограничивал желание. Поэтому стучал он только кулаками и головой, хотя и этого хватило, чтобы вся Серёгина семья, ещё ничего не понимая, села на кроватях и  сонно расшифровывала причину предрассветного грохота. Чалый произнёс что-то вроде: «какому козлу приспичило?», обулся в тапочки и пошел на крыльцо. Из-за угла, зацепившись рукой за стену, вывернулся Олежка Николаев. Был он в том состоянии и в той одежде, будто дом его уже горел во всю и одеваться было некогда, а сделать смелое выражение лица не удавалось, поскольку пожар – страшное дело. Храбриться невозможно. Особенно, когда бежишь за помощью. Жил Николаев на другой стороне улицы через три дома. Чалый бегло осмотрел Олежку, на котором кроме трусов одежды не было и обуви. Принюхался. Гарью не пахло, дым вдоль улицы не стелился и зарево «красного петуха» не возвысилось языками огненными да трескучими искрами над крышами.

  Серёга успокоился, сел на корточки и, медленно просыпаясь, попросил у Олежки папиросу. Николаев похлопал себя по голой груди, по трусам и ладоши показал.

– А, ну, да… – сказал Серёга, после чего скрылся за дверью и принес из кухни пачку «беломора» да спичек коробок. Дал папиросу Олежке. Закурили.

– Я не догоняю. Чего голый носишься по селу? Не июль-таки. Схватишь воспаление лёгких, а без тебя мы ни пшеницу не посеем, ни просо. И кранты плану, премиям, вымпелам и медалям к осени. А! Ты – морж? На озеро ледяную ванну принимать бежишь и меня с собой зовешь? Я не пойду. Данилкин заругает.

Олежка только рот открыл и слово почти уже молвил, но у Чалого Серёги вместе с ним проснулось игривое весеннее настроение.

– А! – догадался он. – Тебя ограбили и раздели бандюганы Витька Колуна. Ты ночью шарахался по их территории и агитировал всех сесть на сеялки и бороны! Вот говорил я тебе: не сманивай их на наши дела. Пусть коровники строят. Данилкин вон коров решил разводить. Мясных и молочных.

И после этих оптимистических слов Серёгиных вдруг страшно, как безумец, лишившийся разума после того, как потерял всё – дом, семью, одежду, работу, огромную  зарплату и надежду всё вернуть, зарыдал в голос Олежка Николаев и стал бесконтрольно стучать лбом по перилам крыльца.

– Спаси меня, Чалый! – пробивалась из нутра Олежкиного единственная истерическая фраза. Тут и дошло до Чалого.

– Жена что ли вытурила? Ты просыпаешься под утро от скрипа соседней кровати. Она там, шелупень растакая, с Лёхой Ивановым кувыркается. И чтоб не отвлекал её от святого и любимого дела, выгнала она тебя, зараза, на прохладную волю. Понял. Кого убить предлагаешь? Обоих или только кобеля?

– Всё наоборот! – Олежка приспокоился и сел на крыльцо. Чалый вынес ему фуфайку и калоши. Сам тоже свитер нацепил. – Она мне спать не дает уже неделю. Вообще проходу не даёт. Как домой приду, в койку тянет. Меня раздевает в секунду. Ахнуть не успеваю. И ночью лезет в кровать ко мне голая! Хватает за …

– Ну, она ж баба! – Чалый Серёга развеселился. – За нос что ли ей, тебя хватать? Или за чубчик? Голая баба под одеялом просто обязана найти, что ей положено по статусу. И хватать!

– Не могу я!  Не хочу! Она и утром до работы в штаны лезет ко мне и на кровать заваливает. С трудом отбиваюсь и бегу на МТС, где она меня не достанет. Вечером домой боюсь идти. Позавчера прихожу, а она ждёт почти возле порога без трусов и бюстгальтера. Её мама в таком виде родила. И говорит.

– Заждалась-замучилась, любимый! Штанёшки скидай! Мочи нет моей. От любви горю изнутри и спалюсь сейчас в пепел, если ты меня через минуту не…

– Понимаешь, Чалый? Это ж извращение какое! Ну, не сволочь  а!? А я-то не могу вообще. Я и не помню уже как чего делать с бабой. Даже со своей. Мы ж с ней пять лет голыми друг друга не видели. Она ж, сука, весь совхоз мужицкий почти целиком окучила. У неё там, может, заразы всякой полная эта самая! Ну, понимаешь меня, Серёга?! И главное – с чего взбесилась? Так жили хорошо! У меня своя кровать. Сплю как король. А сегодня проснулся от того, что она прибор мой как-то исхитрилась столбиком поставить. Гляжу, а она уже изготовилась, чтобы сверху-то на него и провалиться. Тут откуда у меня силы взялись! Рванулся и из-под неё я, да ходу к дверям. Только вижу – трусов-то нет на мне. А были! Как стащила, сука? Ну, прямо фокус какой-то, бляха! Побежал я обратно, руку сунул под одеяло, трусы хотел нащупать. А нащупал, блин, как раз то, что ты сейчас подумал. Оля, мать её, аж в припадке забилась. Пока её корёжило, я трусы-то выкопал  под  одеялом, да нацепил их на улице уже. И к тебе бегом!

– Ты на помощь меня звать прискакал? – Чалый Серёга на смешливый шепот перешел. – Давай, я пойду и за час-другой успокою дуру твою. Хотя нет. Я солидный женатый человек. Да и, прав ты, заразы можно нахватать – у нас тут и лекарств от неё отродясь не было.

– Мы же с ней железно договорились уже много лет назад – жить в одной хате но отдельно. И без этого дела. Не хватало мне в эту помойку нырять. – Олежка Николаев задумался и притих минут на пять.–  И ведь прекрасно жили. А тут, бляха, натуральное изнасилование корячится. Преступление, строго говоря. Лет пятнадцать может получить. Любой суд даст. Или это её кто-то специально надоумил. Просто заставил меня совратить. А я без  женщин-то живу в кайф. Туз тузом! Вот ты, Серёга, что думаешь? Это она на спор с кем-то такие фортеля выделывает? А?

– Я пойду сам с ней перетолкую, – Чалый пошел, оделся, сказал чтобы Олежка кантовался на крыльце и его ждал.

Через пять минут он вернулся с хитрой мордой.

– Да поговорил я с ней. Не хочу, говорит больше шалавиться, а мечтаю теперь любить и телесно услаждаться только с родимым мужем. Я, говорит уже две недели без мужика. Забыла как ноги раздвигать, блин! Две недели! Первую ещё терпела. А когда вторая пошла – чую, говорит, что даже через силу не могу ни под кого прилечь, кроме как под законного мужа. А он от меня бегает! Ты, говорит, Чалый, настрой его на меня. Я женщина страстная. Он-то не помнит уже. А ты, говорит, намекни. Пусть повспоминает как до свадьбы мы куролесили. Кровати ломались, блин! Если он со мной не переспит, или я с ним, то пойду и повешусь. Так сильно его хочу!  Ну, Олежек! Да отдери ты её как сидорову козу и живите, как все семьи.

Вскочил Николаев, забегал по двору в трусах и калошах, заволновался.

– Нет! – истошно пищал он, нарезая круги. – Я лучше на МТС кузнечными ножницами отхреначу себе хрен нахрен! Но не могу я с ней. Да уже и не только с ней. И даже по пьяне не надо бабу мне. Это кто-то науськал, Ольку! Точно говорю!

– А! Так тут же всё ясно как  в азбуке для первого класса. Ну-ка, пойдём со мной. – он вынес Николаеву свитер свой, штаны брезентовые, сапоги и носки старые. Олежка их надел и видно его не стало. Чалый подвернул на нём всё,что подворачивалось, и Николаева уже можно было увидеть. Даже узнать. – Чё я сразу-то не допёр?!

– А куда ломимся-то рано утром? Неудобно же, – вяло сопротивлялся Олежка Николаев.

– К тёте Соне Данилкиной, мля! – Серёга стал весело смеяться. Да так заливисто, что птицы с собаками конкуренции не снесли и заткнулись. – Она ж Нинке Завьяловой нагадала, что Нинка начнет охмурять Ипатова, врача нашего. Нинка говорила мне, что заставила Софья Максимовна её иголку бросить сверху на групповую фотографию нашу. Фотографировались на празднике урожая. Иголка воткнулась в Ипатова. Нинка посмеялась тогда. Она Ипатова в упор не видела и как мужика не воспринимала. Ну, врач и врач. А потом вдруг неизвестно какой силой постепенно стало её, дуру, к Ипатову тянуть, глазки стала ему строить, фигурой кривляться и титьками перед ним махать. Он и клюнул. Сейчас любовнички – никаким лекарством не разольёшь. И водой тоже. Это тётя Соня Ипатову свинью подложила в виде Нинки. А потому, что Гриша Данилкин Соню свою стал к Ипатову ревновать. После того, как он ей аппендицит вырезал. Вот она и сбросила с себя Гришин глаз дурной. Освободилась от предположения. Жене только Ипатовской не ляпни. Вот, чую я, Олю твою она тоже обработала. Девки рассказывали, как на посиделках у Сони ругали Ольку твою. Прорву заштопать советовали. И мужиков ихних не трогать. А то пришибут. Вот добрая тётя Соня и вернула шалаву твою в семью, к законному мужу. Может, свечку ей на голову ставила и заклинала. Может, иконой махала перед носом. Софья Максимовна у баб наших – все одно, что Генеральный секретарь ЦК КПСС у коммунистов. Только намекнет бабе, что ей делать, как та бежит и делает. Как заколдованная.

Они подошли к калитке Данилкиных.

– Я тоже иду? – страшным шепотом спросил Николаев Олежка.

– Не. Тут жди. Я быстро, – Чалый Серёга нажал на звонок. Открыл сам Данилкин и Серёга исчез за дверью.

Через десять минут он вышел, потягиваясь и глуповатая улыбка гуляла по мужественному его лицу.

– Соня её позвала две недели назад и поработала с ней  своими методами, которые она привезла сюда. Старинными методами бабок-ведуний, уральских вроде, доставшимся ей от собственной прабабки. Ну, за два часа обновилась твоя Оля. Как пуля вылетела из обоймы шалашовок дешевых и стала верна только мужу. Тебе, значит. А ты брыкаешься. Оле от этого худо стало через неделю.  Тело-то её в определенных местах не получало привычного и надобного. Если бы так пошло и дальше, то Оля твоя или с ума бы соскочила, или связала бы тебя, спящего, да изнасиловала.

Николаев Олежка вздрогнул всем телом и голову на грудь уронил.

– Делать-то чего теперь?

– А уже нормально всё, – Чалый улыбнулся. – Она в свою комнату зашла со стаканом соли и свечкой. Через десять минут потная вся вышла. И говорит:

– Раз не прижилось, то пусть снова будет, как было.

– Спасибо, Серёга. Должник я твой вечный. Спас ты меня от неудобицы и трагического развития событий. Значит, будет гулять как гуляла и от меня отстанет?

– Соня сто процентов дала, – Чалый похлопал Олежку по спине. Иди смело домой.

Зашел Николаев в хату, а жены и нет там уже. Убежала куда-то. Точнее, к кому-то. Скорее всего. Если так, то жизнь Олежкина снова втиснулась в своё уютное русло, по которому уже сорок лет текла его разнообразная, но сугубо пуританская жизнь. Не пришла Оля и ночевать. Да три дня подряд. Чем окончательно убедила Олежку, что счастье есть.

Историю с Олежкой Николаевым я не придумал. Мне в шестьдесят девятом году, когда я неделями жил в Корчагинском, собирая информацию для статей в областную газету, рассказал сам Серёга Чалый, у которого я жил весь срок командировочный. Причем много раз за семь лет. И в повести моей это единственный человек, которому я не изменил ни имени, ни фамилии, ни судьбы.

***

То, что в лесу раздавался топор дровосека – это просто полная тишина и безмолвие в сравнении с тем, какое  неповторимое и неподражаемое буйство сотен разных звуков, света и цвета, искр, похожих на салют, взлетающих высоко и уносимых ветром то в яркий день, то в тусклое утро или глухую ночь предпосевной или предуборочной кампании. Самый естественный для социалистического хозяйствования, родной с первых же недель после революции, Великий и Непобедимый никакими силами небесными советский аврал, был самым прогрессивным и надёжным способом существования всего, что делалось во имя и ради любимой Родины и всемогущей власти народа.

МТС и МТМ в Корчагинском за десять дней до начала посевной шестьдесят девятого года напоминали со стороны центр вселенной, где полностью сконцентрировалась  всесильная энергия космоса, куда сплыл со всех обитаемых созвездий самый разумный разум, куда неведомые благодетели Земли спустили уникальную, чудесную ловкость и умение рукам обыкновенных работяг, которые всю зиму только пробки бутылок открывали неказистыми до поры пальцами. А в роковые часы и минуты, отбрасывающие как весеннюю грязь из-под колёс  улетающие в прошлое быстрые дни, приближая посевную с такой скоростью, что ни в одной стране мира никакие тренированные рабочие не смогли бы в первый её день сказать:

– Всё готово, товарищи командиры-начальники! Всё сделано по высшему классу из всего, что было и из всего, чего вовсе не было!

Советский характер, социалистическая трудовая общность  и волшебная сила

идей марксизма-ленинизма позволяли сделать из ничего всё, из никого – всё, причём, так добротно, что дай людям на эту же работу в сто раз больше времени и материала, хуже бы получилось. Диалектическая оправданность тяги нашего народа к авралу, к преодолению непреодолимого и свершению рядового, обыденного для советского трудящегося героизма  именно в состоянии полной безысходности – это драгоценное клеймо, поставленное на социалистическую действительность калёным драгоценным металлом. Таким драгоценным, какой может быть только у Великой коммунистической партии.

Ни днём, ни  ночью, ни утром и вечером не останавливались станки, пылали раздутые мехами от всей  души угли в кузне, звенели молоты по наковальням, шипели паяльные лампы, трещали искрами электроды электросварок, визжали пилорамы, стонали электродрели и скрипели, сдаваясь гаечным ключам, огромные крепёжные болты. Люди падали от перенапряга, кого-то рвало от передозировки разнообразными ядовитыми дымами, ранились в кровь руки, от усталости скрючивались и немели пальцы, темнело в глазах и к некоторым на время прилетали потусторонние галлюцинации.

Но всё это, со стороны буржуазных стран глядя, казавшееся диким, глупым, нерациональным и противоестественным, было нашей формой правильной героической жизни, которая к началу утвержденной сверху трудовой кампании выводила измотанный, побитый, обожженный и похудевший народ к полям, которые ждали и были беззаботно уверены в том, что завтра с утра они заполнятся всем, великолепно подготовленным к труднейшей работе в жутких грязях, топях, промоях и  прочих ужасах весенней суглинистой и солончаковой целинной земли.

Возможно, самой земле этой и не нужны были жертвы человеческие и ежедневные подвиги, преодолевающие всё. Но советские люди без подвигов и полной выкладки последних сил своих жизнь свою трудовую считали бы унылой и недоброй.

Но что хорошо – ни жизнь сама, ни власть могучая, никогда таких печалей своему народу не доставляла…

                    Глава шестнадцатая

***

Все названия населённых пунктов кроме города Кустаная, имена и фамилии действующих лиц изменены автором по этическим соображениям.

***

Природу никто не оповещал о том, что первое апреля – день у людей особенный. Обманывать надо в шутку всех подряд, хохмы всякие друг другу подсовывать и розыгрыши. У природы от высших сил задание на все времена года и на день любой одно было – всё делать всерьёз, как положено и определено тысячелетиями. Потому первое апреля текло ручьями по улицам, топило снег солнцем почти горячим на просторах полевых, создавало повсеместно грязь непроходимую и выковыривало из млеющей под тёплым ветерком земли ростки серых, крепких стволиком травинок.

А население дурило друг друга изощренно. С яркой весенней выдумкой и добротным целинно-полевым деревенским юмором.

Игорёк Артемьев не стал мелочиться, а запустил с утра пораньше в народ достоверный, услышанный по радио сразу после гимнов приказ о присвоении совхозу Корчагинский звания города в связи с огромными трудовыми успехами, о начале строительства в совхозе пятиэтажных домов, завода шампанских вин и фабрики по производству мягких игрушек на тысячу рабочих мест.

– Как же я не слышал такого? – поразился Данилкин. – И обком партии молчит. Не совсем, конечно. Про посевную каждый день раз десять долдонят.  Но насчёт фабрики и завода шампанских вин ничего подобного не намекали. Закрутились сами перед севом. Забыли. А ведь это переворот в нашей жизни! Нет, революция! Буду пробиваться к заворготделом. Уточнить надо, когда нам готовиться. Видно, после посевной уже.

– Я раньше гимнов проснулся!– кричал Кравчук в толпе обсуждающих новость возле конторы. – Первый даже слышал наполовину, но потом, правда, в сортир побежал. Мог пропустить.

Все остальные проснулись позже и в новость почему-то поверили легко.

– Давно пора, – жарко радовалась Нинка Завьялова, продавщица. – У нас как раз почти тысяча баб. Ну, вместе с мужиками, которые как бабы. Не хуже нас, то есть. Задолбалась я за прилавком танцевать перед каждым. А тут какое благородное дело нам дают! Детишкам радость доставлять. Белочек шить, зайчиков и, наверное, слоников. Это ж какая прелесть для всех –  не в грязи по колено шастать, а под люминесцентными лампочками сидеть на мягких стульчиках и выкройки рисовать!

– Хрень всё это, – мрачно сказал Валечка Савостьянов. Он, похоже, тоже помнил про день смеха. – Артемьев ляпнул эту чушь и на МТС пошел. А там его насмерть бочкой от бензовоза пришибло. Лёха Иванов её тельфером на тросу снимал, а Игорек как раз под ней шел. Трос оборвался. Старый был тросик. И… Сейчас Игорёк в морге на вскрытии, а завтра хороним. Так что, никому никуда не уезжать.

Женщины заплакали. Мужики закурили.

– Закопаем с почестями, – сказал Олежка Николаев. Видно, не вспомнил про народный праздник. – Он хоть и придурок, но зимой, в холод жуткий много хорошего сделал для людей. И вообще – работал Игорёк на любом фронте, не жалея себя. Я в «Альбатросе» оркестр закажу и венки хорошие в городе.

Было ещё много всяких разных хохм и небылиц, в которые все вляпались, как в правду. В основном подкидывали их Чалый, Савостьянов и Кирюха Мостовой. Шутки и розыгрыши были беззлобные и все принимали их всерьёз. Ни с кем ничего не случилось, но верили все обманам смешным не потому, что в Корчагинском  подряд – одни дураки лопоухие. Нет. Никто просто не вспоминал так быстро, что первое апреля должен быть обдурёж сплошной, народом придуманный и им же узаконенный. Потому, что в головах у каждого был колом всажен роковой и неизбежно набегающий на совхоз день пятого апреля. Первый день посевной. Всё, что происходило до её начала, сметалось на второй, пятый и десятый планы. Про первоапрельский непорочный обман вспоминали чаще после работы, поздно вечером. А многие не успевали воскресить его в памяти по причине круглосуточной сварки, резки, ковки, перетаскивания и укрепления деталей, что доводило до полного исступления и ничего в головы не лезло, кроме желания успеть к утру пятого числа и хоть раз за пару дней прикорнуть где-нибудь в уголке на полчасика

Игорёк Артемьев помогал всем подряд на МТМ, бегал раз десять в магазин за водкой для механиков, видели его все, но про то, что завтра его надо хоронить, никто уже и не помнил. Много забот поважнее было. Успеть вовремя начать посевную – одна забота, вместившая себя как матрёшка все остальные, попутные

К двенадцати дня Айжан  Курумбаева  привезла на собственном ГаЗ-69, подаренном обкомом за труд ударный, экономиста-счетовода из райцентра. Его отдали на посевную пока. А если понравится он Данилкину, а ему – Данилкин, то и пусть живёт в Корчагинском. Райцентр не против, счетовод – тоже.

– Еркен Жуматаев, – пожал новый счетовод-экономист руку директору. Раньше они не виделись. Айжан постояла минут пять в дверном проеме, убедилась, что лицо Данилкина просветлело и озарилось удовольствием, да потихоньку и ушла.

– Да… – произнёс Данилкин ласково. – Очень, очень рад! Как же тебя отпустили к нам, Еркен? Ты ведь в райсельхозуправлении – фигура! Один из самых-самых!

– Ну, не то, чтобы уж прямо так, – стал смущаться Еркен. – Но, вроде, не жаловались. Так ведь там я – рядовой экономист. А тут буду главным, да?

– А как же! – воскликул Данилкин. – Самым что ни на есть главнейшим!

И дом мы тебе приготовили начальственный. С обстановкой. Двор большой. Можешь кур развести, коз, кроликов. А насчет работы – на тебя надежда огромная. Я-то не шуруплю в экономике вашей. Ну, болван, проще говоря. Бывший учитель географии. На тебя надежда, дорогой. На одного.

  Еркен, счетовод-экономист, ещё раз для порядка и соблюдения субординации смутился. – Да вы не переживайте, Григорий Ильич. Совхоз как был передовым, так и будет.

– Оно-то, конечно… – засуетился Данилкин, директор, и побежал к шкафу. Достал «столичную», стаканы и с утра порезанную в столовой колбасу. – Давай за знакомство и новую твою должность.

После третьего стакана они сидели у окна, глядя на ручьи, режущие как ножами дорогу, и пели песню. Каждый свою. Еркен казахскую народную, а Данилкин мычал про подмосковные вечера. Но всё равно получалось складно и общность директора с экономистом  после второй бутылки и родилась здоровенькой и окрепла насовсем. Как вроде и была всегда.

– Но бывает, понимаешь, не хватает нам семян тонн пятнадцать-двадцать. И купить уже не у кого и не на что, – печально вспоминал Данилкин. – А у нас же как! Приказ – засеять все гектары. Не выполнишь – снимут в лучшем случае. Посадят – в худшем.

– Вот я и вижу, что вы не экономист! – обнимал Данилкина Еркен. – У экономиста хорошего всегда семян хватает. А не хватает, то в шею гнать этого экономиста. Не умеешь считать – работай сторожем! Верно я мыслю?

– Да, да, очень верно, – обнимал нового счетовода директор.– Но потом-то на этих гектарах не вырастает ничего. Вот беда! Проверка приедет, а там нет колосьев. Опять – или снимут, или посадят.

– Я вам как экономист учителю географии скажу, – закусывал колбасой очередные сто пятьдесят Еркен Жуматаев. – Чувствуете, что не хватит семян, то оставьте пустыми такие места, куда никакая комиссия без помощи Аллаха не доедет. А Аллах помогает в первую очередь несчастным, бедным и обездоленным. Комиссия из областного управления может быть бедной и обездоленной? Да не смешите меня все!

И он увлеченно засмеялся. Надолго и с большой охотой.

– Я, бастык, хороший экономист. Молодой, но хороший. Мне надо, чтобы я рос и выше! – Еркен перестал смеяться и сказал задумчиво. – Ну, года три я с Вами поработаю. А дальше мне путь лежит в город. В областное управление. Вот скажите мне, ата, возьмут в управление счетовода-экономиста из совхоза, который план не перевыполняет, рекордов не даёт и орденов, медалей, грамот и премий не получает заслуженно. Не, бастык, не возьмут.

– Так нам сейчас агронома в аренду дал «Альбатрос», – снова погрузил себя в печаль Данилкин. – Ух, ушлый агрономище. Всё считает-подсчитывает. Каждый килограмм семян, готового зерна, пропавшего, перегоревшего в буртах. Страшный человек. Не подпишу, говорит, ни одной бумажки, если она с моими показаниями не сходится.