Вести с полей

Уже через неделю после возвращения охотников за продуктами домой товар пошел косяком. Только и успевали назначенные Данилкиным мужики распределять добро по складам и хранилищам.

По этому поводу, само-собой, организовывался «обмыв» удачного рейда. Пили в конторе, в домах добытчиков и на капотах машин за посёлком.

– Повезло нам, – мрачно говорил Чалый. – Коммивояжерам хреновым.

– А это ещё кто? – удивлялся Игорёк. – Не было больше никого. Сами всё прошибли.

Данилкин пил молча и думал о том, что эти договоры, конечно, неплохие, но не вечные. На следующий год ребятишкам всё придется по-новой искать. А его уже в совхозе не будет. И станет он направлять своих бывших подчиненных по собственным договоренностям. Обкомовским. Надежным.

– До восьмидесятого года наша зона целинная не очухается. Не восстановит поголовье и мясное производство. И картошку с морковкой тоже не восстановят, – грустно, но уверенно говорил Чалый Серёга. – То есть, коммунизм подзадержится лет на пятнадцать. В лучшем случае.

– А я чего говорил! – не слишком сокрушаясь, вскрикивал уже прилично поддатый Толян Кравчук. – Да не больно-то и надо. Коммунизм это маяк для идиотов. Надо просто жить по-человечески. Есть нормально, пить в меру, работать побольше, зарабатывать получше. А коммунизмом это назови или похренизмом – чего поменяется? Надо просто жизнь проживать с пользой для себя и тех, кто рядом. Если везде так будет – вот и никакого коммунизма не надо.

В похожих разговорах и посиделках увязли ребята дней на пять. Много это было для полного безделья или мало – не задумывался никто. Дело сделали. Совхозных людей от голода спасли. Важнее этого события мог быть разве что только приезд в корчагинский на гастроли самого Аркадия Райкина. Вот кто мог бы окончательно и навсегда разогнать тоску, оставшуюся всё же у народа после стихийного бедствия, в котором пока и не понятно кто выиграл: люди или злые силы. Неизвестно за какие грехи, на невинный народ напавшие в самые приятные годы социализма.

***

В самом начале марта, когда ещё зима на целине, когда весной и не пахнет никак, народ рабочий каждый день собирается в кабинете директора Данилкина и рассуждает, прикидывает, высказывает опасения и предлагает что-нибудь дельное. Не весь, само-собой, совхоз втискивается в небольшой кабинет и орёт там, правду-матку кроет или успехи прошлые напоминает, чтобы повторить. Собирает директор Данилкин тех, от кого можно и мысль неплохую поиметь, кто получше соображает и кого основная масса трудовая уважает за хорошие мозги и умелые руки. Набирается таких  не больше двадцати. Но и от них грохота на заседаниях столько, что после посиделок деловых у всех, кто потом вываливается на воздух, шары на лбу и красные лица. Эмоций у трудового населения, реально желающего совхозу своему добра и процветания – примерно как у десятка тысяч болельщиков футбольных в тот момент, когда нападающий их любимой команды выходит один на один с вратарём. Вот вываливаются они все на улицу, закуривают и на кучки разбиваются. Состоят такие миниатюрные коалиции строго из единомышленников. Они на ходу продолжают обсуждать свои прогрессивные мысли и способы их внедрения в башку директорскую, идут домой к кому-то из них и продолжают деловую конференцию под самогон и лёгкий закусь.

Пятого марта покричали на все горячие темы. После чего утихомирились и уже в лирическом настроении обмозговали, как получше поздравить женщин восьмого марта, чтобы в этом году поздравление и празднование не напоминало все прошлогодние. Новизны всем хотелось и свежести. Женщины совхозные были почти все в почёте и потому присутствовал смысл отметить их существование солидно, достойно, красиво и радостно. Но в этот раз ничего нового никому в голову не вплыло. Цветы из города, подарки из серии бытовой электротехники, награждение грамотами и всякими вымпелами, ну и, конечно, большой стол с шампанским и тортами из того же Кустаная. Разочарованные отсутствием новизны лучшие люди хозяйства удалились для продолжения трудовых дискуссий.

– Чалый, ты погодь пока. Не уходи. Подожди меня. Я на пару минут выскочу, – И Данилкин  выбежал из кабинета. Слышно было, как он позвал своего шофера Василия Степановича, который сидел всегда в холле первого этажа и постоянно читал книжки. Шофер поднялся, директор Данилкин пробубнил ему какое-то указание и вернулся, сел за стол.

– Ты, Серёга, за месяц холодов заметил, что нигде нет Костомарова? – уперев подбородок в кулак спросил он.

– Почему я один? Все заметили. Он как в город свалил жену разыскивать, так и с концом. Тоже пропал, что ли? – Чалый Серёга засмеялся. – Его в городе Валечка Савостьянов видел. Когда ездил в сельхозуправление. Ты же и посылал с бумагой какой-то. Рядом с  управлением есть кафе «Колос». На углу прямо. Ну, ты, Ильич, знаешь. Так Валечка пошел в кафе перекусить, а там видел Костомарова. Он сидел за столиком и ещё четверо. Валя их не видел раньше. Все были вмазанные по самое не хочу. Вообще не фурычили. Костомаров Валечку и не заметил.

– Вот… – Данилкин, директор, закрыл глаза и лицо к потолку поднял. Вздохнул. – Вишь, как садануло человека горе. Не нашел нигде жену, да и запил. Звонил мне пару раз в неделю. Отмечался, что живой, но пьёт сильно.

Отпуск без содержания просил дать. Я дал. Хрена тут было делать в тот колотун? Пусть, думал я, запьёт горесть свою. Вообще распался человек на кусочки рваные, обожженные. Приедет – не узнаешь.

– А чего ему приезжать? – Чалый хмыкнул и уставился острым глазом в Данилкина. – Ты в мае в обком уходишь, так? На место спившегося экономиста ты посадишь трезвого. Так? А то Костомаров мозг пропил и насчитает такого, что тебя и в обкоме тряхнут. А он же всегда агрономом хотел стать, значит станет теперь. Посевная на носу. Агроном бывший в могиле. Экономистом посадишь Расторгуева Ивана. Я тебе ещё пять лет назад говорил. Парень после экономического факультета пашет на тракторе. В третьей бригаде. Вот Костомарова агрономом ставь. У нас – что есть агроном, что нет его – без разницы. Нам вот эту старинную технику дали, установки все по технологии обработки земли дали. Отступать от них не велено. Так что, агрономом хоть Игорька Артемьева ставь полуграмотного – ни хрена не произойдёт. Костомарову там и место. А чего ты, Ильич, про него вспомнил-то?

-А он приедет сейчас. Звонил. Говорит, что и жену не нашел, и всё что мог выпил. Забил горе вглубь. Я за ним Степаныча отправил. Скоро дома будут.

– Ну а мне-то какая в хрен разница: сегодня он приедет или вообще не приедет? На автобусе или в твоей персоналке. – Чалый закурил и посмотрел на Данилкина с любопытством. – Мне ты это всё зачем персонально докладываешь? Он тебе особо дорог чем-то? Или обязан? А, может, ты ему?

Нахмурился директор Данилкин. Поднялся. Ходить стал по кабинету. Бормотал что-то не слышное.

– Не хотел я тебе говорить. – Данилкин остановился напротив Серёги Чалого. – Ну да нет выхода. Кроме тебя никому здесь довериться не могу. Костомаров мне огромную свинью подложил в отчетах позапрошлого и прошлого года. А я эту туфту подмахнул своей росписью. Бумаги те я прочитал тогда внимательно. И отправлять в обком не стал. Неделю сидел, переписал всё. И свои отправил. А за те бумаги, которые он составил, не прочитай я их вовремя, меня не в обком, а в тюрьму пересаживать надо было бы. Такие дела. Ну, хорошо, эти два последних отчёта я переписал. А все предыдущие не трогал даже. Подписал и наверх отправил. Вот если из Москвы захотят коплексную проверку сделать, они их прочтут точно. А там приписана ровно половина от натурального урожая. Спросят Костомарова, откуда такие цифры, он и скажет, что я приказал. Тогда мне тюрьма. А его просто с должности снимут.

– От меня-то чего хочешь, Григорий Ильич? Чтоб я подумал, будто Костомаров сам осмелел, обнаглел и через стопроцентные приписки совхоз в  передовые вытащил? Я про отчёты ваши не знаю ничего и знать не хочу. Но ты-то меня за идиота тоже не держи. А то неловко мне. Ты что, передумал Костомарова и агрономом ставить? Мечту ему поломать? Я вижу, что побаиваешься ты Костомарова, Ильич. Не буду говорить, за что. Ни тебе, ни проверяющим, ни мусорам. Слово ты моё знаешь. Но что от меня-то хочешь? Не пускать в совхоз тёзку моего? Или дом его спалить, чтобы обратно уехал в Калугу свою? Что-то не уезжает сам. Жена испарилась. Сам спился, считай. Чего ему тут тосковать, в нашей «черной дыре»?

– Нет. Погоди, – Данилкин взял Чалого за плечо. – Тут дело не в Костомарове. Хрен с ними, с приписками. Кто не добавляет цифири к урожаям? Назови хоть одно хозяйство. Ну, может, «Альбатрос» один. А дело было в Петьке Стаценко. Царствие ему небесное, как говорила мама моя, покойница. Он на меня уже восемь бумаг настрочил в область. Хорошо, там свои ребята читали. Притормозили бумажки. А Петька и в Алма-Ату собирался ехать с докладными, и в Москву. И если хоть в одном месте бы кто-нибудь вник в его рапорта, конец мне. И как директору, и как обкомовцу. Там за все годы, с пятьдесят седьмого начиная, я себе на расстрельную статью отчётов насочинял. А цифры-то изобретали Костомаров с женой своей. Я же Петьке Стаценко не рассказывал ничего. Он сам бумаги просматривал и под моей подписью свою ставил. Главный агроном же. Он и сообразил легко, что писали  Костомаровы, а хотел этого я.

– Ну, даёшь ты, Григорий Ильич, – Чалый Сергей достал новую папиросу, закурил. Задумался. – И ты Петьку на два метра в глубину рукой Костомарова отправил. И баба его, понимаю, тоже при делах. Во, мля! Дурак ты, Данилкин. Мусора же сейчас опять начнут тут рыть. А капитан Малович – не хрен с горы. У него мозги как у ЭВМ. И чутьё звериное. Я, конечно, помогу от тебя опаску отвести. Ты мне мои две ходки на зону спрятал. Одну старую, Гомельскую, а одну местную. Три года мотал я на киче за дела поганые. А ты и  паспорт новый выправил, чистый. И человеком сделал. Да ещё в партию вступить рекомендацию дал. Кандидатский срок проходит уже. А потом примут и пойду я из трактористов в рост. Спасибо. И потому, всё, что я слышал сейчас, уже умерло внутри. Слово! Ну, что я сейчас могу сделать для тебя?

– Тебя же наши блатные побаиваются? Да, ещё как! – Данилкин наклонился к лицу Серёгиному и шептать стал. – Блатняки ни в чем тебе не откажут. Поговори с ними. Пусть они Костомарова по пьяной лавочке пришьют. Ну, вроде как бы в драке. Он же пьяный – дурак полный, Костомаров. Первый драться лезет. А они его тихонько так… Чтобы не понятно было, кто конкретно его «пером» поддел. Много народу, свалка и так далее. А у меня камень с души соскользнёт. Чую я, что мечтает он меня посадить за приписки. Потому, что это он их сочиняет. А я, дурак, до позапрошлого года все отчёты подписывал не глядя. Верил ему. А за Петьку Стаценко тем более сдаст, если Малович его придавит, как он умеет.

– А на кой чёрт ему сдавать тебя? Он тебя в задницу целовать должен. Ты его, придурка бестолкового, экономистом держал на хорошем окладе столько лет. Теперь вот агрономить начнет. Главным агрономом. На сто рублей зарплата больше! Чё-то не въезжаю я, Ильич. Зачем ему брюхо вспарывать? Молчать будет, как немой. А  расколят его тут, он  на зоне точно рот не откроет. Его, если что, в кустанайскую «четверку» и посадят. А у там меня знакомых среди вертухаев навалом. Ты это знаешь, а он от тебя знает. Прав я? Вот там без лишней трепотни его, если попросим, загасят. В рай улетит душа – он и сам не заметит.

– Ой, правда. Что-то я как деваха трусливая перед первой брачной ночью, –  Данилкин засмеялся и сел за стол. Хотя выражение лица никак не сочеталось с отпущенной шуточкой про первую брачную ночь. – Всё, Серёга. Выкинь из головы. Нашло на меня что-то. А и действительно, чего ему меня топить?! Благодарить всю жизнь должен. Забудь, Чалый.  Не просил я у тебя ничего. Лады?

– Да успокойся ты, Ильич! Костомаров у тебя как собачка домашняя. Руки лизать будет. Точно говорю.

Он шел домой и думал о разговоре. И не просто вспоминал. А именно задумался над общей картиной, нарисовавшейся за последние несколько месяцев. Петьку Стаценко, агронома, закололи ножом, потом жена Костомарова ни с того, ни с сего испарилась, затем  сам Костомаров слинял с глаз побольше, чем на месяц. Кто правил этим балом чертей? Данилкин, сука.  А трухнул крепко. Проверял меня.  Согласится ли он, Чалый, сам замазаться и чужими руками отправить Костомарова в ад или в рай. Но на фига проверял? И пока не срасталась картинка из фрагментов в ясное полотно. Но Серёга Чалый сам себя и уважал за то, что ум его всегда правильно делил целое на части, а из любых рваных частей мог склеить верное, единственно правильное целое. Надо было просто немного подождать пока ум самостоятельно выполнит свою задачу.

  Дома Чалого кроме жены и дочери ждал Олежка Николаев. Злой, как голодный степной волк, с трудом доживший до оттепели.

– Пойдем, Серёга. На улицу, – прорычал Олежка. – Посоветоваться хочу насчёт бабы своей, суки трёпанной.

– Может, поедите сначала? – взяла Серёгу за рукав Ирина, жена.

– Да мы на пару слов всего, – махнул ей рукой Олежка.

– Блин, ни одно важное дело не могут без меня решить, – с удовольствием,  от которого его самого покоробило, подумал Серёга Чалый. С большим удовольствием подумал он о незаменимости своей. Сознание силы своей разумной раньше не так уж часто крутилось в голове, а вот уж лет пять сам он зауважал и даже полюбил свою незаменимость и исключительность.

Хотя, чего уж там! Очень приятной и, наверное, уже очень нужной ему была далеко не впервые посетившая Серёгу эта сладкая, ласкающая душу, гордая, и немного всё же стыдная мысль.

– Она, падаль, опять с Мишкой Зацепиным спуталась!  Неделю уже дома не живет. Через день ночевать приходит. А так – у него на хате постоянно. Бешенство матки, бляха! – Олежка говорил и аж задыхался от злости. – Я уже ей говорю: «Ну, ты, мля, Оля, мля, хоть платье скидай когда дрючит он тебя, сука ты ненасытная. А то вон весь подол до пупка в молофье. Сын же видит! Ему на кой болт знать, что ты у нас курва проститутская? Жрать не готовишь неделю. Я-то ладно, а Вовка голодный постоянно, это как? Кирюха Мостовой кормит его. Сам. Жена у него такая же сучка, как и ты. И всё не свалит никак в «Альбатрос» к Алипову своему».

– Ну? – спросил Серёга Чалый.

– Начисть хлебало Зацепину. Пусть отвянет уже. Ей-то бесполезно говорить. Шалава, она и есть шалава до конца жизни. Мы ж сто раз говорили с ней, что пусть гуляет, мне по хрену. И живём так уже девять лет. Пацан уже, мля, во втором классе. И живем как договорились: каждый сам по себе. Без ругани и развода. Но ты ж, падла, совесть имей. Пойди, перепихнись, как собака, но потом домой вертайся. Стирай, вари, пацана воспитывай, уроки проверяй, полы мой в доме. Ну, бляха, не могу! Я её, суку, удавлю когда-нибудь. Вон, мля, рубаха на мне воняет. Нет, стирать ей некогда. Хрен чужой маячит в мозгах!

Олежка умолк и сел на корточки. Снег стал пальцем ковырять. Успокоиться не мог.

– Ладно, – Чалый похлопал Николаева по спине. – Пойди к Толяну Кравчуку и передай просьбу мою: пусть сгоняет к Зацепину. Миха, кстати, червонец у Кравчука занимал ещё до морозов. А отдать не торопится. Вот пусть он и червонец заберёт, и от Ольги твоей отмахнётся хоть на месяц, что ли. В рыло пусть пару раз въедет. Но без перебора.

– Спасибо, Чалый! Должок за мной! – крикнул Николаев Олежка на бегу. -Ты настоящий друг.

– Во, бардак! – хмыкнул Чалый. Дом красных фонарей, мля! И ничего. Живут. Второй десяток скоро пойдёт. Чё только не бывает. Век живи, век удивляйся!

И он пошел в дом. Ира уже поставила всё на стол и гладила в углу бельё на маленьком узком столике. Серёга сам сделал.

– Сейчас суп налью. Садись уже, – Ирина прошла мимо, к печке, и Чалый с удовольствием похлопал её пониже спины, где всё было вылеплено природой просто идеально.

***

Костомаров приехал с Василием Степановичем на белой «Волге» Данилкина.

Он был с такого похмелья, что толком и не видел, куда идёт. Степаныч под руку подправил его к ступенькам и с трудом дотащил  пропащего до кабинета.

– Ты вот чего, Сергей! – Данилкин налил ему стакан водки, бутылку закупорил пробкой самодельной из бумаги и сунул её Костомарову во внутренний карман драпового пальто. – Пей сейчас, чтоб глаза открылись и гуляй домой. Там спать ложись. Допей, сто граммов оставь и высыпайся до утра. Потом потолкуем кое о чем и дальше жить будем. Меня в мае в обком заберут. А тебе тут главным агрономом оставаться. Надо мне завтра понять твой настрой.

– Я не могу домой, – тихо прохрипел Костомаров. – Там Нинкин призрак. Привидение. Ждёт. Губы кровью моей намочить мечтает. И высосет всю! Она отомстит. Она может! Злая была баба.

– Ты рот закрой и нигде больше херь эту не гундось! – прикрикнул на него Данилкин. – Не хватало, чтобы посторонние стали догадываться. Полынью, куда Нинку спустил, хорошо снегом завалил? Поверху припорошил после всего? Следы замёл?

– Метлой, – Костомарова стало тошнить и он согнулся, закашлялся. – Я потом метлу принес. Задом шел и заметал. Да и буран потом пошел. Нет там ничего. Не видать.

– Но в апреле, когда таять начнет лёд, ходи туда каждое божье утро. По рассвету. Потому как вытолкнет её из-подо льда. Трактор чтоб на берегу            стоял. Не забыл, как ездить-то на тракторе? Выдавит её – отвези за двадцать третью клетку. Там ров есть. Помнишь? Подкопаешь сверху траву, пласт подыми и отложи в сторону. Положишь её туда, сверху накроешь плотно пластами. Притопчешь. А в мае уже и зарастет все. Вечное пристанище, прости господи.

  Костомарова вырвало прямо на пол. Он зарыдал, опустился на колени и стал биться головой о пол, прямо по тому месту, куда его вырвало.

– Ну, скотина! – Данилкин  шагнул назад и позвал шофера. – Там ведро внизу, вода, тряпка. Давай, Степаныч. А ты, ухарь, раз уж наложил в штаны, то не ходи домой. В ленинской комнате ночуй. Василий Степаныч тебе там раскладушку поставит и постелит. Пойдём.

…И через полчаса Костомаров проблевался еще раз уже в ленинской комнате, потом выпил из горла граммов сто пятьдесят и упал на раскладушку.

– Нормально лёг, – проверил директор. – Только на бок перевернем его, Вася, а то, не дай бог ещё…

***

Утром рано, девяти ещё не было, Данилкин выпил дома стакан чаю и побежал в кабинет. Даже пальто не скинул, сел торопливо к телефону поближе и набрал межгород.

– Двадцать восьмая, – отозвалась телефонистка.

– А! Танечка! Это Данилкин. Привет, красавица. Мне в Кустанае дай два – сорок шесть-одиннадцать.

– Как здоровье, Григорий Ильич? Все хорошо? Сейчас будет.

– Управление. Малович, – донёсся бодрый голос капитана из далекого кустанайского областного управления милиции.

– Доброе утро, товарищ капитан! Данилкин беспокоит из «Корчагинского».

Ты, Саша, просил позвонить, когда вернётся Костомаров. Так вот он и появился вчера вечером. Говорит, месяц в Кустанае жену разыскивал.

– Привет, Ильич! – Малович обрадовался звонку. – Ну и? Нашел он её?

– Никак нет! – печально ответил директор Данилкин. – Вернулся весь в горе горьком. Пил сильно от переживаний. Но сегодня будет уже в состоянии с вами общаться. Я его своим методом привёл в норму.

– Добро! – Малович почему-то обрадовался возвращению Костомарова.– Сегодня не получится. Но завтра утром приедем с Тихоновым. Ты нам, как обычно, жильё подготовь и еду. Мы с недельку у вас погостим. Лады?

– Да гостите, сколько хотите. Всё будет. Ждём!

Он аккуратно уложил трубку, разделся и выдохнул.

– Всё! Хватит игр в «угадайку». Надо размораживать дело. Костомаров сделал лишнее. То, о чём я его не просил. Пусть ответит попутно и за то, и за это.

А меня он не сдаст. Не такой дурак он, чтобы не догадаться, что если продал меня, то, считай, похоронил и себя. Дальше кустанайской области попрошу Маловича его не этапировать. А в любой нашей зоне жить ему останется с гулькин хрен.

Он ещё посидел, глядя в окно. Потом перевел глаза на календарь.

– Ё-ё-ё-о-о! – воскликнул Данилкин, директор, от всей своей заботливой души.– Уж никак седьмое марта! Завтра поздравление массовое и личное! Блин! Эй, кто там в коридоре есть?

– А я пока один ещё, – сунул голову в дверную щель Артемьев Игорёк. Николаева жду и Серёгу Чалого. Все подарки, торты и шампанское с тюльпанами тепличными мужики привезли вчера вечером. Начнем готовить всё в актовом зале.

– Давайте! – Данилкин потер руки.– Женщины, это ум, честь и совесть наша мужицкая. Не они бы – жариться нам всем в аду при жизни. Такие мы, мужики, недотыки. А женщины – это и Центральный комитет наш персональный, и Политбюро. Без их руководящей и направляющей роли таскала бы нас, дураков, жизнь по ветру, как солому по полям.

Костомаров с трудом пытался проснуться в ленинской комнате. Шофер Василий Степанович под окнами масло доливал в «Волгу». Народ шел на рабочие места, а над корчагинским совхозом темно-розовое рассветное небо плавно превращалось в голубое. Прозрачное и светлое как, новый добрый день.

                    Глава одиннадцатая

***

Все имена, фамилии действующих лиц и названия населённых пунктов кроме города Кустаная изменены автором по этическим соображениям.

***

Никто до сих пор не смог толком объяснить феномен восьмого по счёту дня в марте. Ну, да, праздник это. Но сколько их у нас, этих праздников! И не один из многих, очень значительных и важных, даже собственный день рождения не уносит людей так далеко от обыкновенных реалий в волшебную эйфорию, в исступление чувственное и в частичный паралич мозгов. Дня за три до восьмого числа в любом населенном пункте начинает физически ощущаться перевозбужденность мужчин всех возрастов, дающих право держать в руках деньги. Мужики, юноши и мальчики в эти дни судорожно, хаотично и бессистемно перемещаются на повышенных скоростях по городам и весям, а из весей опять по городам, создавая вихревые потоки, лишний шум и очереди повсюду, где что-нибудь продаётся.

На лицах их отпечатана временная потеря рассудка, связанная с полной беспомощностью. Каждый из живых представителей мужского рода обязан купить что-то особенное для своих и не своих женщин, а в восьмой день марта сдать купленное выбранным представительницам пола противоположного. Но что конкретно надо купить, чтобы женщина восторгнулась не из вежливости, а от естественного взрыва восхищенных чувств, знают очень немногие. Поэтому мужики, приговорённые женским праздником к обязательной трате денег на добротные и уместные подарки, летают ястребами по бесчисленным торговым точкам и там расспрашивают продавщиц о том, чем можно безошибочно поразить душу женскую. У продавщиц, ясное дело, самыми праздничными становятся вот эти три-четыре дня перед восьмым числом. Они так грамотно распределяют советы, так тонко, как изощренные гадалки, предсказывают счастье дорогой женщины, которое содержится вот именно в этом подарке, что в итоге к вечеру седьмого марта даже в самом крупном кустанайском универмаге не остаётся почти ничего. Ну, по-крайней мере, девятого марта там можно купить разве что только электролампочки, бритвы, помазки, кремы после бритья и одеколон « Русский лес». Ну, может, мужские рубашки со штанишками, да ещё в электротехническом отделе – дрель и электролобзик для выпиливания по дереву. В винных магазинах на пустых практически полках остаются только ядовитые, пригодные лишь для мужских желудков «Солнцедар», «Плодовоягодное» и «Вермут №3». К восьми вечера седьмого марта в городе уже нет тортов, серебряных и золотых, с камнями и без них, изделий, бытовых электроприборов, кофт, платьев, чулок и комбинашек. Ну, ничего практически не остаётся из предметов, которые можно с любовью всучить женщине. Тюльпаны, тоннами прилетающие на самолётах вместе с ребятишками в широких кепках, исчезают мгновенно, почти как комета в небе. И в широкой округе, если прислушаться, поздно вечером седьмого марта можно услышать всеобщий усталый, но радостный мужской выдох

облегчения. Вещественные доказательства любви, нежных чувств и обожания лежат, спрятанные в закромах, и ждут своего часа.

Корчагинские мужчины фактически бросили родной совхоз на три дня, оставив женщин и детей без защиты, потому что шанс, что ничего с ними не случится был почти стопроцентный, как, впрочем, и шанс – не успеть выхватить в забитых народом под завязку магазинах хоть что-нибудь, обрадующее женщин.

– Это ж какая сволочь придумала отмечаться перед бабами любовью и подарками раз в год? Сделали бы, скажем, двенадцать женских дней. По одному в месяц, – Валечка Савостьянов, увешанный коробками, свёртками, мешочками и «авоськами» размышлял здраво по пути к своему «ГаЗ-51».