Байки без утайки. Рассказки. Смешные и не очень

– Видел я твои освобождения вот где, – сказал Коровин. И даже показал, где именно.

– Вы еще на Страшном Суде это самое покажите, – — ответил я.

Геймур, к ноге!

Двух приблудившихся собачек мы назвали Комбатом и Геймуром – такая фамилия была у замполита. И слово «Геймур» стало для псины магическим. Только стоит его произнести – бежит сломя голову. А вот кличка «комбат А вот кличка Комбат как-то, не прижилась.

Но кто-то простучал об этом самому Гейзеру. И тот явился с инспекторской проверкой. Поговорил со старшиной Лямкиным, а под конец спрашивает:

– Зто правда, что вы теперь собак дрессируете?

– Правда, – говорит Лямкин. – Только не дрессируем, а просто подкармливаем.

– А как их зовут?

Лямкин понял, что вопрос с подковыркой.

– Жучка и Шарик, – сказал он.

– А у меня другая информация. Зовут их, старшина, Геймур и Комбат. И не надо ля-ля. Тем более оба кобеля.

Тут и собачки объявились. Гейзер вытащил из кармана припасенную заранее колбасу. Позвал:

– Геймур, Геймур!

«Геймур» со всех лап кинулся к нему.

– Вот видишь, Лямкин, – сказал замполит. – Нехорошо обманывать.

– Да это пес просто колбасу учуял, – начал оправдываться старшина. – Тут у нас таких деликатесов и разносолов нет.

– Может, еще и Комбата позвать?

– Комбата? Талалаевского? – прикинулся Лямкин шлангом.

– Да нет, второго песика, – сказал Геймур. – Вон он резвится. Молодой ещё, не обтрепался.

– Какие его годы, – глубокомысленно заметил старшина.

Сайдалиев эти курсы не прошёл

Целый день придирался сержант Сайдалиев. Все замашки какого-то средназиатского бая. Когда ехали со стрельбища в казарму, попросил подержать его автомат. А он будет, видите ли, спать.

Я, понятно, отказался.

– Приказываю, – произнёс он. – А по прибытии – почистить!

– Может, тебе еще и сапоги почистить? – говорю я.

– Прикажу – будешь.

– А может, тебе без приказа рыло начистить, чтобы не борзел? Армия – это не частная лавочка. Курами в курятнике командуй.

Сайдалиев после этого гонор свой уже не демонстрировал.

Но это был ещё не финал. В тот же день мы вместе с ним заступили в караул. Он был разводящим. Втихушку открыл сейф, вынул из него неизвестно откуда образовавшуюся там пишущую машинку и всю ночь одним пальцем выстукивал адреса на конвертах. И Талалаевскому об этом кто-то стукнул.

– Я знаю, кто брал пишущую машинку, – сказал он. – Сержант Сайдалиев, вы понимаете, о чем я говорю? Кто разрешал? Вы знаете, что допуск к ней имеют только те, кто закончил курсы машинной писи.

И Сайдалиева разжаловали в рядовые. Единственное справедливое решение нашего комбата.

Храним как зеницу ока

На разводах комбат Талалаевский любил потчевать нас странными сентенциями типа «Сапоги – это лицо души солдата, а что же это за лицо, если не чистить его сапожной щёткой?!» Но в этот раз его понесло в другую сторону:

– На нашей совести лежит охрана тех завоеваний, которые завоевали наши отцы, братья и сестры, которые нужно хранить пуще глаза, но кто это делает в роте охраны? Два шага вперёд, кто хранит!

Тишина. И вдруг выходит вперед Федя Ярковский из Луганска.

– Так, чего же вы храните, рядовой Ярковский? – вопрошает комбат.

Тот лезет в карман. Говорит:

– Вот. Письмо.

Все ржут.

– Какое ещё письмо?

Ярковский:

– От отца, – все подыхают от смеха, потому что Федя многим его читал – там сплошной мат. – Отец у меня тоже в армии служил. А сейчас он – шахтёр. Хороший шахтер. Его фотография на Доске Почета. Разрешите, я зачитаю?

Комбат понял, что ситуацией не владеет. Командует:

– Отставить смех! Рядовой Ярковский, кругом! В строй – шагом марш! И чтобы без всяких штучек. Есть письмо – скажи замполиту. Вместе прочитаете.

– После такого письма замполиты только плачут, – сказал Федя.

Что такое сонный на посту?

Талалаевский поймал Лешу Кривко на посту, когда тот спал. Свою речь на разводе посвятил только ему одному.

– Что такое сонный на посту? – задал он риторический вопрос. И сам же ответил: – Это – пустая дырка в заборе для наших империалистов.

Гадости на уши

Проводили Володю Муляра в отпуск. Выпили вместе со Степаненковым вина. Степаненков окончил школу собаководов, отсюда и многочисленные клички: Собакевич, Бульдог, Кобель и другие. Вернулись – нас встречает майор Лещун, он был дежурным по части.

– А ну дыхни! – прикопался он к Бульдогу. Ко мне не рискнул, поскольку я его не раз уже посылал подальше.

Я заступился:

– Чего вы к кинологу привязались?

Мой расчет на то, что главное – удивить человека, чтобы его отвлечь, оправдался.

– К кому, к кому? – не понял Лещун.

– К собачьему дрессировщику, – объяснил я для особо тупых.

– А причем тут дрессировщики?

Я сделал знак Бульдогу, чтобы он слинял потихоньку. А сам продолжал пикировку.

– А притом, что дрессировщик всегда должен быть в форме.

– Пьяным, что ли?

– Нет, он должен всячески поддерживать свои физические кондиции.

И тут Лещун понял, что его просто разыгрывают. Про Кобеля он начисто забыл и переключился на меня:

– А, ты меня обманул, обманул! И я за это тебя посажу. Попомни мое слово.

Я подошел к нему поближе и шепотом послал ещё дальше, чем раньше. И прибавил:

– А вообще у тебя рожа противная.

Утром он пожаловался Талалаевскому:

– Степанов мне на уши гадости шепчет.

Масло и Брестская крепость

Талалаевский с помощью стукачей обнаружил похитителей сливочного масла. Уперли полкилограма. Разразился тирадой:

– Воровать масло у других – это позорное и нищенское отношение к своему товарищу. И никто не вспомнил из этих воров, что защитники Брестской крепости находились в подвале, куда стекали последние земляные соки. Их делили. Но не так, как делят у нас масло, когда никто не следит за тем, чтобы не обделяли и не зарились на харч.

Дембель

Это был дембель «по просьбе трудящихся». Вернее, офицеров. Я настолько всем большим и малым начальникам надоел, что решили они от меня избавиться. Спихнуть с телеги – всем легче будет. Но было одно условие: требовалось, чтобы дембельская бригада бревенчатый накат в тире обновила, новые мишени изготовила.

Ничего сложного, да вот с материалами просто беда: древесина в степи – на вес золота. Где ее взять? Единственный выход – воровать. Но где? У кого?

Воровали исключительно по ночам. Перед этим – тщательная рекогносцировка местности, выявление путей отхода. В результате разведчики хорошо знали, где что лежит и что лежит плохо. Примечали и уносили всё, что подъёмно. Раз пошли на дело, и телеграфный столб стибрили – его устанавливать собирались вместо старого, полусгнившего, да замешкались. Ну а дембеля подсуетились. Вшестером несли, как гроб всем медлителям и тормозильщикам. Был столб – и нет его, сразу же в дело пустили. Но кто-то пронюхал, что тирные озоруют, скандал был большой. Связисты хотели даже Фараонову пожаловаться. Ничего, оттявкались.

И вот тир – как новенький. Работу майор Колтуненко принимал – начальник отдела стрелковой подготовки дивизии. Каждое бревнышко пощупал, хвалит:

– Красиво сработано. Молодчаги!

Но особенно ему ростовые мишени приглянулись. Никто и не подозревал, что Семашко рисует отлично. И он душевно так приложился. На одной ростовой мишени силуэт Тарновского изобразил, на другой – замполита Геймура. Вот уж «обрадуются», когда увидят. А Семашко, да и вся бригада дембельская, далеко уже.

Оставалось одно – обходной лист подписать. И вот тут-то всё и случилось. И снова майор Лещун выплыл. Он тоже подпись свою поставить должен.

Долго он меня оглядывал, искал, к чему прикопаться. И нашёл. Говорит:

– А ты когда сапоги получал?

Я не помнил. Тогда он в свою бухгалтерию заглянул:

– Тебе в них ехать домой не положено. Я подменку дам.

И даёт – драные, латанные-перелатанные.

Тут такая злость посетила – некуда дальше. Мундир парадный, а сапоги – как лапти. И запустил я этим сапогом драным в лещунскую тюленью физию.

Как резаный, Лещун орет, к комбату бежит с сапогом в руках. Вот оно – доказательство вещественное. И отпечаток на щеке красный, того же размера, что и подошва.

Талалаевский за сроком в карман не лезет, даёт на прощанку пять суток. Но какие это сутки длинные, когда душа не здесь уже?

Начальником губы дивизионной татарин был – Нурмухамедов. Я с ним в хороших отношениях. Общий стаж отсидки именно на этой губе – три месяца с гаком. И в это время общались, да и в промежутках тоже. Нурмухамедов на филолога учился, в литературе хорошо разбирается. И когда мне надоедало в казарме зависать, одни и те же рожи видеть, приходил к Рафику сам и просил в камеру посадить.

И вот сижу сиднем, как Илья Муромец, а ребята уезжают, прощаются. Ох, и тошно же тогда стало! Хоть в петлю лезь.

А тут появляется, майор Геймур – он дежурным по дивизии заступил. И ехидно так спрашивает:

– А что это у тебя в кармане гимнастерки?

Кто-то настучал, без сомнения.

А там, как назло, силуэты Талалаевского и его, Гейзмура, – Семаха подарил. Если б знать, что память-то он оставил недобрую!

И даёт Геймур ещё трое суток – за нарушение режима. Если формально, он неправ, конечно, но кому пожалуешься, коль ты на замок закрыт? Да и стоит ли вообще жаловаться? Всплывёт тогда вся эта история с карикатурами, ещё хуже будет. Я один остался, на мне-то и отыграются.

И я вообще в трансе. Спрашиваю татарина:

– А ты на меня еду получаешь? Я ведь вроде бы с пищевого довольствия снят.

– На тебя я ничего не получаю, – говорит Рафик. – Двадцать пять порций на двадцать шесть делю.

И тут дурацкая мысль меня посещает: голодовку объявить. Мотив такой: не хочу, мол, товарищей своих объедать.

– Не советую, – сомневается Нурмухамедов.

Но я не послушался Гаврин. Стал миски с едой выставлять в кормушку, к пище не притрагивался.