Байки без утайки. Рассказки. Смешные и не очень

– Что это был за зверь? – спросил меня студент Ростовского университета Слава, который всё время надо мной подшучивал. Он был не на шутку напуган.

Я снисходительно улыбнулся и похлопал его по плечу.

– Не бойся, Слава, – сказал я ломким фальцетом. – Это была обычная лошадь.

Школа «церковно-приходская»

Никита Хрущёв наворочал столько, что потом после него разгребать пришлось долго. Одна из его, с позволения сказать, реформ коснулась среднего образования. Если раньше после окончания семилетки можно было поступать в техникумы, или же продолжать учёбу в школе, где аттестат зрелости выпускник получал после окончания десятого класса, то с 1962 года страна переходила на восьмилетнее и одиннадцатилетнее обучение. С девятого класса вместе с учебой вводилось производственная практика. Выпускнику вместе с аттестатом должна была присваиваться и рабочая квалификация. Таким образом, Хрущёв украл у меня не год, а даже два, потому что после его отставки срок армейской службы тоже был укорочен. Мне же пришлось служить не два, а три года. В общем, повезло как утопленнику. Был и ещё один неприятный сюрприз. Уже сдав экзамены за семилетку, мне и моим ровесникам пришлось сдавать экзамены и за восьмой класс.

Самое печальное во всём этом было то, что школу, где мы учились, сделали восьмилеткой, а всех, кто не поступал в техникумы, перевели в другую школу. Эта школа была рядом с Андреевской церковью. Собственно говоря, она даже вплотную примыкала к ней, и только глухая высокая ограда отделяла вход в нашу школу от входа в храм. Нередко во время уроков слышался звон колоколов, которые поначалу мы путали со звоном школьного колокольчика, возвещающем о перемене.

Школу эту мы называли церковно-приходской, здесь учились дети далеко не самых образованных и интеллигентных родителей. В параллельном классе мне показывали юную проститутку по имени Поля, много было хулиганья. Но все, кто перешёл сюда из 25-й школы, всегда держались вместе, нас было довольно много, и местные бандюганы побаивались.

Сразу за школой находился лес, который спускался к Комсомольскому пруду. В сентябре и октябре мы нередко сбегали с уроков, чтобы там искупаться.

Педсостав я помню плохо, так как проучился в этой школе всего лишь год. Могу сказать только добрые слова в адрес учителя литературы грустного маленького еврейчика, которого звали Яков Маркович. Однажды я написал сочинение на тему «Первый день на заводе» в стихах, и после уроков он подошел ко мне и сказал, что ему понравилось. Мы стали с ним общаться, я даже побывал у него дома, он следил за моими газетными публикациями.

Яков Маркович (мы называли его ласково Морковкой) был старым холостяком. Однажды, уже отслужив в армии, я встретил его, и мы с ним выпили вина. Он растрогался, когда узнал, что у меня вышла книжка, сказал, что с самого начала понял, что меня ждёт большое будущее. Но он, к сожалению, ошибся.

Мне очень нравилась и преподаватель математики Калерия Алексеевна. Она раньше работала в Суворовском училище, но его расформировали опять-таки по велению Хрущёва, и она перешла в нашу школу. Это был педагог с большой буквы. Класс замирал, когда она начинала урок, и я настолько увлёкся алгеброй и геометрией, что даже стал получать пятёрки. Но это увлечение, как и увлечения рисованием, театром и шахматами, было весьма кратковременным.

Череззаборногузадерихин

Когда пришло время Пасхи, всем моим одноклассникам очень хотелось посмотреть на крестный ход, на пасхальное богослужение, но директор школы строго-настрого запретил.

– Священники предупреждены, – сказал он. – Если они кого-то заметят из вас, тот будет строго наказан. Советским школьникам, комсомольцам не подобает участвовать в таких церковных праздниках.

Он, конечно же, приврал. Священники вряд ли бы стали на кого-то доносить – это не в их правилах, хотя из каждого правила существуют, разумеется, исключения. И многие из нас собрались у школы поздним вечером накануне Пасхи.

Но у забора дежурили два милиционера, и это мы не предусмотрели. Впрочем, они то исчезали, то опять появлялись. У Саши Гейдеко были часы, и он засёк время их отлучек. В среднем стражи порядка отсутствовали примерно по 15 минут. Когда они ушли в очередной раз, мы попытались влезть на забор. Но не получилось – он был очень высоким. Я встал на плечи Саши – и только тогда оседлал забор. Это было сделано вовремя: крестный ход уже приближался к церкви.

Но тут внезапно появились милиционеры. Они увидели меня. Саша успел убежать, а я не мог спрыгнуть, так как штаны зацепились за гвоздь.

Блюстители закона подошли поближе.

– Ну что, попался, птенчик, – сказал один из них. – Как твоя фамилия? Давай слезай, поедешь с нами в отделение.

Я не хотел в отделение и отцепился от гвоздя. Но в этот момент один из милиционеров схватил меня за ногу. Я дернулся, и остался без тапочка, в который был обут. Но зато я спрыгнул с забора в кусты сирени, которые росли по другую сторону и стал недосягаем для стражей порядка. Они подсматривали за мной в щель, но ничего сделать не могли. Я осмелел и прокричал:

– Запомните, моя фамилия – Череззаборногузадерихин.

Впрочем, возникла сразу другая проблема. Нужно было придумать, как незаметно выбраться из церкви. У входа дежурила милиция, а перспектива провести Всенощную среди верующих и молиться, как они, я не мог, поскольку был некрещёным.

Я обследовал кусты, обжёгся крапивой, но нашёл выход. Это был лаз, который прорыли собаки. Он был узкий, но я раскопал его пошире – земля была пополам с песком – и оказался с тыльной стороны храма. Дальше уже путь был свободен. Я обошел лесом церковь и школу и спокойно свернул к своему дому. Было темно, и никто не заметил, что одна нога у меня босая.

Мама, затеяв уборку, спросила меня, куда делся мой второй тапочек. Я свалил всё на дворового щенка, который обожал ходить по гостям в нашем подъезде, где его подкармливали. Щенка звали Бром.

– Наверное, Бром утащил, – сказал я..

Тут я нисколько не погрешил против истины. Бром действительно обожал возиться со старой обувью.

Моя татарочка

В нашу дворовую компанию неожиданно влилась Люба. В жилах её текла татарская кровь, и она приехала откуда-то из глубинки. Люба чем-то меня заинтриговала. Глпза у неё были, как две черносливины.

Мы стали встречаться. Бродили по тихим вечерним улицам Ставрополя. Мы целовались, но я понимал, что Люба ещё подросток, и поцелуями всё и ограничивалось. Наверное, мне были просто нужны свободные уши. Но однажды после очередной нашей прогулки Люба сказала:

– Мама уехала. Мне страшно оставаться ночью одной. Ты не придешь ко мне?

Я понял сразу: никакого намёка на близость эта просьба не содержала. Девочке действительно было страшно. Она обращалась ко мне как к мужчине, как к своему защитнику. Её отец незадолго до этого умер от рака.

– Хорошо, – сказал я.

У меня был ключ от входной двери в свою квартиру. Когда родители уснули, я прокрался босиком в коридор, открыл дверь. До дома Любы было всего сто метров, если даже не меньше.

Я позвонил. Она стояла на пороге в ночной рубашке. Я обнял её, мы постояли так несколько минут, и я на руках отнёс Любу в спальню. Уложил её и сел рядом. Было такое ощущение, что это – моя дочь.

Мы молчали. Не знаю, о чем думала Люба и что она ожидала. Может быть, совсем даже не того, что происходило. Но мне нравилась роль заботливого отца, я вошёл в неё, и даже не собирался что-то в себе переломить.

Я гладил её волосы – чёрные, как смоль. Она была смуглой, фигура её ещё не сформировалась. Мало того, что она была хорошенькой, облик её был несколько необычен даже для такого многонационального города, как Ставрополь.

Горел ночник. Я смотрел на Любу, а она спала. Тихо и безмятежно, и я боялся пошевелиться, чтобы её не разбудить…

Мы встретились спустя много лет. Она была замужем. Пожаловалась:

– Знаешь, у меня сплошные выкидыши.

Она говорила всё это мне, как к отцу, которым я был всего только одну ночь.

Хомяк

Основы рабочей профессии мы постигали на заводе «Красный металлист». Это предприятие было одним из старейших в городе. Здесь выпускалось деревообрабатывающее оборудование, в основном станки: фрезерные, токарные, шлифовальные.

Нас заставили пройти медосмотр, а потом распределили по разным участкам. Нам с Юрой Орловым предстояло стать электросварщиками.

Реформа образования ещё не обрела реальных очертаний, особенно в части производственного обучения. На каждом предприятии оно проводилось по-разному, в зависимости от специфики. На «Красном металлисте» пошли по пути прикрепления ребят к опытным рабочим, дабы они шефствовали над ними. И это было правильно. За год мы с Юрой уже вполне могли работать самостоятельно на уровне второго, а может быть, даже третьего разряда.

Но помимо приобретения практических навыков, нужно было осваивать и теорию сварки. Её вдалбливал нам мастер производственного обучения, которого мы прозвали Хомяком. Он действительно походил на хомяка – маленький, с пухлыми щеками, с глубоко запавшими глазками-пуговицами.

Он любил рисовать мелом на доске устройство сварочного аппарата, трансформатора, подающего ток, и другие схемы. При этом часто сморкался, доставая из оттопыренных карманов пиджака большой скомканный платок. Похоже, у Хомяка был хронический ринит.

Однажды я незаметно сунул в его карман, где был платок, тряпку, которой стирали с доски. Она была сухая, и мел с неё так и сыпался. Хомяк и бровью не повёл, продолжая свой рассказ о том, какие электроды предназначены для той или иной марки стали. Когда же он высморкался в тряпку, взметнулось облако мела, осыпав лицо Хомяка, как мука мельника.

Кроме нас с Юрой электросварщиками собирались стать еще примерно 10—12 юнцов из нашей и других школ города. Смеялись долго. Мастер был вне себя. Он захотел найти шутника.

– Всем руки на стол! – скомандовал он. – Ладонями вверх!

Команду выполнили, но не так, как хотелось Хомяку. Я скрутил фигу и накрыл её другой ладонью. Когда мастер подошёл ко мне, он понял, кто его обидел.

– Степанов, а почему ты только одну руку показываешь? Значит, рыльце-то в пушку? Немедленно покажи вторую ладонь!

– У нас не армия, – сказал я. – А если вы – фельдфебель, где ваши погоны?

Хомяк схватил мою руку и с силой рванул её вверх. И опешил: ему преподносилась конструкция из трёх пальцев.

Мастер нажаловался директору школы. Тот прочитал мне нотацию. В табеле за четверть мне поставили четвёрку по поведению.

Чернилометание

Обстановка «церковно-приходской» школы была настолько убогой, что не способствовала учебе. Зимой здесь топили печи, воздух был тяжёлый, а если открывали форточки, на следующий же день заболевало сразу несколько человек. Учителя высокой квалификацией не обладали. И мы с Сашей Гейдеко и Борисом Жогиным задумали переход в другую школу. К нам присоединился и Коля Дидин, который хорошо соображал в математике и, как и Борис, уверенно шёл к золотой медали.

Но мы Колю в свою компанию не принимали. Он был со странностями, порой нёс такую ахинею, что это можно было расценить как шизофренический бред. Но тогда никто не подозревал, что болезнь его прогрессирует. Все думали, что Коля просто хочет соригинальничать, выделиться из общей массы своей неординарностью.

Мы встречали новый год практически всем классом. Было очень тепло даже для Ставрополя. Какие тут ёлки, если снега нет и в помине? Мы ходили в пиджаках. Собрались в чьём-то дворе. Во дворе был врыт в землю большой стол и длинные лавки возле него. На столе появилось вино, но совсем немного. Но Коле Дидину хватило и небольшой дозы. Он стал буянить, пока его не урезонили Юра Орлов и Павел Будник. Это был первый тревожный сигнал.

Коля перешел вместе с нами в первую школу, получил, как и Борис, золотую медаль, поступил то ли в МИФИ, то ли в МФТИ, но проучился всего один семестр и был отчислен. Его призвали в армию, но спустя месяц комиссовали. А кончил он весьма и весьма печально – умер, приняв смертельную дозу алкоголя.

Но я опять отвлёкся. Следующим праздником после Нового года было 23 февраля. Этот день был обычным, рабочим, и мы, посовещавшись с ребятами из нашего класса, решили устроить мальчишник. Договорились принести вина в школу, у кого, разумеется, найдутся на это деньги.

Мальчишек было в классе мало – что-то порядка двенадцати или тринадцати. Вино принесли не все. Но не все и выпивали. А выпивали мы его в ускоренном темпе перед уроком физкультуры. Мы переодевались в спортивную форму в классе, а девочки – в спортзале. В это время, просунув ножку стула в ручку двери, чтобы её никто не открыл, мы и опорожнили принесённые с собой посудины. А потом пошли в спортзал, где побегали, поиграли в волейбол, и нас окончательно развезло.

Мы учились в первую смену, а во вторую смену здесь занимались то ли первоклассники, то ли второклассники. Шариковых ручек тогда ещё и в помине не было, и они писали обычными перьевыми ручками, макая их в чернильницы. Эти стеклянные чернильницы-непроливашки стояли в ящичке на окне.

И тут снова отличился Коля Дидин. Когда мы пришли из спортзала, чтобы переодеться (после физкультуры было ещё несколько уроков), Коля неожиданно схватил чернильницу и метнул её в печку. Она разбилась, на печке растеклось большое фиолетовое пятно. И пока мы осмысливали это, Коля, который захмелел больше остальных, продолжил своё чернилометание.

Дурной пример заразителен. Как и все, я тоже вложил свою лепту в разрисовку стен. И мы опомнились только тогда, когда все непроливашки были разбиты.

В дверь, закрытую, как обычно, на стул, уже ломились.

– Немедленно откройте! – донёсся до нас голос директора.

Боевой задор сразу исчез. Наступил час расплаты.

– Кто? – первым делом спросил директор, который пришёл в сопровождении учителей-мужчин.

Мы молчали.

– Я спрашиваю, кто зачинщик? – ещё раз повторил директор.

Коля уже спал за партой. Сваливать всю вину на него никто не хотел. И тогда я встал и признался:

– Зачинщик я.

Но тут поднялись Саша Гейдеко и Юра Березин:

– И я! – едва ли не хором произнесли они.

После этого встали и все остальные.

– Мы, – сказал за всех Юра Орлов.

Директор задумался.

– Ладно, – вынес он свой вердикт. – Коль вы такие дружные, завтра приходите с извёсткой и щётками и белите стены. Но если вы ещё учините нечто подобное, пеняйте на себя. Выставлю всех с волчьим билетом.

О малютке и Афанасии Фете

В последний день занятий в девятом классе Саша принёс в класс своего домашнего вина, и мы выпили его на перемене втроём вместе с Борисом.

Был урок литературы с нашим любимым Яковом Марковичем. Саша сидел один и гундел себе под нос:

«Знаю я, что ты, малютка,

Лунной ночью не робка:

Я на снеге вижу утром

Легкий оттиск башмачка».

Мы с Борисом играли в подкидного дурака. В парте стоял стакан с вином, в который попала дохлая муха. Условия были такими: тот, кто проиграет, должен этот стакан выпить.

Но мы не доиграли.

– Что это ты шепчешь? – спросил Яков Маркович Сашу.

– Я не шепчу, а пою, – обиделся он.

– И о чём же ты поёшь?

– Не о чём, а о ком, – поправил его наш общий друг. – Я пою о малютке.

– О малютке? – удивился учитель. – Но мы сейчас заканчиваем изучать «Войну и мир» Льва Толстого. Причём тут какая-то малютка?

– Да, вы правы, – согласился Саша. – Про малютку не Толстой, а Фет стихи написал. Тот, который Афанасий Афанасьевич.

– А ты не мог бы прочитать нам это стихотворение? – попросил Яков Маркович.

– Я шепелявлю, – заявил Саша. – Можно, я лучше спою?

Раздался смех. Но Саша сохранял серьёзность.

– Спой, – разрешил Яков Маркович. Он был демократом.

Смеялись уже все, кое-кто хватался за живот.

Саша встал и, подражая оперным певцам, наполовину спел, наполовину продекламировал:

«Правда, ночь при свете лунном

Холодна, тиха, ясна;

Правда, ты недаром, друг мой,

Покидаешь ложе сна…»

Урок был сорван вконец. Класс развеселился. Кто-то аккомпанировал Саше, барабаня по крышке парты, кто-то пускал бумажные самолётики. И никто не обратил внимания, что дверь в коридор полуоткрыта, а за всем этим наблюдает директор. И всем нам досталось по первое число.

Шёл под красным знаменем…

Так получилось, что за три года в Ставрополе мне пришлось учиться в трех разных школах. Это было связано в основном с хрущевскими реформами а образовании. Последней мой школой была самая элитная школа города – №1.

Меня и Сашу Гейдеко не хотели сначала туда принимать – мы были троечниками. Но всё же смилостивились. И мы попали в класс, где учились отпрыски практически всех руководителей края. Но учились плохо. Им, конечно, завышали оценки, но их суммарный интеллектуальный уровень был ниже среднего.

Сынки и дочери «шишек» не были заносчивыми и не причисляли себя к неприкасаемым. Однажды с сыном председателя крайисполкома Володей Бочаровым и сыном не помню какого по счету – то ли второго, то ли третьего – секретаря крайкома партии Володей Бурмистровым взяли красный флаг, который вывешивался по праздникам на нашем балконе, и с пением революционных песен пошли в обычный день в центр города. И самое удивительное, что к нам присоединялись. И молодежь, и люди в возрасте. Они ничего не понимали, но тупо присоединялись из пролетарской солидарности.

Я же был оболтусом, каких свет не видывал. Выкидывал на уроках такие фортели, что преподавателей при упоминании моей фамилии начинало бить мелкой дрожью. Однажды писали сочинение на тему «За что я люблю Горького». А я написал сочинение на тему «За что я не люблю Горького». Получил двойку по литературе и пятерку по русскому. В другой раз тема сочинения была классической для тех лет: «Поэма Маяковского „Владимир Ильич Ленин“ – вершина соцреализма в советской поэзии». И я писал что-то вроде того, что, читая Маяковского, я не вижу тех «обаятельных человеческих черт», которые, как утверждал учебник, «делают вождя близким и родным каждому человеку». Наоборот, некоторые строки вызывали улыбку. Например, «Над миром вырос Ленин огромной головой» или «Я себя под Лениным чищу». И я признавался, дескать, никак не могу уяснить: почему отдать жизнь за одно дыхание вождя можно только «глупея от восторга»…

Помню, что после этого меня вместе с отцом вызвали на педсовет и едва-едва не исключили из школы. Хорошо, что не посадили за антисоветские мысли.

Он мечтал о сцене

Володя Бочаров сыграл маленькую роль в каком-то очень посредственном кинофильме. Он хотел стать актёром, и, наверное, у него это и могло получиться, но я не знаю, как сложилась его судьба.

Коронным номером Володи было исполнение песни «О чём не говорят»:

«По льду каталась дама,

дул лёгкиё ветерок.

Упала, показала

конёк и башмачок.

И кое-что ещё, и кое-что иное,

о чём не говорят и петь о чём не стоит».

А я добавил в репертуар Володи поэму, посвященную ему самому. Она начиналась так:

Там, где песок смерзался в лёд,

где иней, словно ворс,

там приземлился самолёт,

и Бочаров прополз…

Опус был длинный, едва ли не в полтетрадки. Там описывались героические подвиги диверсанта Бочарова, который едва не был заклёван петухом в курятнике, где он спрятался от своих преследователей, его скитания в песках Каракумов и многие другие деяния.

Володе поэма страшно понравилась. Он выучил её наизусть и читал всем подряд, а однажды даже попытался сделать это на школьном вечере, но его спровадили со сцены после того, как он пытался изобразить сцену в курятнике, где петух яростно клевал его в зад. Бочаров оступился и упал, приземлившись на копчик. Он долго хромал, объясняя это тем, что стал жертвой бандитских разборок.

Максвелл

Учителя нередко ставили мне двойки. Особенно преуспел в этом наш физик Максвелл, у которого была и другая кличка – Бим-Бим. Она родилась потому, что на корешках всех книг и учебников в кабинете физики была наклеена бумажка с инициалами их владельца. А учителя звали Бережков Иван Максимович.

Жуткий флегматик, он ездил на каком-то драндулете, скорее всего, эмке довоенных времён. Садился за баранку, надев кожаные перчатки. В своей неизменной низко надвинутой шляпе был похож на героя какого-то шпионского фильма.

Максвелл часто проводил лабораторные работы. Кабинет физики мы использовали в качестве курительной комнате. Курили даже в его присутствии, пуская дым по стене. Он ничего не замечал или же делал вид, что не замечает, – сие неизвестно.

Я больше всего на свете не любил физику. А потом, уже в зрелом возрасте, неожиданно ею увлекся. Даже книжку написал об астрофизиках. Но это случилось много лет спустя, а тогда я домашние задания списывал у отличников. Когда выходил отвечать к доске, брал с собой учебник и излагал текст своими словами. Максвелл никогда не оборачивался.

Но кто-то всё же кто-то его об этом известил, и он, не глядя на меня, прятавшегося за его могучей спиной, ставил мне в дневник двойку. А может, и сам догадался.

– За что? – спросил я его в первый раз.

– Ты знаешь, за что, – невозмутимо ответил Максвелл.

Больше таких вопросов я не задавал, но и учебник брать перестал. И получал свою заслуженную двойку.

Двойку Максвелл влепил мне и в четверти. Пришлось пересмотреть своё отношение к физике. Стал получать иногда даже четверки. Это была высшая степень похвалы со стороны учителя.

Шкафный мальчик

1 апреля. Голову сломал, но не знаю, что бы придумать такого-эдакого. Идёт урок английского языка. Англичанка – звали ее Лидия Карповна – писала что-то на доске. А рядом с моей партой – шкафчик для географических карт, плоский ящик глубиной всего сантиметров тридцать. И я вспомнил, что однажды, шутки ради, умудрился в него залезть, а у одноклассников это не получалось. Комплекция не позволяла.

И я решил повторить этот подвиг. Встал, тихонько вошел в шкаф и притворил за собой дверцу.

Учительница повернулась. Смотрит – я исчез.

– Где Степанов? – осведомилась она.

Ребята смеются. Карповна под парту заглянула – нет. Окна закрыты. Из класса выйти не мог.

– Странно, – сказала она. Постояла несколько минут в замешательстве, а потом снова стала что-то писать на доске.

Я в это время вылез из шкафа и снова занял свое место за партой. Сижу как ни в чем ни бывало. И даже не улыбаюсь.

Англичанка повернулась, увидела меня, и у нее глаза стали со сковородку.

– Степанов, где ты был? – спрашивает она.

– Здесь сидел.

– Но ведь тебя же не было. Мне показалось…

– Когда кажется, крестятся, – глубокомысленно изрек я.

Тут звонок прозвенел. Перемена. Все – в коридор, а Карповна меня оставляет.

– Где ты был?

Я опять: здесь, мол, сидел, и всё тут.

На следующий день английского у нас не было. Но Лидия Карповна поймала меня в коридоре.

– Степанов, скажи, пожалуйста, где ты был. Пожалей меня – я спать не могу.

Ну, я ее пожалел, конечно. И она облегченно вздохнула. Наверное, после этого сон ее восстановился.

Альманах

Когда я принёс свои новые стихи в редакцию молодежной газеты, мне сказали, что они не газетные, а журнальные. И посоветовали переправить их в альманах «Ставрополье».

Редакция его находилась в этом же здании. Там сидел какой-то человек, который, как он объяснил, не имеет никакого отношения к альманаху.

– Андрей Максимович сейчас находится дома, – сказал он. И дал мне его адрес.

Андрей Максимович Исаков был тогда ответственным секретарём альманаха. Я читал его стихи, но они не произвели на меня никакого впечатления, как и стихи всех других тогдашних ставропольских мэтров.

Я сначала не хотел идти к нему – не хотел, чтобы свой вердикт по поводу моих опусов выносил человек, который пишет рифмованной прозой. Но потом всё-таки пошёл по указанному адресу. Мне стало интересно узнать, что этот человек из себя представляет. Поднялся на третий этаж, позвонил. Услышал чьи-то шаги. Меня долго рассматривали в глазок, но не открыли. Я услышал, что хозяин квартиры уходит, и позвонил ещё раз. Снова – шаркающие шаги. Под дверь просунулась бумага. На ней было написано: «Обойди дом с другой стороны, я спущу тебе три рубля, купи бутылку водки, позвони в квартиру ниже этажом. Этот человек, его зовут Пётр Иосифович, откроет мою квартиру».

Я не понимал, к чему такая конспирация, но выполнил все указания Андрея Максимовича. Я выглядел старше своих лет, и водку мне продали. Пётр Иосифович, внимательно меня оглядев, спросил: