Полная версия
Чужие причуды – 3. Свободный роман
– и чем разнятся? Кажущееся кажущее
– Кажущееся, – давно Энгельгардт обдумал, – это дама с питбулем, а кажущее – коричневый монах.
В одном номере все трое жили в гостинице Киста.
Дама была Англия.
Монах был Франция.
Питбуль был Израиль.
Антон Павлович дал отмашку, и Александр Платонович выбросил еду: завтрак был отвратительный и состоял из объедков, приготовленных самым нелепым образом.
Едва заметно Антон Павлович смеялся. Очевидным для него становилось всякое непосредственное созерцание. Он был немного актер, когда писал свои вещи. Впервые Ибсен прочитан был справа налево и открылся безлично. Отраженные волны носились по коридорам.
Суворин и Кутузин – оба под сорок.
Все люди именно этих лет: Левин, Левитан, Лев Львович – сын Толстого.
Заказали обед, вполне приличный.
Приехавшие более похожи были на геральдических, чем на реальных: верный Левин, эгоистический Левитан, луковый Лев Львович.
Огромная масса еще неисполнившихся пророчеств, обманутых надежд, борьба веры и воображения против обыденности утвердили в них ожидание Мессии.
Александру Платоновичу Энгельгардту неловко было объявить, что Мессия – как раз он.
– Мессия – это Несби! – посмеивался Чехов.
Умышленно он позвал двух израильтян, чтобы услышать их возражения.
Левин и Левитан приехали со своими космополитическими привычками и неким прозрением будущего.
Одно будущее уже было построено, но не годилось: паровозный социализм.
Проектировали будущее следующее.
Когда обед почти был закончен, раздалась канонада.
– Никак сердит ноне? – спросил, пробегая мимо, монах в коричневом.
– Сердит аль милостив – тебе дела нет! – ответил Лев Львович.
Глава третья. В один день
Освободилось место, и на него двенадцать молодых русских подставили некоторую реальность.
Столик накрыт был вышитым покрывалом, на котором стояли бутылка вина, графин с водою и тарелка с плодами.
Еще был шкаф, встречи с которым невольно избегал ее взор – в шкафу висели белое платье с широкою блондой и монашеская ряса: будь это ночью, Анна Сергеевна легко могла бы вообразить, что там внутри Ольга Книппер с одним из Немировичей.
«Многоуважаемый!» – она заставила себя приоткрыть дверцу.
Волна золотого света вырвалась наружу, распространилась по комнате, вышибла дверь и помчалась по коридору гостиницы. Это был вольтов столб: бутылка оказалась с кислотою, графин был медный, тарелка – цинковая; конструкция была соединена проволокой с дверцей шкафа.
«Придут англичане с черепом, и пойдет Шекспир!» – Анна Сергеевна смотрела вслед.
Коврин возвратился с газетой.
«Отец Гамлета принял форму черепа, чтобы показать, что он не нуждается в мозгах!» – писал в передовице Толстой.
Коврин и Анна Сергеевна приехали в Крым, чтобы взорвать на воздух памятник Ленину.
Акцию отнесли бы на счет Англии, Франции и Израиля. Сын Ленина, тайно прибывший на полуостров, выдавал себя за сына Толстого. Памятник Крупской, в квартале от мужа, оборудован был пулеметным гнездом; египетская делегация привезла огромный сосуд из камня с прекрасно сохранившейся мумией мужского пола. стоявшей
Им предстояло умереть в один день.
Первого августа, когда в Петербурге после перерыва вновь зажигались фонари, Анна Сергеевна должна была выйти из поезда и объявить, что только что Коврин скончался – потом на перрон выходил Коврин и объявлял, что скончалась Анна Сергеевна.
Безвольное ожидало чужой воли, чтобы из эстетического небытия пройти в художественное бытие.
Ждали, что потухнет лампа.
Остынет самовар.
Встанут часы.
Одноразовые люди разбрасывались внутренними органами; внутренние органы из себя выпускали тихие звуки-незвуки; звуки-незвуки оборачивались точками опоры.
Именно памятник Ленину был точкой опоры Севастополю и всему Крыму.
Запросили Норвегию: люди – для любви?
Ответ не замедлил: для бывать!
Тут же на скорую руку (невидимую) Коврин и Анна Сергеевна, было созданные для любви необыкновенной, были трансформированы . для бывать с ними
Некоторые. На свете.
Как-то.
Глава четвертая. Обратным ходом
Некоторых людей любишь больше всего на свете, а с другими как-то больше хочется бывать.
Анна Сергеевна предметно обозначала цвета: , , , – Коврин же предметность определял цветом: , , . кофейный шоколадный оливковый серизовый желток, оранжад зеленка краснота
Они пили оранжад в серизовом саду, где бывали иногда с другими людьми, и отвлеченное содержание жизни, уловленное человеческим рефлексом, тенью скользило за вещественными явлениями.
– В некоторых случаях есть признак скромности, – сказал по-французски Коврин.
О чем это он: какие окна и двери?!
Коврин был эмпиричен, Анна Сергеевна – целенаправленна.
Вот-вот должна была подкатиться точка зрения.
По ней – Коврин был свежая смерть, Анна Сергеевна – смертельная свежесть.
Каждый придавал происходившему и не происходившему свой собственный смысл и потом обратным ходом приписывал его предмету или цвету понимания.
– Вот ваш народ: эти окна и двери, чуда искусства он все заложил! – мегадекламировал Коврин.
Анна Сергеевна, впрочем, сознавала, что Коврин в коричневой рясе, был лишь возможный Коврин, но ей хотелось оценить эту возможность. этот
Новоиспеченный Коврин включал в себя Гурова.
Коричневый монах в представлении Анны Сергеевны был монахом кофейно-шоколадным: в этом заключалась его эмпиричность; целенаправленно Анна Дмитриевна перебирала возможности.
Возможность – не мечта; возможности существуют всегда.
Была возможность, к примеру, занять в гостинице (Кист предлагал) сплошь красный номер с кровавыми портьерами, мебелью и ковром – в этом случае их лица (Анны Сергеевны и Коврина) сделались бы лимонно-желтыми; они могли бы (Коврин и Анна Сергеевна) упасть с велосипеда, погибнуть на дуэли, переесть устриц или послать за архитектором.
Они выбрали взорвать памятник.
С кислыми лицами (они перебрались-таки в другой номер, но с лимонным интерьером) они прогуливались возле каменного идола, изучая обстановку: памятник проектировал не скульптор, а архитектор и потому Ленин снабжен был окнами и дверью, впрочем, заложенными кирпичами якобы на случай артиллерийского обстрела.
Была возможность ночью кирпичи разобрать, проникнуть внутрь и прежде, чем взрывать, – высвободить из заточения , что, по общему мнению, заключено было внутри. то
Чехов жил в Ялте, но они придумали его в Севастополе.
Другой Чехов или некоторый?!
Другой – норвежский.
И некоторый – справа налево!
Глава пятая. Запах пирогов
С его именем в представлении публики не связывалось сколько-нибудь определенно выраженной физиономии.
Чехов имел два костюма: белый в синюю полоску и баклажанный – в молочную.
В какой-то степени Чеховым на сцену выступил Энгельгардт.
Другим Чеховым был норвежский (справа налево): Несби.
– Отчего вы всегда ходите в белом? – любил Энгельгардт поддеть.
– Оттого, что в Норвегии не растут баклажаны, – парировал Несби.
Разлука была необходима для обоих.
Они оба, впрочем, существовали и сами по себе: один как судебный следователь, другой как дерзновенный отрицатель нравственности – Потапенко же, Суворин, Мизинова (ровно как Коврин, Гуров и Анна Сергеевна) без Чехова внутри или снаружи не существовали бы вовсе.
Созданные Антоном Павловичем для (а Книппер – для ), все же они служили Чехову своеобразной опорой; особая роль Левитана заключалась в том, что он нарисовал его таким, каким он и остался в нашей памяти: в долгополом пальто и в желтых ботинках. бывать бывать с ним
постоянно возвращались к еще не случившемуся: Пушкин жив! Они
С треском раскрывался веер возможностей: пушкинская сила вещей разбрасывала предметы: Петербург хотел поглотить Россию.
У Пушкина кружилась голова: только что он прочитал Шекспира.
Определенно, за стеклянными дверями кто-то сидел.
Неслышно Пушкин подкрался на запах пирогов.
Огни чертят в окне дуги.
Трудно маленькой девочке против взрослого дядьки.
Пушкину – пятьдесят четыре, Наташе – девять.
Толстому – сорок семь, Соне – шесть.
Чехову – тридцать восемь, Оленьке – четыре годика.
Наташа – с кислотою, Толстой – медный, Оленька – цинковая: конструкция вся соединена с ручкой стеклянной двери.
Пятеро ждут шестого, чтобы с его помощью из художественного бытия пройти в эстетическое небытие.
Играли, чтобы скоротать время, в игру: , , , . велосипед дуэль устрицы архитектор
Выкидывали пальцы.
Велосипед давит устриц.
Архитектор разбивает велосипед.
Дуэль убивает архитектора.
Устрицы предотвращают дуэль.
Пушкин одевается, едет к Елисееву.
В устричной зале – партийный съезд.
Опоздавший уже не поест.
Ленин представляет большевиков.
С Крупской целоваться всегда готов.
Страстно возражает Инесса Арманд.
Тоже за словом не полезет в карман.
Глава шестая. Шея надулась
С легкостью Александра Станиславовна Шабельская могла бы принять следователя за Чехова, но не стала делать этого и не посчитала, что упустила возможность, поскольку та ровным счетом ничего ей не давала: представлялось необязательным – же указывало дорогу. кажущееся кажущее
Александр Платонович Энгельгардт был немного актером, когда снимал показания: ей казалось, он пишет справа налево.
– Маленькие девочки?
Она ничего об этом не знала.
– Памятник?
Лучше послать за архитектором.
Определенно, что-то она пыталась от него утаить, но вряд ли скатилась бы до прямой клеветы.
Или же она указывала ему дорогу?!
Следователь прожевал.
Александра Станиславовна предлагала ему поиграть: скрывало ; касалась и тогда: выходило – ! утаить Кутаис клевета Левитана прожевать Пржевальский
– Скажите, – выставил Энгельгардт палец, – ездил Левитан в Кутаис?
Она отгрызала ему ноготь, но следователь не чувствовал боли.
Шабельская была старым модифицированным мутантом, но Александру Платоновичу она показалась очень милой и трепетной.
Он находил ее прекрасной и громко выражал свой восторг.
Узнав, что роман наладился, Толстой долго ходил из угла в угол, руки у него тряслись, шея надулась и побагровела.
Федор Михайлович, сильно загоревший, замученный и злой, кричал, что его разрывают на части и что он пустит себе пулю в лоб.
Тургенев цитировал Тацита: постоянно радуйтеся!
В Царскосельском лицее всем задавали один вопрос, но ответил лишь Пушкин:
– Кем был Цицерон?
– Он был проводник, чичероне!
Толстой испытывал любовь к сочиненной женщине: он видел свою Анну такой, какой хотел ее видеть.
Федор Михайлович не искал фактических доказательств: мог освистать – значит, мог и отравить.
Тургенев отнюдь не настаивал на ускорении дела.
– Решительно убеждена в том, что представляюсь вам ужаснейшим чудовищем! – Шабельская говорила следователю.
Чехов уже был иконой – вокруг него создавалось почтительное мертвое пространство.
В немецком Баденвейлере, в городском парке, в длинной бельевой корзине двенадцать молодых немцев проносили по убитой гладко дорожке бездыханное тело.
На вокзал?!
Но чем нелепей точка отправления, тем интересней будет результат!
Глава седьмая. В пять цветов
Иван Матвеевич видел, что Александра Станиславовна не верит!
Он рассказал ей историю в Баденвейлере.
– Встань и иди!
Шабельская рассмеялась:
– И куда же?!
Старомодный, устарелый человек слился с неясной мыслью и унесся в мировое пространство.
«Следователь принял форму Чехова, – обдумывал он , – но для чего? И почему глубоко внутри он называет себя Мессией – ведь вовсе он не сын?» там Его
Иван Матвеевич не знал и сам, продолжает ли Он оставаться Богом (Отцом) или же окончательно превратился в пятизвездного портье: какой он отец, если у него нет сына?!
Когда, после учиненного римлянами, он воскрес и возвратился к своим обязанностям, то воскресил из солидарности еще многих людей и персонально Анну, от которой тоже хотел сына – побочным эффектом стало воскрешение древнего иудейского священника.
Бог мыслит вещами: мешочками с калом, пробитыми черепами, остатками завтрака.
Три раза упомянуть – один раз объяснить!
За стеклянными дверями сидит Гамлет с пирогами!
Первый раз Он был отцом Гамлета.
Второй раз – отцом Гагарина.
А на третий раз – не пропустим Вас: дерзкая игра маленьких девочек?!
Ехал Чехов из Баденвейлера, а приехал Левитан в Кутаис!
Недоставало клеветы и Пржевальского.
Существуют люди, которые постоянно вмешиваются в то, что до них не касается, именно: капитак Лампин, Кутузин, Лев-Львович-сын, Иисус Сирахов, торговник Елисей, Генрик Ибсен, Чертков, Анна Дитерихс-мать, Пржевальский – это чистейшая клевета! В том смысле, что людей этих не существует вовсе!
Но вот возникает нечто, никак не касающееся существующего в действительности, а существующему этому смерть как охота встрять – и тогда оно вмешивается в это, его не касающееся, под именем несуществующего!
Когда Левитан приехал в Кутаис, там его встретил Пржевальский!
«Кто бы это мог быть?» – не ожидал художник.
«Несуществующему вмешаться в непроисходящее!» – себя подбадривал путешественник. самое то
Двенадцать молодых кавказцев выдвинулись из-за горного силуэта с длинной бельевой корзиной.
Левитан, впрочем, тоже более смахивал на геральдического: в крупной чешуе, выкрашенный в пять цветов, двухголовый, величественно он протянул Николаю Михайловичу лапу орла с большими загнутыми когтями.
Глава восьмая. Сквозь пальцы
В общем-то, ничего не происходило.
Маленькие девочки играли в Баденвейлер, Петербург, Кутаис.
Толстой освистывал Шекспира, Федор Михайлович разрезывал Пушкина, Чехов всмятку варил Толстого.
Шекспира не существовало: Ибсен!
Знаменитый монолог Гагарина мешался с полетом Гамлета.
Если Пржевальского не было – его стоило выдумать: от кого бы хотел он сына, дерзновенный отрицатель женственности?!
Только что умер Ленин, и Пржевальский метил на освободившееся место; возможность существовала.
– Как вы займете , – недоумевал Левитан, – если отрицаете самое существование Крупской?! И потом – сын?! Признает вас отцом сын Ленина?! его
– Многоуважаемый – полуобнаженный! – Николай Михайлович запирал Левитана в шкаф.
Главное было не заигрываться.
Дядя и племянник прошли несколько комнат и остановились в маленькой, элегантно отделанной гостиной: дядя привлек племянника на сиденье рядом с собою. Диван был с выпуклой спинкой красного дерева, с твердым сиденьем, обитым жесткою, колючей, волосяной материей черного цвета. В такой диван хорошо было упрятать бездыханное тело, но прежде из объемистого нутра следовало бы извлечь проводники, гальванику и ящик с элементами электрической батареи.
– Дамы в ассортименте носят траур, – племянник обратился к дяде, – так почему бы тебе не посмотреть на это сквозь пальцы?
У дяди сделалось тевтонское лицо.
Взаимное их понимание установится ли или же отдельные два мира так и не соприкоснутся ни в одном пункте?!
В то время как Пржевальский держал в шкафу Левитана, а племянник уговаривал дядю, полуобнаженный сын Ленина ждал третьего упоминания о себе: несуществующий, из небытия он стремился перейти к бытию.
Левитан, таким образом, из бытия переводился к бытию же; Чехов – из бытия к небытию; дело было за сыном Ленина.
«Сын Ленина – американец!» – наконец, проскочило в газетах.
Тут же он объявился в России.
Полуобнаженный, он походил на молодого бога.
Он привез продовольственную помощь: остатки американских завтраков – и научил накладывать их в пластиковые мешочки.
Он научил россиян жить не во времени, а в разрывах его.
Крупный разрыв времени произошел в Крыму, но подготовленные люди только улыбались и подмигивали.
Левитан выпущен был из шкафа.
Ленина замуровали в собственном его памятнике.
Чехов встал и пошел.
«Мессия с берегов Миссисипи!» – газеты писали.
«Лучше бы вместо Бога-отца казнили Бога-сына!» – такая мысль возникла одновременно в квартире Шабельской и в доме Карениных. тогда двуосмысленная
Глава девятая. Выйти наружу
Так думал воскресший к новой жизни первосвященник Анна.
Двуличный и гетерогенный по ипостасям, распавшийся на женскую и мужскую свои составляющие, в квартире Шабельской он, в образе некоего Владимира Коренева, безостановочно думал так и сяк; едва ли не ежеминутно, ежечасно и ежедневно все вокруг перекраивалось, вычеркивалось, не действовало более и заменялось противоположным либо сходным – а у Карениных в доме другая половина первосвященника, перевоплотившаяся в хозяйку дома Каренину Анну Аркадьевну, стремилась в то же самое время приготовить спаржу: спаржа, внутри себя содержа готовность быть съеденною, никак этого внешне не проявляла: разве же заключенные в кастрюле находятся там ради наказания?!
Странно удвоенная реальность бытия странно удваивала нереальность небытия: взявшийся ниоткуда Вронский более интересовался Кореневым, нежели Анной Аркадьевной; Анна не поехала в гостиницу на встречу с генералом; Ленин жил в шалаше, вырабатывая категории мысли, расширяя их и превосходя: кто пустил его в Сад мучений?!
– Инстинкт – это , – говорил, писал, учил Ленин, – а идеалы лучезарно прекрасны. племянник
– Кто тогда ? – Анна пыталась соединить два отдельных мира. дядя
– Интеллект, – Ленин смеялся, оставаясь серьезным. – Дядя представляет интеллект.
Анна хотела и не хотела сына от Ленина. Повсюду был кал. Его собирали в мешочки, и Крупская уносила.
– Хочет вылепить памятник, – Ленин махал руками. – Сквозь пальцы.
– Почему она носит траур?
– По польскому восстанию, – Владимир Ильич объяснил, – подавленному царским правительством. Российские войска под предводительством генерала Муравьева-Опоссума вошли в Варшаву, и Крупская с Пржевальским вынуждены были бежать.
Пржевальский и Крупская, узнавала Анна, натурально, бежали в Америку, где незадолго до этого от бремени разрешилась Инесса Арманд.
На берегах Миссисипи Николай Михайлович объявил себя грузином, а Крупскую – несуществующей; Пржевальский должен был сменить Ильича на посту Генерального секретаря большевистской партии и потому с сыном Ленина возвратился в Россию.
Они планировали на первое время выдать себя за дядю с племянником, но Николаю Михайловичу для этого недостало интеллекта, а маленькому Арманду вдруг отказал инстинкт.
Племянник же и дядя, так и не выйдя наружу, остались в небольшой элегантной гостиной со старинным черно-красным диваном.
Объемистое нутро дивана дало им приют.
Дядя был весь проводники и гальваника – племянник уместился в ящике из-под элементов электрической батареи.
Запуганный Левитан должен был увезти их в Крым.
Так планировалось убить двух зайцев: избавить Николая Михайловича от последствий неудачной задумки – и взорвать память о Ленине.
Глава десятая. Американский молоток
– Молоток! – мальчику говорил Пржевальский. – Ты —! молоток
Не же, не ?! полоток оковалок
Американский молоток.
Хаммер.
Арманд Хаммер!
Часть пятая
Глава первая. Отклонения от формы
Его считали богоотступником.
Скрытая сущность Вронского, постигаемая разве что в процессе его умозрительного созерцания, выявлялась как – внешние проявления Алексея Кирилловича, ошибочно принимаемые за единственную его сущность, определяли его человекочерт черточеловеком.
Кто-то считал его необыкновенным, исключительным, именно человеком: ! Другие вовсе не находили в нем человеческого: ! феномен ноу-мен
Человек был высокого роста, сильного сложения, с правильными чертами лица – нечеловек имел рост еще более высокий, но сложение послабее; черты его лица в целом оставались правильными, хотя становились заметны и некоторые отклонения от формы.
Феномен любил фаршированную щуку и опресноки – ноу-мен предпочитал жареного леща, ветчину и деревенские лепешки на масле.
Человек и феномен считали себе за пятьдесят лет; нечеловек и ноу-мен были куда древнее.
Алексей Кириллович стремился упростить человеческий ум, изгнать многобожие, а за ним – и единого Бога.
Он верил в самого себя.
Эгоист от природы, он знал обязанности только в отношении к самому себе. Религия его не была связана с нравственностью. Гремучая смесь откровения и лживости, легкость в оправдании торжества страсти над долгом могли быть объяснены исключительной распущенностью, вследствие которой он был совершенно равнодушен в выборе средств. Ему был неведом бескорыстный и отвлеченный способ суждения о предметах.
– Зачем вы избегаете меня? – смеялся он иногда в углу комнаты, впотьмах.
Он мог не отразиться в зеркале.
Молодой Вронский заставлял Анну раздеваться при лошади, и Анна плакала, говоря, что это стыдно.
Когда на вокзале Вронский встречал папского нунция и на платформу вынесли тело в дороге умершего немца, Вронский уже знал, что Некто перераспределит исходы, и обратно в Германию и в Рим поедет живой немец и повезут умершего нунция.
Анна несомненно бросала ему вызов, но Алексей Кириллович, формально принявший католичество, при входе в вагон столкнулся с прибывшим Кореневым, который обжег его взглядом, и потому Вронский не принял вызова от Анны и принял его от Владимира Борисовича.
Будь Вронский в тот момент чуть внимательнее, он без труда определил бы, что Коренев и есть недостающая часть Анны, что наложенные в определенных позах друг на друга Владимир Борисович и Анна, составляют совсем не из профанного, а из сакрального уже мира. другого Анну
Глава вторая. Другое лицо
Алексей Кириллович любил повторять, что Тот, Кто принял на себя все грехи человечества, никак не Бог (Сын), а, скорее всего, Черт (Племянник).
Послушать Вронского, так Черту-дяде и Черту-племяннику еще и соответствовал некий Грешный дух, снисходящий в перьях старого ворона.
Прихожане в большинстве своем принимали эти слова за гудение тусклого самовара в темном свете кривобокой лампы; настойчивые часы затягивали слово за словом в свое исчезающее время, и Вронскому оставалось лишь прекратить агитацию устную (устричную) и перейти к листовкам с воззваниями.
Распространение материалов поставлено было на поток у большевиков, и Алексей Кириллович, войдя с ними в сношение, сделался в какой-то степени и спонсором переворота, способствовавшего искоренению официальной религии.
Лампа, самовар и часы стали восприниматься вместе.
Чертков, Лампин и возвратившийся из экспедиции Седов за ночь набивали снегу столько, что в другом месте Кити с Анной Андреевной уходили почти по пояс. капитак
Мать Черткова Анна Константиновна Дитерихс занималась распространением листовок в петербургских гостиных, а муж Анны Сергеевны господин фон Дидериц в доме повесил икону с Чеховым и насильно кормил супругу арбузом.
– Дом! Дом! Дом! – в рельс бил Толстой.
Рельс (по легенде, ) повешен был во дворе дома, где жил Вронский. тот самый
Алексей Кириллович получил письмо: старинная подруга сообщала, что ненавидит мужское тело.
Мужским телом она называла Пржевальского.
Дамы в ассортименте носили траур.
Дядя Гамлета оказался отцом Гагарина.
Сын Ленина прибыл в Россию, чтобы принять на себя грехи большевиков, списанные было совсем на другое лицо, – следить за процессом из Рима откомандирован был папский нунций.
– Зачем ? – Вронский спрашивал нунция. ему
– Принявший все грехи большевиков на себя, – нунций отвечал Вронскому, – автоматически переходит в разряд Сыновей Бога.
Объяснять, какие это дает преимущества, было излишним.
– Он собирается взять ответственность за расстрелы в Крыму?! – содрогнулся Алексей Кириллович.
– Не было там никаких расстрелов! – строго посмотрел нунций. – Чехов умер в Баденвейлере, Левитан – в Грузии, Коврин и Анна Сергеевна – в Петербурге, Мизинова – во Франции, Левин – в Израиле.
