Полная версия
Чужие причуды – 3. Свободный роман
– Вечное ложе покоя, – он вместо простыни приспособил вышивку для аналоя, – приуготовлено в последнем приюте.
Наш дом он считал странноприимным; страстность к обрядовости доставляла ему известность: Октав Федорович Мерзляков, мой гувернер и почетный опекун, ординарный профессор поэзии и красноречия, статский советник.
– На твоем уровне невозможно спать без сбоев, – он положил подушку.
Невозможно страстно любить ничтожный предмет – я любил.
Профессор давал мне уроки общежития, и я начинал понимать простые вещи: уже все подходящее взято – остались развалины.
– Сын Божий убрал две буквы из и повылетали пчелы! – на ночь зарядил воспитатель подушку. стульев
Когда он вышел, из секретного места я извлек чепец: тюлевый, с широким рюшем и превысокою тульей.
Время было знойное.
Подкрадывался : озноб и учащенное сердцебиение. фриссон
Именно тогда произошел первый серьезный сбой: невидимая рука вместо калачей выставила сайки, голубь затрещал пальцами, и неземное существо (мальчик) взглянуло на Левина.
Глава вторая. Сдвинуть угол
– существующее не может дать знать о своем существовании, – Левин затрещал крыльями, – и потому являю его вам сайками, голубем и земным мальчиком. Не не не
Тройное русское отрицание предполагало замещение частного небытия какой-никакой да реальностью: сайки для убедительности посыпаны были мукой, голубь был сизый, а мальчик блестел на солнце.
Левин засмеялся и заплакал от радости: выйдя в люди из чего, сын известных родителей, он пременно хотел дойти до самых серьезных степеней. ни не не
Двенадцать молодых русских, из подьячих и посадских, четырехкратно умножали , не слишком заботясь о самом отрицании: так опускает функцию математик по ее дифференциалу. тройное
По желанию или подчиняясь необходимости, Левин мог предстать цельным, единым существом, хотя на деле складывался из трех своих составляющих.
Пока Левин был аптекарем, он состоял, собственно, из аптекаря Абрама Левина —
как только стал он настоящим русским барином Константином Дмитриевичем, сразу же ему потребовалась крепкая православная основа, краеугольные камни духовности, скрепы и именно ими стали те самые сайки, голубь и этот заковыристый мальчик.
Мальчик подбегал к голубю, голубь отпархивал, выставлялись сайки: Левин выплевывал калач и помещался в условия материальной жизни. Из приданных ему умений два резко отличали его от всех остальных: Левин умел летать и, если бы это понадобилось, мог сдвинуть угол дома.
Была при всем при том интересная закавыка: , и были, как ни странно, не в нем самом, а совершенно в другом человеке: они составляли . его счастье его жизнь сам он ее
Это было крайне неудобно, Левин усматривал здесь некий умысел, но вынужден был подчиниться: таковы были условия его существования.
Она была некая Екатерина Герасимовна.
Он, разумеется, в ней любил самого себя – она обожала в нем свежие сайки.
Левин имел все признаки дела.
Кити кокетничала.
Он понимал: не с ним уже, а с признаками.
Признаки – призраки: все начиналось сызнова.
Когда они поженились, Кити вместо того, чтобы рассеивать его думы, то и дело корила мужа чем-нибудь вроде того, что сидит сложа руки, плюет калачами, не качает ребенка.
Мальчик стал их общий.
Счастье Левина все более становилось призрачным.
Готорн скоро понимал вещи и ругался, как большие.
Они назвали мальчика Готорн.
«Разве же он не сын Анны Андреевны?!» – не мог я взять в толк.
Глава третья. Движение восторга
Сын Анны Андреевны был математик.
Отец его, по-видимому, состоял в капельдинерах.
Он настоял, чтобы Готорн обсчитывал ему абонементы.
Когда капельдинер умер, первые два года Анна Андреевна не пудрилась и не румянилась, на третий год немного стала она подрумяниваться, но еще не белилась, хотя употребляла одеколон, оделаванд и оделарен дегонри.
Никто не знал, что этот на самом деле ароматическая унгарская водка. оделарен дегонри
По окончании траура Анна Андреевна заказала два голубых платья, шитых серебром по шелковому полю; три розовых платья с мелкими мушками и четыре сиреневых – с большими букетами по белой дымке.
Большой букет из фарфоровых цветов бил ее по корсажу.
Высокая, статная, медленными шагами она проходила комнату за комнатой, упорно и строго глядя вперед.
Играл ансамбль трубачей, и пронзительная валторна то сливала свое соло с общими местами, то вырывалась и в одиночестве оглашала пространство.
Поэтические изображения всевозможных пороков возникали на белых стенах, но стены скоро пропадали, и только бородатые ящерицы, похожие на тени далеких предков, дразнили, как ни в чем не бывало, переливающимися созвучиями на концах гибких строк.
Одно голубое платье Анна Андреевна презентовала Кити.
Два розовых платья она отдала Вареньке и Вере Пановой.
Три сиреневых она распределила между дамами Анны Аркадьевны: парикмахерской прической, необычно тонкой талией и изящной линией платья же.
Когда Анна Андреевна на себя надевала голубое, Екатерина Герасимовна, тоже в голубом, составляла ей пару. Они садились в какой-нибудь вагон, ехали остановку или две, а потом выходили, делая впечатление на прохаживавшихся по платформе встречающих.
Анна Андреевна надевала розовое, и Варенька с Верой Пановой присоединялись к ней, образуя уже троицу; они, разумеется, ехали в церковь и там производили сильное движение восторга среди прихожан.
Когда же Анна Андреевна надевала сиреневое – отдельные слова и выражения переставали пониматься в их устоявшейся функции.
Дама, принявшая форму прически, желала сказать, что она не нуждается в услугах парикмахера.
Дама, ушедшая в талию, и дама-линия платья всем своим видом говорили, что де не Анну, а именно ее достоинства. При этом дама-линия могла оторваться от платья и очертить контур обнаженного тела Анны Андреевны, а дама-талия подтверждала решение, что Анне Аркадьевне не будет сладкого пирога. составляют подчеркивают
Глава четвертая. Прыская ядом
Нельзя было отличить, в одинаковых платьях, Анну Андреевну от Анны Аркадьевны.
Сережа был дураком и гадким против Готорна.
Екатерина Герасимовна, тоже мама Готорна, с сыном приходила к Анне Андреевне на пирог.
Анна Аркадьевна рассуждала о предметах – предметами рассуждения были крошечная желтая рука и другая рука – невидимая, выставлявшая то, что делало непредсказуемым действие.
– Вместо калачей, – говорила она, – садовая и забитая земными поклонами голова пустилась в изобретательное устройство чая на лугу со всеми сельскими прибамбасами в виде соблазнительных цветочных гирлянд, крестного хода и хора песельников, спрятанных за хоругви.
– Это в каком же абонементе? – спрашивала Анна Андреевна.
Екатерина Герасимовна знала, что голова – Богомолова и задействована в первом, православном абонементе: там люди небытия обладали меньшим наполнением, чем – человеческие же органы или отдельные части играли вполне самостоятельную роль. бытийные
Сережа и оба Готорна, сложившись, изобразили Тургенева: вышло похоже, и Ивана Сергеевича усадили к столу на три порции пирога.
Отчетливо дамы понимали, что надо бы полегче: в Екатерине Герасимовне сидел натуральный русский барин, Готорн был един в двух лицах, контур Анны Андреевны сам представлял даму; что же до Анны Аркадьевны – она вдруг приставила отрезанный кусок к пирогу и тот прильнул.
– Возможно всё! – сказал Тургенев.
– Слышите: верховой! – закричали.
Чертков вкатился на велосипеде, прыская ядом. Его речь была чрезвычайно резка и то и дело приправлялась выражениями, никогда не видевшими печати – дамы заткнули уши.
Чертков, бездельник, любил убивать!
В первую минуту начинаются обыкновенно разговоры , кто, куда и откуда едет: Чертков упивался ими. Ему это было то же, что другому Станислава на шею. в агонии
У него была голова Богомолова; одна рука крошечная и желтая, а другая – невидимая. Уже понятно было, что он повелит дамам плести цветочные гирлянды, а то и золотом расшивать хоругви: Чертков был из первого абонемента, он до ноздрей наполнен был Толстым.
Чертков любил убитых им людей; без исключения они приходились ему по вкусу.
Когда, скажите, от сотворения мира, женщина не становилась снисходительнее к человеку, хотя и безнравственному, на вкус которого она пришлась?!
Никак Анна Аркадьевна не стала ему противодействовать.
Чертков тонко свистнул, отправляясь в обратный путь.
– ! – придумала Анна Андреевна рифму. Характер аптекарь
Полегче не получалось.
Глава пятая. Точки опоры
Проявления жизни характерны своим взаимным проникновением.
Мыслимые предметы не изменяются, но можно ли постоянно держать предмет в мыслях?!
Стоило подзабыть Кити и Анну Андреевну, как они, в голубом, направились на вокзал.
Все было полно изменений, жизнь представлялась толстогубою и засасывающей.
В первую минуту в вагоне начались разговоры, кто, куда, зачем, откуда едет.
Сразу несколько пар бархатного платья ехали из Пассажа для занятия живописью на пленере.
Квадратно очерченный лоб влекло заглянуть в один умерший уголок.
ехал, чтобы закусить на природе. Колливубл
Тертые каштаны от Беррен торопились к Седову на Северный полюс; овечий же оковалок направлялся в Иудейскую пустыню.
Нездоровая печень ехала поджелтить одно важное лицо.
Сюжет ехал, чтобы все погубить, а форма – чтобы все спасти.
Кити и Анна Андреевна ехали уловить , что само себя не показывает, но вызывает явления. то
– бренное слово, и, пробуя его мыслить, дамы всякий раз мыслили . То это
Незвук порождал звук – тихие звуки-незвуки вызывали появление двенадцати молодых русских, себя представляющих органами или фрагментами: и были там сердце, печень, две руки, мертвые губы, горстка ногтей и четыре длинных пальца.
Остановки обозначены были вехами интуиции и внутри себя имели точки опоры.
Когда интуиция подсказала им выйти, дамы сошли по точкам.
Действо долженствовало происходить в поле.
Все подходящее уже было взято, остались развалины или такие цены, что приступу нет.
Они торговали тусклый самовар, темную лампу и настойчивые часы.
Лампа была невелика ростом, кривобока, горбовата, оловянного цвета глаза, нос картофелиной, зубы-клыки, кривые пальцы: потерли. они
Вообще мужчина! Капитак Лампин!
– Чего изволите-с?
– Бери самовар и часы (тащи!).
По зареву щек Кити и Анна Андреевна открывали свое смущение.
– Плакали ваши инопланетяне! – вослед смеялся немец-часовщик.
Они вышли не на той остановке!
Подвел сюжет, требовалась иная форма.
Сюжет сойдет – форма поедет дальше.
как зверь она завоет: форма! То
Глава шестая. Малыш уж
Вспомнилась Анна Аркадьевна.
Инопланетяне знали: она мучается запорами – больше никто!
Все остальные думали: стул в порядке.
Запор в свете приравнен был к супружеской измене.
– Клизма? Но для чего?! – Анну перед балом застала Кити.
– Для пущего блеска в глазах! – старшая не открылась младшей.
Какая-то путаница произошла с сиреневыми платьями, и Анна не знала сама, кто появился на балу в сиреневом.
Скорее всего, внутри платья вообще никого не было – несуществующие таким образом давали знать о своем несуществовании.
Несуществующие обыкновенно заявляли о себе немыслимыми поступками: они сливали звуки с незвуками, запросто жизнь одного человека могли заключить в другого; они делали вид, что вполне понимают значение и смысл положений, признают и даже одобряют их, но считают неуместным и лишним объяснять все это.
В сиреневом платье на балу была парикмахерская прическа.
Несуществующие понимали то, чего не понимала сама Анна: именного того, как могла эта прическа, жуя мертвыми губами за ее плечом, себя зазывать , и . путем истиной жизнью
Несуществующие через инопланетян объяснили Анне: да, в платье никого нет, но то, что есть – мать Черткова.
Тоже Анна – Анна Константиновна Дитерихс, всех приглашала заглянуть в один . умерший уголок
Куафер перечесал ее три раза, платье пришлось подкалывать целый час: на чем прикажете?!
Судаковатый человек засунул руку в ящик – : перекличка поколений. малыш уж отморозил пальчик
Анна была на балу, но не хотела принимать этого. одна
Именно она была , , , но часть своих составляющих делегировала прическе и линии платья. путем истиной жизнью
И потому, может быть, не было прошлого – только вчерашнее!
В прошлом осталась измена, запоры обернулись на дорогах: она обрела былой блеск в глазах и буквально вчера клизму отдала стареющей Кити. заторами
Анна-жизнь теперь не была толстогубою и засасывающей: таковою стала Анна Константиновна.
Анна-истина перестала быть прописной: ею представлялась госпожа Дитерихс.
Анна-путь явилась новым, другим путем: старым осталась мать Черткова.
Варенька и Вера Панова на мороз выставляли сайки.
Голубь отхаркивал.
«Алексей Кириллович Самовар», – Анна Андреевна преодолевала католичность мысли.
На завтрак мы повторили полный ужин.
Римлянин желал видеть игривого пилигрима.
Умерший уголок был казармой железнодорожной станции.
Глава седьмая. Быльем поросло
Было несколько позже трех часов.
Двойные рамы не пропускали веселого шума.
Не оставляя своего положения, Анна не разнимала скрещенных на груди рук.
История с кровавыми ранами, благородными слезами и честным концом подошла к завершению (подошва!).
Привозной паровозный социализм хоронил даму с тенденциями.
Теперь Анна охватывала жизнь во тьме, не видя, а лишь осязая ее.
«Как меня встретят, – думала она, – какой я предстану?»
У каждого свой Бог – свой Бог-отец и свой Бог-сын.
Ли-сын-ман! – по ошибке ее привели к буддийскому.
Ее Бог напоминал портье с замашками генерала.
С трудом налаживаясь на равнодушный тон, он стал снимать с нее формальный допрос.
– Что было тебе до отца Гамлета? – он приступил по-большому: Бог-мысль.
– Отец Гамлета был в коричневом, – она высвободилась: Анна-истина.
– А для чего развязала ты войну в Боливии?
– Требовалось под шумок вывезти наркоту. В сыре.
– Дурью вы накачали жену Толстого, после чего положили на рельсы. Чем она провинилась?
– Кто-то вставлял между строк Толстого фразы Шекспира, и он заподозрил Софью Андреевну, – Анна спустила воду: Анна-путь.
Она не была более Анной-жизнью.
Ад или рай?
Нечто среднее: Сад мучений!
В казарме-музее железнодорожной станции Анна Константиновна Дитерихс указкой обвела контуры тела Анны.
– История закончилась, – она объявила экскурсантам, – но Богу открылось далеко не все, и потому он решил что-то перепроверить.
– Он послал сына, – квадратно очерченный лоб спросил, – под видом инопланетянина?
– Каждому человеку соответствует свой предмет, – мать Черткова выключила веселый шум. – Людей, однако, больше, чем предметов, и потому один предмет может представлять сразу несколько человек.
– В особенности, если это немцы, – квадратно очерченный лоб подпустил: – какая-нибудь лампа, и тут же – немец-часовщик, немец-временщик, немец-медовик!
– Немец-фокусник! – дала Анна Дитерихс завести себя в сторону. – Немцы заменяют специалистов, когда их нет! Пришел немец с инструментом, и пошли слесарные мастерские; пришел немец с винтовкой, и пошла мировая; пришел немец с указкой, и пошли экскурсии!
Настойчиво часы тянули время.
Было несколько раньше трех часов.
Что было? – То!
Что было – то было!
Глава восьмая. Каждый волосок
История с кровавыми слезами, честными ранами и благородным концом подошла к своему завершению.
Прибавился голубь – он на плече немца, но это ничего не меняло – игривый пилигрим сдвинул угол дома, а с ним – жизнь, счастье и самого себя. перхал
Он проповедовал триединую задачу: построить паровозный социализм, бесплатно и поровну всем раздать сайки, родить и воспитать нового, человека. другого
Такая религия не могла понравиться римлянам – Анна набросал свое резюме: всё на усмотрение префекта.
– Что это? – префект кивнул на конфискованные вещи.
– Предметы личной гигиены, – игривый пилигрим объяснил, – зубная щетка, несессер, мочалка, туалетная бумага.
– Дети есть у тебя?
– Сын.
– Веришь в себя?! – префект хмыкнул.
– Еще как!
«Если он Бог, пускай сам и выпутывается!» – наместнику надоело.
Много шлялось по Иудее , противившихся Юпитеру и Венере. подобных
– Что вы решили, (царь пустыни)? – спросил Анна. игуан
– Устроим бал! – наместник прищурился. – Вы ведь будете? В черном?!
Было ровно три часа.
В доме крахмалили юбки, бегали с клизмами и за куафером; Анна менял парики: каждый волосок должен был соответствовать Его учению.
– Однако, вы пополнели! – заметила одевавшая Анну горничная.
– Каждому присуще человеческое бытие, даже Богу! – рассеянно он отвечал.
Все дышало непричастной мужчине воздушностью мысли и пряным запахом притираний.
Зной спал, качались пальмы, вдали кричали ослы, верблюды, лисицы.
Животные более похожи были на геральдических: верный осел, эгоистический верблюд, лисица; животные ни о чем не помнили, но ничего и не забывали. луковая
Прошло то время, когда премилосердный Судия воплощался в диких зверей и гадов морских – пришло время, когда Он избрал воплотиться в человеческом существе!
Балу присвоена была высшая категория, а это означало, что женщинам на него входа нет: женщин изображали мужчины.
Анна был не в черном, как того непременно хотел наместник, а в лиловом, низко срезанном бархатном платье, открывавшем его цвета старой слоновой кости полные плечи и грудь. Парик был незаметен. Колечки курчавых черных волос кое-где пробивались на подбородке.
Он стоял чрезвычайно прямо и разговаривал с кем-то из колена Левина.
– Нет, я не брошу камня! – отвечал он на что-то.
Глава девятая. Прильнуть намертво
В это время с сопровождавшими входил пилигрим, и на лице Анны, всегда твердом, появилось выражение потерянности и покорности, похожее на выражение верблюда или лисицы, когда они виноваты.
– Прекрасный бал! – сказал один другому, чтобы сказать что-нибудь.
– Да, – отвечал другой.
Они чувствовали себя одни в громадной зале.
Префект танцевал с молодым гастатом в первой паре; воздух кипел блеском.
Стены потрясались гулом радости, все пылало пожаром утехи.
Уста волновались улыбками, сердца бились забавою, все самолюбия заведены были тугими пружинами: бал шел горою.
После пиррихия с мечами и щитами – в медленных ритмах была эммелия, за нею следовал беспорядочный кордак; все должно было решиться в сикканиде.
– Меня распнут, – вывернул пилигрим ноги, – на кресте?
– Нет, – резко Анна повернул корпус в перпендикулярную ногам плоскость. – Не распнут!
Халдеи разносили бокалы.
– Он при мне звал его на мазурку, – дюжий центурион сказал, зная, что его собеседник триарий поймет, кто и . он он
– Мазурки не будет! – старый солдат рассмеялся.
Вместо мазурки была пляска mww, выполнявшая функцию уже погребального танца.
Римляне были слишком умны, чтобы возвышать дерзкого на кресте – он буднично был побит каменьями, а после помещен в каменный сосуд, залит медом и оставлен дозревать в пещере; откупоренный через положенное время, он должен был исполниться лекарственных, молодильных свойств.
Кто именно вскрыл сосуд и как оказался в Боливии оставалось тайной, но Анна Аркадьевна и молодой Вронский, когда их спрашивали о голове , отвечали, что это голова и время просто стерло отдельные звуки; немец, послушать Вронского, поведал иудейскому первосвященнику вовсе не о нём и Анне, а совсем о другой Анне (Пророчице) и о другом нём – Анна же говорила, что немец, дескать, был сделан из овечьего сыра и, будучи приставлен к большой немецкой сырной голове, мог намертво к ней прильнуть. он самца немца
На встречи с читателями Анна и молодой Вронский приводили в доказательство своих слов некую Анну Фартусову, старицу еврейского типа восьмидесяти четырех лет, в хитоне, полуфелони и с покрывалом на голове вместо чепца.
– Знаем ее, – прихожане топырили кверху пальцы. – Благочестивая вдова. Она не родила по расчету!
– А Елисей с его торговлей, – перебивал Иисус Сирахов, – плешивый, как он?!
О Елисее-Торговнике и его магазинах можно было говорить или хорошо, или ничего.
– Ничего, – говорили Анна и молодой Вронский. – Он – ничего!
Глава десятая. Весело жить
Опасаясь потерять друг друга, Анна и молодой Вронский были вынуждены то и дело кричать.
– Бог есть Бог!!
Они знали тайну весело жить в этом мире, но их спрашивали о другой.
– Выходит так, в Иудее римляне казнили Бога-сына?
– Какого сына? – парочка удивлялась. – Казнили Бога-отца!
Часть четвертая
Глава первая. Удары капель
Когда Александру Станиславовну спрашивали, что произошло с ее мужем, Шабельская отвечала по-разному: упал с велосипеда, погиб на дуэли, объелся устрицами у Елисеева, вошел в пушкинский мавзолей и позже был найден там бездыханным.
«Богдыханом!» – слышалось генералу Муравьеву-Опоссуму.
– А почему Вронского покойник называл евангельской гадиной? – к вдове приходил следователь.
– Алексей Кириллович, – Шабельская отвечала, – по сути своей искуситель, растворяющий человеческие понятия в законах животного мира: человекочерт!
– Он приносил вам на хранение вещи? – судейский принюхивался.
– Кучу! – однажды, не выдержав, она подтянула сразу несколько чемоданов. – Кучу омерзительных вещей и вонючих предметов. – Вот, полюбуйтесь: использованные шприцы, мешочки с калом, пробитый череп, остатки завтрака, хвост датской собаки!
Похожий на доктора Чехова, но умерший годом раньше, следователь Александр Платонович Энгельгардт насильно помещен был в каменный сосуд и полностью залит медом – с тех пор он ощущал в себе целебные и даже омолаживающие способности: его любили дамы в возрасте.
Живая легенда второго абонемента, он, в силу обстоятельств, был переброшен в третий, где распутывал заковыристый казус, не отдавая новому делу, разумеется, всего себя, но и не опускаясь ниже своего профессионального уровня.
Александре Станиславовне он дал мизинец, та с наслаждением его покусывала. И в самом деле, с каждым его посещением она становилась все привлекательнее.
– Отец, – мурлыкала она, – принял форму сына, чтобы показать, что он вообще не нуждается в потомстве.
О чем бишь он спросил ее?
Его сходство с Антоном Павловичем плавно переходило в тождество, и тогда Александр Платонович дергал себя за бородку, протирал пенснэ, покашливал, хотел сына от Книппер или дочь от Мизиновой, но получал лишь письмо от Левитана или открытку от Потапенко, извещавших его о героической сдаче Севастополя либо о постыдном взятии Ялты.
Шабельская просила его послать за архитектором, но Энгельгардт в Севастополе на бульваре, возле гостиницы Киста, слышал басок Чехова в долгополом пальто и в желтых ботинках. Ветер свистал как настоящий, слышались удары отдельных капель дождя.
– Кто же напал? – один спрашивал другого.
– Тройственная агрессия, – другой отвечал одному: – Англия, Франция, Израиль.
Так выходило – напали на мирных инопланетян (смеялся Пушкин!).
Сюжет для небольшого романа?!
Свет померк, и по полу прокатился . померок
Глава вторая. Справа налево
На смену Суворову и Кутузову пришли Суворин и Кутузин.
Активизировались левиты – их представлял Левитан.
Крым был завален мешочками с калом, пробитыми черепами и остатками завтрака.
Аптекарь Левин из Одессы привез одноразовые шприцы.
Артиллерист-сын Толстого стрелял преимущественно после обеда и, конечно, не из пушки. Лика Мизинова желала Антону Павловичу такого же сына.
Полный желтоватой жидкости Александр Платонович наблюдал, как волны золотистого света быстро несутся по набережной:
