Академия благих надежд

Очевидно, Вольф не желал переходить на русскую службу. Даже когда в результате конфликта с пиетистами его в ноябре 1723 года изгнали из Пруссии, он предпочел отправиться в Марбург, а не в Петербург. Что же мешало Вольфу принять приглашение Петра, почему он в итоге предпочел, как он выразился, «заботиться о развитии наук в России из Германии»[128]?

Если отбросить тривиальный ответ (Вольф был просто умным, трезво смотрящим на вещи человеком), то обычно ссылаются на его семейные обстоятельства (болезнь жены) и соображения престижа (он, философский кумир Европы, будучи вице-президентом Академии окажется в подчинении своего бывшего ученика, который на 17 лет его моложе!). Но, как верно заметил А. Ю. Андреев, фундаментальные причины решения Вольфа общаться с российскими властями только на безопасном расстоянии состояли в другом: «Прежде всего, Вольф не мог разобраться в сути того учреждения, которое создается в Петербурге, и, следовательно, не был в состоянии точно очертить круг своей будущей деятельности. Из переписки видно, что он не представлял себе соединения академии и университета в едином целом, но скорее, подобно Лейбницу, противопоставлял их… С другой стороны, понятно, что как раз университетская деятельность имела приоритетный характер для Вольфа, который и мыслил себя именно как университетский ученый. Неоднократно отмечалось, что его научные рассуждения рассчитаны на восприятие аудитории слушателей, что он сам был лектором-виртуозом, не представлявшим себя вне постоянного, живого общения со студентами, которое давали ему немецкие университеты, но, очевидно, не мог предоставить Петербург начала XVIII века (что верно, то верно, Петру нужны были не виртуозы слова, а виртуозы дела. – И. Д.). Шумахер, несомненно, это знал и именно поэтому, чтобы сделать переезд привлекательным, обещал Вольфу аналогичные возможности в России: возглавить новый университет, преподавать в нем те же предметы, что и в Галле, но – во вторую очередь, после основания Академии наук! Вольф же, наоборот, предлагал поменять эти события местами»[129]. В письме Блюментросту от 26 июня 1723 года он высказался на этот счет вполне откровенно: «Я не могу также скрыть от Вас высказанное некоторыми лицами мнение, что, может быть, для страны было бы лучше вместо Академии наук открыть несколько университетов… Для такого предприятия скорее можно было бы найти людей. Ибо для этого можно найти ученых, которые еще не занимают таких должностей, но уже достаточно доказали, что достойны их занимать. А со временем они вырастут, и, наконец, можно будет достичь и второй цели». И далее проницательный Вольф, убежденный, что ubi universitas, ibi Europa, заметил, что Академия, если ее создать сейчас, больше будет рассчитана на ad plausum exterorum (буквально: на внешние аплодисменты, т. е. на престиж в глазах иностранцев) и может получиться как с Берлинской академией: «…имя ее в мире известно, но более никто от нее ничего не видит»[130]. Ответа от Блюментроста не последовало. Да и что он мог ответить? Что все уже решено? Так об этом он писал Вольфу еще в мае 1723 года, сообщив, что «с нашей стороны мы уже сделали все, чтобы обеспечить ее (Академии наук и художеств. – И. Д.) цветущее состояние. Фонд на нее назначен, и притом, надежный и весьма солидный, так что Академия из него сама будет назначать жалованье и ни от кого не будет зависеть, кроме самого императора»[131]. Блюментрост даже коснулся финансовых деталей (жалованье академику – 700–800 рублей, студенту – 200). И про обязанности академиков не забыл: разработка своей науки и чтение публичных лекций. Итак, все уже решено и заводить разговор, что «учинять» сначала, а что потом, бессмысленно. Возможно, Вольф был несколько уязвлен тем, что Петр и Блюментрост не послушали советов ни Лейбница, ни его и решили идти своим путем. Но как бы то ни было, немецкий профессор действительно помог организации Академии в России, порекомендовав несколько вполне достойных кандидатов. К примеру, в качестве математика он предложил кандидатуру швейцарца Якоба Германа (Jakob Hermann; 1678–1733), талантливого математика, ученика Я. Бернулли (Jakob Bernoulli, 1655–1705), к тому времени члена Берлинской (1701) и Болонской (1708) академий, прославившегося изданным в 1716 году трактатом «Форономия, или о силах и движениях тел твердых и жидких»[132], который Л. Эйлер (Leonhard Euler; 1707–1783) ставил в один ряд с «Математическими началами натуральной философии» И. Ньютона и «Новой механикой» П. Вариньона.

Вольф рекомендовал в новую Академию также своего ученика, экстраординарного профессора философии в Тюбингене Георга Бюльфингера (Georg Bernhard Bülfinger; 1693–1750), потому как у того «голова с огромными способностями» и к тому же он большой почитатель Петра I.

Следует отметить, что приглашать ученых в новую Академию было отнюдь не простым делом. Высококлассные специалисты, хорошо устроившиеся на университетских кафедрах, охоты к перемене мест не испытывали, тем более когда речь шла о переезде в Россию. К примеру, Вольф рекомендовал Лоренца Гейстера (Lorenz Heister; 1683–1758), крупнейшего немецкого хирурга, профессора анатомии и хирургии, теоретической и практической медицины Гельмштадтского университета. Однако тот требовал все новых разъяснений и гарантий, поскольку хорошо оплачиваемую должность в Гельмштадте получил недавно, в 1719 году, а кроме того, имел большую частную практику и, естественно, не хотел ухудшать свое положение. Дипломата графа А. Г. Головкина претензии Гейстера раздражали, но Шумахер отнесся к опасениям немецкого анатома с полным пониманием. «Вы знаете, милостивый государь, – писал он 30 апреля 1724 года Блюментросту, – что на этот счет Гейстер прав: что щедрость и великодушие у нас не очень распространены. У нас все привыкли лечиться бесплатно. А заработок от частных занятий со студентами тоже ненадежен. Поэтому твердо можно рассчитывать только на жалованье»[133].

Другой пример: известный историк Г. Ф. Миллер (Gerhard Friedrich Müller; 1705–1983) вспоминал, что, когда он отправился в Петербург, у его отца «было такое чувство, словно он провожает меня в могилу. Так велико было тогда предубеждение против России»[134].

«Хотя контракты с зарубежными учеными подробно регламентировали условия их проживания в России (включая бесплатную квартиру, свечи, дрова), но основная проблема заключалась в том, что привыкшие к жизни в корпоративной среде немецких университетов их представители в Петербурге находили совершенно другие отношения к ним со стороны властей, совершенно другой статус ученых в обществе»[135].

Большие трудности возникли с выбором профессора химии. Уже в первом докладе Петру I Л. Блюментрост предусмотрел одно академическое место для химика. Вначале его занял Михаил Бюргер (Michael Bürger; ок. 1686–1726), давнишний приятель Блюментроста, выходец из Курляндии, окончивший в 1716 году Кенигсбергский университет со степенью доктора медицины, полученной за диссертацию De lumbricis («О глистах»). Бюргер был совершенно неподходящей кандидатурой, химию он толком не знал и не любил, но у Блюментроста выбора не было – химическая кафедра в Академии слишком уж долго оставалась вакантной, – и он утешил курляндца тем, что если тому заниматься сей наукой недосуг, то без этих занятий вполне можно будет обойтись. И Бюргер, несмотря на плохое здоровье и активные протесты жены и тещи, принял предложение Блюментроста, заявив, что его не пугает смерть в Петербурге, да и вообще – ubi bene, ibi patria. Однако не прошло и полугода с момента его прибытия в град Петров, как, возвращаясь мертвецки пьяным с именин Блюментроста, Бюргер вывалился из коляски и разбился насмерть (как деликатно выразилась Ю. Х. Копелевич, «внезапно умер»[136]). Таким было начало академической химии в России. Поэтому историки, чтобы картина не выглядела слишком удручающей, первым академиком-химиком считают Иоганна Георга Гмелина (1709–1755), человека действительно достойного, талантливого и разностороннего ученого, но… И. Г. Гмелин, зачисленный академиком по химии в 1730 году и отправившийся в 1733 году в Камчатскую экспедицию, был более ботаником, чем химиком.

Вернемся, однако, к событиям начала 1724 года. В ходе работы по созданию Академии к Петру поступали различные записки с предложениями, как лучше «учинить» просвещение в России. Далее я кратко остановлюсь только на двух из них, которые, возможно, принадлежат П. А. Курбатову, мелкому сенатскому чиновнику. В первой записке, касавшейся управления, места и сметы будущей Академии, в частности, сказано: «…Подобает следующие пункты примечать: I. Сумма, которая надобна к установлению и содержанию Академии, такая да будет, чтоб его императорского величества казне убытку не было б ниже бы государству какова отягощения принесла. Та сумма пребывает неколебимо при Академии, и сие да будет за фундамент высокой его императорского величества милости Академии, дабы никто не дерзал оную сумму под каким бы видом ни было, на иные вещи издержать. II. Место, иде же установлена будет Академия, было бы такое, чтоб был там здравый воздух и добрая вода и положение того места было бы удобно, чтоб от всех стран можно было надежно приходить, такожде и съестное бы было в довольстве». Кроме того, автор предлагал, чтобы Академия «прямо под его императорского величества властью, а не под какою бы коллегиею была»[137]. Некоторые идеи этой записки нашли затем отражение в принятых Сенатом указах.

Во втором доношении императору приводился список дисциплин, которым целесообразно обучать в Академии студентов, «смотря по их натуральному наклонению»: арифметике, геометрии, астрономии, географии, навигации, механике, оптике, архитектуре «гражданской и воинской», «физике феоретике и експериментальной, институции медической, анатомической и хирургической», химии, истории натуральной, «языкам, именно: латинскому, греческому, французскому и итальянскому, реторике и оратории, истории древней и нынешней», логике, метафизике, этике, политике и «юс публик натур и народов»[138].

В итоге в первые три недели января 1724 года Петром и его помощниками был подготовлен Проект Академии, который император слушал 22 января в Сенате с 8 часов до полудня и который получил название: «генеральный проект об Академии»[139] (далее сокр. ГП). По свидетельству И. Д. Шумахера, автором ГП был Блюментрост. Впрочем, возможно, и сам Шумахер также поучаствовал в его составлении. В Сенат ГП поступил с правкой императора, но в явно недоработанном виде. Тем не менее «экстракт» из ГП был в феврале 1724 года направлен русским посланникам в Париж, Берлин и Лейден, а также многим дипломатам и ученым.

Поскольку ГП уже неоднократно рассматривался в литературе[140], я здесь остановлюсь только на некоторых важных для дальнейшего темах и фрагментах.

Уже зачин ГП свидетельствует о том, что Петр и его помощники прекрасно понимали разницу между университетом (собранием «ученых людей, которые наукам высоким, яко феологии и юрис пруденции… медицины, филозофии, сиречь до какого состояния оные ныне дошли, младых людей обучают») и Академией (собранием «ученых и искусных людей, которые не токмо сии науки в своем роде, в том градусе, в котором оные ноне обретаются, знают, но и уже новые инвенты оные совершить и умножить тщатся, а об учении протчих никакого попечения не имеют»)[141]. Более того, автору (авторам) ГП прекрасно известно, что в других государствах университеты и академии «никакого сообщения между собою не имеют»[142]. Однако в России ситуация совершенно иная, и это в ГП подчеркивается особо: «Невозможно, чтоб здесь следовать в протчих государствах принятому образу, но надлежит смотреть на состояние здешнего государства, как в розсуждении обучающих, так и обучающихся (а в этом рассуждении «здешнее государство» представляло собой, по выражению Лейбница, terra virginea. – И. Д.), и такое здание учинить, чрез которое бы не токмо слава сего государства для размножения наук нынешним временем разпространялась, но и чрез обучение и розпложение оных польза в народе впредь была»[143]. А потому – и это важный поворот темы! – в российских условиях нельзя ограничиться ни одной лишь Академией, ни только созданием университета, «ибо хотя чрез оную [Академию] художества и науки в своем состоянии производятся и разпространяются, однакожде оные не скоро в народе розплодятся, а при заведении университета – и меньше того: ибо когда розсудишь, что еще прямых школ, гимназиев и семинариев нет, в которых бы младые люди началом обучиться и потом выше градусы наук возприять и угодными себя учинить могли, то невозможно, дабы при таком состоянии универзитет некоторую пользу учинить мог»[144].

Казалось бы, из сказанного следует, что в России целесообразно начать с создания «прямых школ», потом учредить университет, а затем Академию наук и художеств, т. е. идти эволюционным путем, что Петру и предлагали сделать Лейбниц, Вольф и другие европейские интеллектуалы, а также Феофан Прокопович, ибо, как позднее скажет поэт,

Где народ, сознаньем зрелый,К просвещению готов,Там прогресс не скороспелый,А наследие веков[145].

В России же все было иначе, поэтому действовать надо было крайне осмотрительно и осторожно. Но Петр шел «по партитуре, напролом», он торопился, потому как «долгота жизни нашея ненадежна»[146], а основания для спешки, как показало время, у него были, поскольку после его смерти известный откат действительно имел место[147].

Император решает (возможно, сам, возможно, по чьей-либо подсказке), вопреки зарубежному опыту и советам иностранных ученых, пойти особым путем: создать одно многоцелевое научно-образовательное учреждение, т. е. объединить в одной структуре научную академию, университет и гимназию. По словам А. Ю. Андреева, «создатели [Академии] полагали: именно потому, что в России до сих пор не существовало научных и учебных заведений по европейским образцам, в ней и необходимо сделать нечто превышающее, соединяющее вместе эти образцы… Текст указа Петра I ясно говорит о том, что 28 января 1724 года было основано только одно высшее ученое учреждение России – Академия наук (а не Академия наук и Академический университет, как иногда пишут историки). Однако этой Академии, в отличие от европейских прообразов, были также приданы и образовательные функции. Ее образовательная часть и получила по „генеральному проекту“ название „университет“, хотя никакого самостоятельного устройства, отличного от Академии, не имела. Отождествляя Академию наук и университет, создатели проекта думали о том, „каким образом одним зданием обои намерения исполнить можно и не надобно особливые собрания сочинять“ (Уставы Академии наук СССР. С. 36)»[148]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Белинский В. Г. Рецензия на «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России» И. Голикова // Петр Великий: Pro et Contra. Антология. Личность и деяния Петра I в оценке русских мыслителей и исследователей. СПб., 2003. С. 177–212. См. с. 201.

2

Кант И. Ответ на вопрос: Что такое Просвещение? // Кант И. Сочинения. Т. 6. М., 1966. С. 25–37. См. с. 34–35.

3

Каменский А. Б. Человек нового времени. Ломоносов на фоне эпохи // Родина. 2011. № 9. С. 16–19. См. с. 18.

4

Романовский С. И. Наука под гнетом российской истории. СПб., 1999. С. 38.

5

Вернадский В. И. Общественное значение Ломоносовского дня // Вестник Российской Академии наук. 1998. Т. 68. № 5. С. 444–447. См. с. 447.

6

Выражение К. Кобрина. Характеристика Петербурга как «окна в Европу» появляется в дневнике итальянского литератора графа Франческо Альгаротти (F. Algarotti; 1712–1764), который прибыл в составе британской делегации на свадьбу принцессы Анны Леопольдовны в июне 1739 года. Альгаротти жалуется на неудобства, с которыми приходится сталкиваться путешественникам в российской столице, отмечая, что Россия «лишь с недавнего времени сообщается с нами и как бы смотрит на нас через это петербургское окно (finestra di Petersbourg)» (Альгаротти Фр. «Окно в Европу»: Дневник путешествия из Лондона в Петербург в 1739 году. М., 2016. С. 85). Альгаротти, по словам М. С. Неклюдовой, подчеркивает «именно ограниченность доступа, причем и с внутренней, и с внешней стороны, поскольку иностранцы как бы заглядывают в Россию, но отсутствие соответствующей инфраструктуры, которая служила бы „дверью“, не позволяет им зайти» (Неклюдова М. С. Словесная авантюра Франческо Альгаротти, или откуда взялось «окно в Европу» // Русская авантюра. Материалы международной научной конференции (Москва, РАНХиГС, 21–23 сентября 2017 года). М., 2017. С. 30–32. См. с. 31). Позднее дневник Альгаротти лег в основу его книги Saggio di lettere sopra la Russia (In Parigi: Presso Gio. Briasson impressore, e librajo, 1760). Русские переводы: Альгаротти Фр. Русские путешествия // Невский архив: Историко-краеведческий сборник. М.; СПб., 1997. Вып. III. С. 235–264; Альгаротти Ф. Путешествие в Россию. СПб., 2014), где он называет Петербург grand finestrone (огромным окном) в Европу. См. также: Неклюдова М. С., Осповат А. Л. Окно в Европу: Источниковедческий этюд к «Медному Всаднику» // Лотмановский сборник. Вып. 2. М., 1997. С. 255–272).

7

Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 254.

8

Ключевский В. О. Курс русской истории: полное издание в одном томе. М., 2009. С. 819.

9

Можно по-разному датировать основание Кунсткамеры и Библиотеки: либо 1714 годом, когда книги, натуралии и артифициалии царя были перевезены из Москвы в Петербург, размещены в одной из пристроек Летнего дворца, для организации «Императорской Библиотеки с Кунст и Натурал каморой», и начали демонстрироваться гостям Петра I, либо 1718 (или 1719) годом, когда после прибытия в столицу коллекции Рюйша проблема помещений для хранения книг и раритетов резко обострилась и царь повелел сенатору Петру Толстому подготовить конфискованный дом казненного в 1718 году боярина Александра Кикина («Кикины палаты») к приему и размещению коллекций (сначала Рюйша, а затем и тех, которые хранились в Летнем дворце). 30 июля 1718 года князю А. М. Черкасскому, надзиравшему в Петербурге за архитектурными и хозяйственными работами, указом Петра I было предписано: «Вещи, которые привезены из Голландии, надлежащие в Куншт Камору, обретающиеся ныне у господина архиатера доктора Арескина, положить для сохранения в описанном доме Александра Кикина, у реки Невы, с московской стороны, против Канец» (Летопись Кунсткамеры… С. 3–4). Если же рассматривать Кунсткамеру как первый публичный универсальный музей России, то выбор 1718 года (или, точнее, речь должна идти о конце 1718 – начале 1719 года, детализировать дату не представляется возможным) является более логичным. И, кроме того, в 1718 году было заложено новое здание Кунсткамеры на стрелке Васильевского острова, где по окончании строительства разместились не только музейные коллекции и Библиотека, но и Анатомический театр, Обсерватория и Физический кабинет (первые документальные свидетельства о подготовке и начале строительства здания Кунсткамеры датируются апрелем – маем 1718 года, постройка, скорее всего, была начата в июне 1718 года). См.: Станюкович Т. В. Кунсткамера Петербургской академии наук. М.; Л., 1953. С. 22; Дриссен-ван хет Реве Й. Голландские корни Кунсткамеры Петра Великого: история в письмах (1711–1752). СПб., 2015. С. 158–186.

Впрочем, собрание Кунсткамеры с явным акцентом на «монстрах», при всей его околокультурной значимости, для XVIII столетия все же было шагом назад, причем даже не столько к Kunst- und Wunderkammern XVI века, сколько к средневековым сокровищницам (Schatzkammern). Это отчасти признается и в монографии Т. В. Станюкович, которая, подчеркивая просветительское и научное значение петровской Кунсткамеры, вместе с тем отмечает, что «в коллекциях наряду с ценнейшими экспонатами можно было встретить мало значительные или вообще не имеющие прямого отношения к науке предметы. Что касается принципов экспозиции, то и они обладали рядом существенных недостатков, основными из которых являлись отсутствие четкого плана в расположении и изобилие групповых „занимательных“ композиций» (Станюкович Т. В. Кунсткамера… С. 47). Трансформация же Кунсткамеры «из собрания „раритетов“ в подлинно научное учреждение протекала медленно, осложняясь борьбой группировок внутри Академии» (Там же. С. 49).

10

Нефедов С. А. Петр I: блеск и нищета модернизации // Историческая психология и социология истории. 2011. Т. 4. № 1. С. 47–74. См. с. 52.

11

Феофан Прокопович. Слово на похвалу блаженныя и вечнодостойныя памяти Петра Великаго // Петр Великий: Pro et Contra. Антология. Личность и деяния Петра I в оценке русских мыслителей и исследователей. СПб., 2003. С. 67–84. См. с. 79–80.

12

Петр пробыл в Западной Европе 1 год 5 месяцев и 16 дней. Подр. о Великом посольстве см.: Гузевич Д. Ю., Гузевич И. Д. Великое посольство: Рубеж эпох, или Начало пути: 1697–1698. СПб., 2008.

13

Замечу, что сам факт посещения русским царем Западной Европы был неслыханной новостью. «Посылка сия и намерение, восприятое монархом, отлучиться из России в иностранные земли, принята была подданными с величайшим негодованием, яко дело не только никогда не бывалое, но и яко противное закону прежних государей и закону божию; а духовенство не оставило то объяснить и из Священного Писания, в коем возбранялось израильскому народу иметь сообщение с иноплеменниками, и что странствование людям Нового Израиля в еретические земли, яко противное закону божию, нанесет повреждение вере и православному закону» (Голиков И. Деяния Петра Великаго, мудраго преобразителя России, собранныя из достоверных источников и расположенныя по годам. В 12-ти частях. Ч. 1. М., 1788–1789. С. 282–283). «Намерение» так потрясло старозаветных современников Петра, что иные из них «положили убить государя» (Там же. С. 283).

14

Лотман Ю. М., Успенский Б. А. К семиотической типологии русской культуры XVIII века // Из истории русской культуры. Т. IV. М., 1996. С. 425–447. См. с. 443–444.

15

Hinz W. Peters den Grossen Anteil in der wissenschaftlichen und kunstlerischen Kultur seiner Zeit. Inaugural-Dissertation. Leipzig; Breslau: Jungfer, 1933. S. 26.

16

Панченко А. М. Начало Петровской реформы: идейная подоплека // XVIII век. Сборник 16. Итоги и проблемы изучения русской литературы XVIII века. Л., 1989. С. 5–16. См. с. 15.

17

Знаменский П. В. Духовные школы в России до реформы 1808 года. Казань, 1881. С. 12; Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого: В 4 т., в 6 кн. Т. 3. СПб., 2008. С. 511–512.

18

Училище это в конце XVII столетия пребывало в весьма плачевном состоянии, о чем в донесении царю было сказано: «Школа, бывшая под надзором патриарха, в расстройстве; ученики числом 150 человек, очень недовольны, терпят во всем крайний недостаток и не могут учиться: потолки и печи обвалились» (Знаменский П. В. Духовные школы в России… С. 12).

19

Харлампович К. В. Малороссийское влияние на великорусскую церковную жизнь. Казань, 1914. С. 649; Вознесенская И. А. Московская Славяно-греко-латинская Академия в первой трети XVIII в. // Россия и христианский Восток. La Russie et l’Orient Chretien. Вып. II–III. M., 2004. С. 518–523.

20

Рождественский С. В. Очерки по истории систем народного просвещения в России в XVIII–XIX веках. Т. 1. СПб., 1912. С. 47.

21

Лифляндское дворянство и город Рига капитулировали 4 (15) июля, а Пярну – в августе 1710 года; эстляндское дворянство и город Ревель – 29 сентября (10 октября) того же года.

22

В 1630 году в Дерпте была открыта Академическая гимназия, которая в 1632 году была преобразована в учебное заведение с правами университета (Academia Gustaviana; в честь шведского короля Густава II Адольфа). После того как в ходе Русско-шведской войны (1656–1658) Дерпт был занят русскими войсками, занятия в университете прекратились; но некоторое время они продолжались в Ревеле. По Кардисскому миру (1661) Дерпт был возвращен Швеции, однако деятельность университета возобновилась лишь в 1690 году по инициативе короля Карла XI (функционировал под названием Academia Gustaviana Carolina). В 1699 году университет был переведен в Пернов, где функционировал до 1709 года, когда началась эвакуация университетской библиотеки, архива и других учреждений в Швецию.