Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы

Как и всякий слабый человек, Эд Стюарт искал причину своих неудач не в себе самом, но в том, кто его окружал и кто был ему ближе всех…

01.41

Сара попросила принести ей виски и выпила залпом, по-мужски. Она ненавидела эту гадость, пахнувшую ячменем, но обожала то состояние, которое наступает после. Однажды она сказала Эду: «А как было бы здорово, если бы люди изобрели пилюли – безвкусные, как аспирин, и пьяные, словно виски».

В баре сейчас ничего не было слышно, хотя люди кричали: так громко ревел джаз.

«Хорошо, когда ничего не слышно из-за музыки, – подумала Сара, – тогда и саму себя не слышно. Плохо только, что к утру джаз кончит играть свою музыку и наступит полная тишина, и тогда все в тебе закричит – то, что веселилось вместе с музыкой».

– Простите, к вам можно присесть? – спросил ее высокий, рыжий, смешной парень.

– Можно, – ответила Сара. – Конечно, можно.

– Спасибо, – ответил парень, смущенно кашлянул в кулак и неловко сел на краешек стула.

Сара посмотрела на его рыжие вихры, на веснушчатый мальчишеский нос и улыбнулась и испугалась, что снова заплачет.

– Я вас тут раньше не видел, – сказал парень.

– А я только сегодня прилетела.

– Вы журналистка? – спросил парень. – Сюда прилетело целое стадо журналисток.

– Стадо? – усмехнулась Сара. – Это верно – стадо.

– Извините, если я вас обидел…

– Ну что вы, – сказала она, – вы меня совсем не обидели.

– Меня зовут Билл Смит.

Сара повторила:

– Билл Смит… Очень категорично… Сильное созвучие.

– Вы смеетесь?

– Ничуть, – ответила Сара. – Просто у меня дурацкая манера говорить вслух то, что думаю.

– Вы танцуете?

– Танцевала.

– Только не говорите, пожалуйста, «когда-то танцевала». Это из кино. Там всегда красивые усталые женщины говорят – «когда-то танцевала»…

Сара поднялась, и Билл поднялся. Он был широкоплечий, на голову выше Эда. Когда они пошли танцевать и кто-то крикнул из зала «браво, Билл», парень покраснел, и его веснушки сделались темно-коричневыми.

– Вы здорово танцуете, – сказал он.

– Да?

– Да.

– Вы тоже.

Билл держал ее за спину – очень осторожно, не прижимая к себе.

Негр, игравший на саксофоне, вываливал голубые белки, заходясь от счастья и ритма.

– Вы меня держите, как ядовитую змею, на дистанции, – сказала Сара и сразу подумала: – «Зачем я это сказала?»

Билл снова покраснел и прижал ее к себе.

– Так ничего? – спросил он.

Сара засмеялась. Негр уронил на грудь свой саксофон и поклонился. Он хорошо играл, и ему здорово свистели. Билл подвел Сару к столику и заботливо развернул ее кресло. На третьем кресле сидел парень в летной форме. Он был еще моложе Билла, но совсем уже лысый.

– Это Самни, – сказал Билл, – он тоже летает бомбить чарли.

Самни молча поклонился Саре.

– Как потанцевали? – спросил кто-то рядом.

Сара обернулась: никого не было.

«Этого мне еще не хватало, – подумала она. – Звуковые галлюцинации начинаются, глупость какая…»

– Что будете пить? – улыбаясь, спросил Билл.

– Ничего не пейте, – сказал тот же голос.

Сара снова обернулась, потом незаметно заглянула под стол: «Может быть, это карлик, который пел гадости?»

– Здесь есть хороший «перно», – сказал Билл.

– Угости даму коньяком, – сказал тот же голос, и Сара поднялась со стула, приложив пальцы к ушам.

Билл упал на стол от смеха.

– Это он, – говорил он, хохоча, – это Самни, он так умеет! Он умеет говорить, не открывая… не открывая… – хохотал он, – рта…

Сара опустилась на стул и улыбнулась, растерянно посмотрев на Билла, а потом на Самни.

– Ну, пока, ребятки, – сказал тот же голос, а после Самни открыл рот и, выдохнув, произнес другим, тонким голосом, таким, каким он разговаривал обычно: – Я их здесь так веселю. Пока. Я скоро вернусь.

– Куда ты? – спросил Билл.

– На вылет.

– Далеко?

– Нет, туда же, где были вы. – Он поднялся, поклонился Саре и спросил: – Вы не рассердились?

– Я испугалась, – ответила Сара.

– Сначала все пугаются. А потом смеются. Очень смеются. Я не прощаюсь: мы вернемся через час – мы ж реактивные, а не тихоходы типа АД-6, – и он подмигнул Биллу.

Глядя вслед ему, Билл сказал:

– Славный парень. Его однажды сбили, мы его отвоевали у чарли с вертолетов, они чуть было не взяли его в плен. Так что же будете пить?

– Виски, – сказала Сара.

– Ого! – сказал он и, быстро взглянув на Сару, снова покраснел.

«Мальчик не знает, как подступиться, – подумала Сара. – Он сам этого хотел, – вдруг подумала она, увидев лицо Эда. – Он сам хотел, чтобы я спала с другим. Тогда ему было бы легче перед собой. И со мной тоже – ночью. Он сам говорил: ничто так не возбуждает, как порочность и доступность».

– Я и так пьяна, – решила она помочь Биллу и густо покраснела. – А если я выпью еще – вам придется тащить меня на себе.

– Я оттащу, – сказал Билл и начал суетливо искать глазами кельнера, – я оттащу, не беспокойтесь…

01.59

Степанов сидел на большом теплом камне и смотрел на пыльную полосу Млечного Пути. Пересекая Млечный Путь, излучая пульсирующий зеленый свет, медленно пролетел чей-то спутник.

Степанов слышал у себя за спиной плеск воды и тихий смех Кемлонг. Она провалилась в болото и сейчас, взяв у него фонарик, пошла мыться в маленьком озере. Она положила фонарик на камень, чтобы мыться не в полной темноте. Степанов чуть обернулся, доставая из кармана сигареты, и увидел в луче света Кемлонг.

– Холодно? – спросил Степанов.

– Что?

– Я спрашиваю: не холодно?

Она обернулась на его голос, доверчиво посмотрела в темноту и ответила:

– Сначала всегда бывает холодно, а после тепло.

Степанов вспомнил венгерскую художницу Еву Карпати. Она была похожа на Кемлонг такой же – через край – женственностью и при этом застенчивостью ребенка, считающего себя уродцем. Степанов испытывал чувство острой жалости к таким женщинам; он видел их в старости, и в нем все сжималось от гнева – нет ничего беспощаднее и холоднее времени. Оно ничего не жалеет; безразличие времени казалось Степанову унизительным и неразумным. «Остановись, мгновенье!» – так и осталось заклинанием поэта. Можно остановить коня или ракету, несущуюся со скоростью звука. Нельзя остановить время.

Ева Карпати водила Степанова по своему крохотному ателье и показывала картины, смущаясь того, что она ему показывала. Картины ее были прекрасны: синий, таинственный, грозный лес и девушка с голубыми голубями в нежных ладонях, или сумеречное туманное утро и лицо той же громадноглазой девушки в чердачном окне, и красные черепицы, по которым ходят белые атласные голуби.

Оттого, что она смущалась своего искусства, она писала редко, то и дело бросая кисть. Иногда она резала уже готовые холсты и не заходила к себе в ателье месяц, два, а то и полгода.

– Надо все это вообще кончать, – сказала Ева Степанову. – Хватит.

– Почему?

– Так… Скучно все это… Сейчас можно писать как угодно, но только не скучно.

– Ева, эта живопись прекрасна.

– Да ну… Я знаю, отчего ты говоришь так.

Она ушла в магазин – купить масла, чтобы сделать яичницу. Степанов сел к маленькому столу, покрытому клеенкой, измазанной краской, и написал тогда стихи – первые в жизни…

– Кемлонг, – сказал Степанов, – вылезай. Замерзнешь.

– Вода теплая, – ответила она. – У меня только макушка мерзнет.

– А почему ваших детей запрещено гладить по голове?

– Так ведь на голове у каждого ребенка – Будда. Его Будда. Можно столкнуть Будду. Кто ж тогда будет охранять ребенка?

Степанов улыбнулся: «Нет ничего прекраснее доверчивости взрослого человека. Когда во взрослом живет дитя – такому можно верить».

Вдруг где-то рядом неожиданно возник грохочущий рев: он возник из тишины. Ничего промежуточного между полной тишиной и ревом не было.

– Самолеты! – крикнул Степанов и побежал к озеру. – Кемлонг! Самолеты!

Грохот был ярко-белым. Все вокруг высветилось неживым, контрастным светом, а после землю резко тряхнуло, и стало темно, и эту темноту запоздало рвануло красное длинное пламя. Он увидел Кемлонг – она бежала к нему и тоже что-то кричала, а потом упала на землю рядом с ним, и тут небо снова было разорвано ревом самолета, заходившего в пике. Степанов подмял под себя Кемлонг, и снова стало светло, и он почувствовал, как мелко дрожит девушка. Громыхнуло еще два взрыва, и он закрыл ее голову руками, потому что боялся, что осколок разобьет ей лицо. Она, верно, тоже боялась, что его прошьет осколками, поэтому она закрыла ладонями его голову. А после стало тихо-тихо, и рев самолета исчез так же резко, как и появился минуту назад…

02.17

«Все равно я без нее не смогу, – продолжал думать Эд. – Хотя именно она подвела меня к тому, что было с другими женщинами. Она виновата и в этом, потому что сказала, что ей не хватает. Как только мужчине скажут, что его мало – он погиб. Проклятый Фрейд».

Эд снова включил свет и закурил. Файн по-прежнему плескался в ванной комнате.

«Сейчас я поеду за ней, – вдруг понял он, и сразу ему стало легко, и он улыбнулся. – А завтра мы улетим, и пусть все катится к черту – вместе со страховым полисом».

Он быстро поднялся с кровати и забарабанил в дверь ванной комнаты.

– Э, Файн! Ты не утонул?

– Да. А что?

Оттого, что он решил поехать за Сарой и привезти ее сюда, ему стало так радостно, как уже давно не было.

– Вылезай и приготовь нам что-нибудь перекусить. И выпить.

– Жрать на ночь?

– Скоро утро. Я привезу даму.

Файн выглянул из ванной. Длинный, нескладный, он обвернулся в белую короткую простыню и поэтому был похож на римского диктатора.

– Кого ты собираешься притащить?

– Сару.

– Уже началось?

– Что – началось?

– Сумасшествие. При чем здесь Сара?

– Она прилетела сегодня вечером с твоими коллегами женского пола. А завтра мы улетим домой. Сейчас я ее привезу.

– Ну хорошо, – сказал Файн, – только у меня туго с едой: какие-то орешки и пара банок консервов.

– Ничего. Сделай это красиво, и я привезу чего-нибудь.

– Ты решил помириться?

– Да, а что? – ответил Эд, зашнуровывая ботинки.

– Не передразнивай меня. Манера переспрашивать пришла ко мне от телевизионных дискуссий: когда я переспрашивал, у меня оставалось лишних десять секунд на обдумывание.

– Что ты мог обдумать за десять секунд?

– Чудак, – ответил Файн. – Глупый чудак, из секунд сложена история человечества. Пренебрежительное отношение к секундам – проявление примитивизма.

– Хитрый ты парень, а?

– Я умный, – ответил Файн и ушел к себе в номер.

– Слушай, – крикнул вдогонку Стюарт, – ты умеешь формулировать. Сформулируй раз и навсегда: что может дать семье счастье?

Файн вернулся, сел рядом с Эдом на краешек кровати и ответил:

– Я развелся с тремя женами, а от четвертой сбежал сюда. Могу тебе сказать точно: ни ты, ни я никогда не дадим счастье семье, потому что мы пускаем дым ноздрями, желая удивить мир. При этом мы хотим, чтобы жены нас понимали – во-первых, преклонялись перед нами – во-вторых, принимали все наши сумасшествия – в-третьих. А жене надо только одно: чтобы она со страхом высчитывала свои сроки и боялась только одного – не вовремя забеременеть. Тогда в семье будет счастье, потому что усталая женщина хочет спать, а не выяснять отношения.

– Ты скотина, Файн, – ответил Эд. – Ты злая, циничная скотина. Готовь стол, я через двадцать минут вернусь.

02.26

В баре по-прежнему гремела музыка. Сары за столиком не было. Эд увидел за тем столиком мадам Тань.

– Хэлло, Тань, – сказал он, – вы сегодня очаровательны. Где Билл?

– Мы договорились увидеться здесь, я немного опоздала, и его уже не было. А может быть, он еще не приходил.

Эд поманил кельнера.

– Да, сэр…

– Здесь сидела дама…

– Черная, с голубыми глазами?

– Да. Черная, с голубыми глазами. Это моя жена. Она ушла?

– Я не заметил, сэр. Сегодня что-то особенно шумно. Сожалею, я не заметил.

Кельнер видел, как эта голубоглазая, красивая дама ушла вместе с рыжим пилотом.

– Вы не знаете, где остановились журналистки?

– Сожалею, сэр, я не знаю, где остановились журналистки.

– Позвоните на аэродром и спросите от моего имени: вам ответят.

– Да, сэр…

Он отошел, и мадам Тань спросила:

– Вы сказали правду, что прилетела ваша жена?

Эд усмехнулся и молча покачал головой.

– Вы сегодня такой веселый.

– А вы – красивая.

Тань была красива необыкновенной, ломкой красотой полукровки: на смуглом лице сияли серые длинные французские глаза.

– Как мой мальчик? – спросил Эд.

– Билл прелесть.

– Вы его очень любите?

Тань удивленно посмотрела на Эда.

– Разве таких любят? – спросила она. – Таких жалеют.

– Это теперь называется «жалеть»? В таком случае пожалейте меня.

– Разве вас надо жалеть? Вы такой сильный человек…

– Вы обманываетесь, Тань.

– Нет. Просто вы не знаете про себя ничего. А ваши женщины не умеют понимать силу мужчин. Ваши женщины избалованы вами. Вы им дали равноправие, и это погубило их. И, конечно, вас.

– Это все философия, Тань. А правда заключается в том, что Билл моложе меня и сильней.

– Он маленький, слабый мальчик. Вы, европейцы, все понимаете не так, как надо. Вам кажется, что сила мужчины проявляется только в постели…

– Это неверно?

– Это слишком рационально, чтобы быть верным. Любовь – иррациональна, она должна быть отрешенной от плоти. Сила мужчины проявляется в том, как устало он говорит с женщиной, как он шутит, пьет чай, как он грустит, как он смущается случайной измены с другой…

– Вы действительно верите в то, что говорите?

– Зачем иначе говорить?

– Откуда у вас мои книжки, Тань?

– Я их взяла в библиотеке, когда узнала от Билла, что вы умеете писать.

– Вы тоже умеете писать.

– Видите, какой вы сильный, – сказала она, – вы не засмеялись надо мной, а добро пошутили. Вы умеете сочинять, а я – писать, это же разные вещи.

Подошел кельнер и, дождавшись, когда Тань кончила фразу, сказал:

– Вот номер телефона отеля, где остановились журналистки, сэр.

– Такой длинный номер?

– Я записал то, что мне продиктовали, сэр.

Эд поднялся.

– Я вынужден попрощаться с вами, Тань.

– Вы домой?

– Да.

– Подвезите меня.

– Пошли. Только я позвоню.

Он зашел в будку. В телефонных будках он всегда чувствовал себя приговоренным к смертной казни.

– Алло, – сказал он, услыхав сонный голос портье, – в котором номере остановилась миссис Стюарт? Соедините меня с ней.

Он слышал длинные гудки и думал: «Лежит и плачет, дуреха».

– Никто не отвечает, сэр.

– Сейчас ответят.

«Нельзя отказываться от прошлого, – продолжал думать он, – каким бы оно ни было. Даже если у нас с ней был час счастья, – а у нас были годы счастья, наши первые голодные годы, – я обязан расплатиться по векселю. Чего мне надо? Я выиграл по билетику из гардероба человека, который верно любит меня».

– В номере никого нет, сэр.

– Пожалуйста, поднимитесь в номер и постучите в дверь.

– Я посмотрел у себя, сэр. Ключ здесь, сэр. Прошу простить меня, сэр…

Опустив трубку, Эд почувствовал, как жарко в этом стеклянном колпаке.

– Все в порядке? – спросила мадам Тань, когда он вышел.

– В полном, – ответил он. – Пошли посидим еще немного, а?

– Нет того, куда вы звонили?

– Что-то я устал, Тань. Пошли сядем.

– Все европейцы устают оттого, что не знают, чего хотят.

– Я американец.

– Это не важно. Вы – белый.

– В общем, верно. А чего хотите вы?

– Спокойствия.

– Хотите выпить?

– Нет, спасибо.

– Закройте колени, у вас слишком красивые ноги.

– Я думала, что надо закрывать плохие ноги.

– Простите, Тань, – сказал Эд, – мне надо еще раз позвонить.

Он набрал номер аэродрома.

– Хэлло, это Эд.

– Хэлло.

– Журналистки улетели или остались ночевать?

– Несколько человек только что улетели в Бангкок.

– Сара Стюарт улетела, не помнишь?

– Твоя жена?!

– Однофамилица.

– Рейс отправлял Кегни.

– Спроси его, а?

– А он уехал.

– Ты не заметил – там была такая черная женщина? Голубоглазая, черная, высокая женщина?

– Черт их знает… Я их видел со спины, отсюда, из будки. У нее большой зад? Там была одна с задом громадным, как ракетодром.

– Нет, – ответил Эд, – у той ничего патологического.

– По-твоему – здоровый зад это патология?

– Нет, ну все-таки, – ответил Эд.

– Кажется, высокая черная женщина улетела…

Стюарт вытер со лба пот и медленно положил трубку на рычаг.

«Дура, – подумал он. – Истеричная дура. Конечно, она улетела! А что ей оставалось делать? Она прилетела ко мне, а я даже не позвал ее к себе. В конце концов она могла бы понять меня: я искал этой войны, чтобы найти в себе силу, а она отняла у меня последние силы. Она никогда не хотела понять меня: она живет по таблице умножения, интегралы не для нее. Ну и пусть… Пусть пеняет на себя…»

В дверях Эд столкнулся с Лэсли.

– Хэлло, Эд, – сказал он, – у твоего второго пилота сегодня великолепная женщина.

– Да? – рассеянно переспросил Эд. – Молодец. Ты куда – спать?

– Нет. Мы бомбим то же место, где катаетесь и вы.

– Ночью бомбить там с «фантомов» бессмысленно.

– Смысл не в том, чтобы разбомбить, а в том, чтобы попугать чарли, – ответил Лэсли. – Пока, Эд.

– Счастливо…

02.44

Степанов и Кемлонг возвращались в пещеры.

– Ситонг, наверное, ищет меня.

– Нет. Он пошел на могилу. Он всегда заворачивает сюда, чтобы зайти на могилу.

– Какую могилу?

– Здесь убили его жену. Диверсанты во время бомбежки стреляли в людей из леса. Она должна была через месяц родить ребеночка.

«Когда есть дети, – вспомнил он слова Ситонга, – не страшно умирать: на земле останется твое семя».

– А ее брату, – продолжала Кемлонг, – оторвало руку, а он художник. И он теперь не может рисовать. – Кемлонг улыбнулась: – В детстве наши родители договорились, что я стану его женой.

– Почему же не стала?

– А мы не любим друг друга. Мы просто дружим. Он всегда шутит надо мной.

– Он тоже живет здесь?

– Да. Хотите, сходим к нему? У него красивые рисунки.

– Очень хочу.

И снова – без всякого перехода – из тишины вырвался рев самолета. Кемлонг и Степанов упали на землю; раздались близкие взрывы, и самолет начал набирать высоту.

– Фосфор, – сказала Кемлонг, поднимаясь на локтях. – Слышите? Фосфор…

Степанов быстро поднялся: неподалеку, возле пещер, густо белело, словно на утренней осенней тяге вдоль озера стелился плотный туман.

Мимо Степанова пробежал монах Ка Кху.

– Там в пещере дети! – крикнул он. – Там ясли для малышей!

Степанов ринулся туда, обогнав монаха. Споткнувшись возле пещеры, он упал в белый туман, горло его сдавил спазм, и глаза защипало. Он рассек ладонь, сильно ушиб колено, но рывком поднялся и побежал в пещеру, кашляя надрывно и сухо.

Фосфор засасывало в пещеру, словно в вытяжную трубу. Он стелился по полу. Две женщины в белых халатах, Ситонг и Ка Кху то и дело опускались в этот белый, удушающий, плотный туман и поднимали с нар маленьких детишек. Степанов тоже опустился на колени и нащупал в этом плотном, удушающем, тяжелом тумане двух недвижных детей. Он поднял их, прижав к груди. Сначала дети были недвижные по-прежнему, но, глотнув свежего воздуха – тяжелый фосфор не поднимался наверх, – они забились в пронзительном крике.

В пещере стоял страшный, пронзительный детский крик: квадратные рты детей, синие губы, набухшие веки, серые слезы, катившиеся по впалым щекам, – все это было нереальным из-за происходившего ужаса. На груди Ситонга болтался транзисторный приемник. Передавали концерт джазовой музыки; когда кончился твист, раздались аплодисменты и смех далеких людей, сидевших в концертном зале. Степанов побежал с детьми к выходу из пещеры, но Кемлонг крикнула:

– Нельзя! Обратно! Они сейчас будут кидать бомбы!

Кемлонг тоже опустилась на колени и начала ползать по пещере, ощупывая нары; но всех детей разобрали, и поэтому Кемлонг вытащила из белого дыма пеленки и одеяльца.

– Они фосфором выгоняют людей под бомбы из пещер, – сказала она, прижимая пеленки и одеяла к груди.

Чтобы унять дрожь, Степанов прижался спиной к стене пещеры.

Снова прогрохотали тяжелые взрывы, земля под ногами пошатнулась, и с потолка посыпались мелкие камни.

– Все, – сказал Ситонг, – они отбомбились. Надо детей отнести в госпиталь, это рядом.

И он длинно выругался…

02.44

Сначала Сара пыталась сопротивляться. Билл придавил ее своим тяжелым, мускулистым телом к жесткому матрасу. Он жадно целовал ее лицо, шею, а потом нашел ее рот. Сара вдруг почувствовала слабость, и в голове у нее все стремительно завертелось, и она ощутила себя – на какое-то мгновение, отрешенно и со стороны – чужой и податливой. Она чувствовала, как дрожали ледяные пальцы Билла, пока он неумело раздевал ее. А после, чем ближе был этот молоденький веснушчатый рыжий парень и чем страшней и нежней ей с ним было, тем больше ей хотелось, чтобы все это сейчас исчезло, ушло, а рядом с ней был Эд, а потом она вообще перестала чувствовать что-либо, кроме себя, только себя, и этого парня, который был с нею…

02.47

– Ты сошел с ума, – сказал Файн, увидав в дверях Стюарта с мадам Тань. – При чем здесь Са…

– Тэйк ит изи! – прикрикнул Эд. – Мадам Тань и я любим друг друга.

Тань засмеялась своим серебристым смехом.

– Мы не умеем любить, – сказала она, – мы умеем быть покорными, а вы принимаете это за любовь.

– Покорность – это и есть любовь, – сказал Эд. – Как ты думаешь, Файн? Ты же у меня теоретик.

– Я думаю, что покорность – это начало бунта. Женщина должна быть ершистой и злой. И обязательно неожиданной. Только тогда мужчина пойдет за ней на край света.

– Такой может быть любовница, – сказала Тань, – на короткое время. Только жадных и властных женщин пугают любовницы. Мужчины всегда возвращаются к покорным и любящим.

– Да? – спросил Файн. – Черт его знает. Может быть… Будете пить?

– Нет, благодарю вас, – ответила Тань.

– А ты, Эд?

– Я выпью. С удовольствием выпью виски. И совсем безо льда. Просто пару добрых глотков виски.

– Тебе же скоро лететь…

– К черту. Никуда я не полечу. Пусть они проедут и поблагодарят за это очаровательную и покорную мадам Тань. Пусть они спокойно проедут по равнине и помолятся за меня своему богу.

– Их бог, – задумчиво сказала Тань, – является также и моим.

– Ваш бог стал нашим, – засмеялся Эд. – Бог всегда на стороне сильных.

– Сказал Адольф Гитлер, – добавил Файн, – в одной из своих исторических речей. Не трогай бога, Эд, он не любит, когда за него говорят земляне.

– Ты веришь в Бога?

– Нет. А что?

– Просто занятно…

– Я его боюсь…

Тань сказала:

– Включите какую-нибудь музыку, а то вы погрязнете в своих философских спорах.

– Включи радио, дерево, – сказал Эд. – Дама хочет музыки и не хочет философии.

– Наоборот, – сказала Тань, – я хочу философии, но только такой, которая разумна. А ее сейчас нет.

Эд и Файн переглянулись.

– Вы всерьез интересуетесь философией? – спросил Файн.

– Я закончила университет в Дели.

– И вас не устраивает философия?

– Почему? Я люблю философию древних и нелюбимого вами Энгельса. А современной философии попросту нет – как можно ее любить или не любить? Нельзя любить несуществующее.

– Почему? – спросил Эд. – Мы ведь любим мечту. А это – несуществующее.

– Нет, – мягко возразила Тань и положила свою маленькую горячую руку на плечо Эда, словно сдерживая его. – Мечта существует, потому что существуете вы, прародитель мечты. Мечта – это неудовлетворенность прошлого, опрокинутая в будущее вашим настоящим.

Файн зааплодировал.

– Каждая эпоха, утвержденная научными открытиями, рождала свою философию. Когда научно утвердилась гидравлика, сменившая ручной труд на мельницах, родилась философия Вольтера и Руссо, философия революции. Когда утвердилось электричество, открытое практиками науки, родилась философия Маркса. А сейчас расщеплен атом и сфотографированы гены. Где философское обобщение этого?

– Боже мой, – сказал Эд, – вы, оказывается, тоже мыслящая женщина?

– Я думала, вам это нравится, – улыбнулась Тань. – Я это говорила для вас. Я люблю совсем другое… Женщина должна любить только то, что нравится мужчине.