Книга желаний

Он старался не вспоминать о ночном ужасе и не думать о тетради, чтобы не сойти с ума – даже мысль о «чуде» вызывала у него панику, как в детстве, когда он разумом пробовал проникнуть за границы вселенной и всякий раз убегал от черной бесконечности, прятался в собственной черепушке за собственными глазами. Если б на его ладони, как в кино, появился апельсин или за один миг он очутился бы на Эвересте, то и тогда не поверил бы в чудо, а решил, что стал психом. Иначе ему пришлось бы поверить в Бога. Не в того безобидного боженьку, о котором он слышал с детства, а в Настоящего! Одно дело – необременительные совпадения, за которыми притаился всемогущий добрячок или злюка, и досужие размышления о бытии после смерти, и совсем другое – всё, что стряслось за три дня. В теории заговоров и прочую ерунду Олтаржевский не верил и не знал, как быть с чередой странных событий, случившихся после ночной прогулки. Он перечитал историю книги на листочках, вложенных в тетрадь, но так и не понял, что происходит.

«Объяснение придет после», – испуганно спрятался он за спасительную мысль.

За время болезни Олтаржевский просмотрел штатное расписание медиахолдинга: документ прислал Бешев. Генеральный директор, председатель совета директоров, главные редакторы, шеф-редакторы, их замы, начальники и замначальники управлений, секретари, ответсеки, ведущие, обозреватели, спецкоры. Кое-кого Олтаржевский знал.

Он не понимал, зачем понадобился Гусю в заведомо проигранной тяжбе с властью.

В новостях на все лады обсуждали арест Гуся. Его канал клеймил «диктатуру закона по-путински», правосудие «по Вышинскому». Называл арест хамским выпадом против «всех граждан» страны, против «нашей» свободы. Выступали Резник, Черкизов, Немцов… Ничего нового Олтаржевский не услышал и ничего иного не ждал.

Сделать больше того, что уже сделал, он не мог. Оставалось ждать.

Подумав об Ольге, Вячеслав Андреевич вдруг понял, что влюбился. Он вспомнил запись в книге и растерялся. Ведь он «просил», чтоб полюбили его! А не наоборот! Он знал: чтобы тебя любили, надо любить самому! Он с раздражением отмахнулся от бредней. Нет никаких чудес! А есть обычная жизнь, где у каждого собственный удел! Красивая и успешная женщина не унизит мужа и себя связью с ничтожеством! Ему же пора убираться в привычный мир коммуналок, газетных писарчуков, обычных людей с их нехитрыми радостями… или наняться к Гусю.

Но праздно мечтать или распорядиться удачей – большая разница. Он устал от нищеты, но не был готов с нищетой расстаться. Он сдался, растранжирил жизнь и не знал, что делать с её остатком. Внутри пусто, снаружи скучно. Но, вспоминая Ольгу, он думал о том, что человеку нужно совсем немного, чтобы снова цепляться за жизнь.

Вспомнив о книге, он поискал её в куртке. Обшарил вещи! Обыскал спальню!

Книга пропала! Он не помнил, где ее оставил. У Шерстяниковых, в машине…

Он уже успел привыкнуть к книге, как к талисману.

Олтаржевский уныло пробежался пультом по телевизионным каналам и наткнулся на… Гуся! В прямом эфире программы «Глас народа» тот воинственно сверкал стеклами очков, вещал о «разгроме» либеральных ценностей и о попрании прав человека. Разоблачал «власть»: ему, мол, предложили закрыть «Куклы», заменить дирекцию телекомпании! Насидевшись в Бутырке, он обещал «бороться». За Гуся заступились Авен, Фридман, Сысуев, Малашенко. Лучший «друг» Березовский заявил, что тоже нарушал российские законы. «Из солидарности!» – с иронией подумал Олтаржевский.

«Заступаясь», все они рыли Гусю яму.

Досадуя, Олтаржевский выключил телевизор. Толстомордый еврей лягался, как упрямый осел, губил себя, близких и тех, кто ему помогал. Он даже не удосужился сообщить, что вышел из СИЗО. Олтаржевский понял, что пора «валить», пока его не заметили в драке.

Он оделся. Проверил в кармане ключи от коммуналки. Оставил бешевский телефон и пачку денег – подумав, отщипнул за хлопоты, – и пошёл, когда заверещал мобильник.

Гусь звонил из студии.

– Слава, завтра у меня дела. Подползай послезавтра.

– Гусь, ты сдурел?

– Не ори! Мне все равно крышка. Надо поговорить!

– Куда ехать? На Арбат, в Палашевский, в Чигасово?

– Нет! Там слушают! Бешев отвезет, – и отключил трубку.

Олтаржевский не сразу сообразил, что звонит Ольга: сердце сладко защемило.

Она справилась о его здоровье – про болезнь «им» рассказал Бешев, – сказала, что горничная нашла его записную книжку в гардеробе и «посыльный уже везет».

– Оля… – он хотел извиниться за «признание».

Она угадала. Чужим голосом прошептала:

– Молчите! Мне и так тяжело! Прошу вас! Ни вам, ни мне это не нужно! Посоветуйте Аркадию быть дальновидней.

Подавленный, он присел на постель. В груди ныло. Он окончательно понял, что влюбился, как влюбляется в последний раз стареющий мужчина.

Вячеслав Андреевич из кармана куртки вытащил бумажник. Перебрал пачку визиток. Отыскал – «Евграфов Юрий Борисович. Букинист», позвонил и назвался.

Тот не сразу вспомнил.

– Что-то случилось? – спросил букинист сипловатым простуженным голосом.

– Не знаю. Приезжайте. Сами решите, случилось или нет.

Торговец жил рядом, на Гоголевском бульваре. Тащиться по холоду к незнакомому человеку ему, судя по голосу, не хотелось, но он обещал быть.

6

Посыльный привёз книгу в целлофановом пакете. Олтаржевский сунул ему чаевые пять тысяч – меньше не нашлось – и захлопнул двери перед остолбеневшим парнем.

Служанка нарезала и уложила на блюдо бутерброды. Олтаржевский отпустил её.

Спустя час перед черно-белым экраном камеры у подъезда торговец отряхивал с рукавов снежок. Затем, шевеля губами, сверял адрес на клочке бумаги. Прежде чем он набрал цифры кодового замка, Олтаржевский открыл дверь.

Роскошная обстановка квартиры, казалось, оглушила гостя. В фуражке с опущенными клапанами и в болоньевых сапогах он растерянно потоптался в прихожей. Близоруко прищурился слезящимися глазами на богатую люстру и панели из дорогого дерева, зашмыгал носом. И без того сутулый, он сгорбился, стараясь занять как можно меньше пространства. А отдавая хозяину фуражку и шарф, меленько кивал, словно угодливо кланялся. Оказавшись в свитере и в брюках с начёсом, гость будто сразу усох.

– Извините, что вытащил вас. Не стесняйтесь. Мы здесь одни, – сказал Олтаржевский.

Старик принёс с собой тапки в целлофановом пакете и переобулся.

Он отёр с усов и бороды капли оттаявшего инея и прошёл за хозяином на кухню.

При ярком свете старик зыркнул на Олтаржевского. Поискал, куда б присесть.

– Сильно постарел? – спросил Вячеслав Андреевич, следивший за гостем.

– Н-не знаю. Тогда на улице было темно. Мы виделись минуту, – торговец говорил с простудной сипотцой, как человек, который проводит много времени на воздухе. Он смелее обежал взглядом лицо собеседника. – Да. Кажется, что-то изменилось.

Они сели за стол.

От бутербродов гость отказался. Олтаржевский налил ему кофе из термоса с японским иероглифом. Старик зябко погрел пальцы о чашку.

– Вы по телефону назвали своё имя. Скажите, вы имеете какое-то отношение к знаменитым архитекторам Олтаржевским? – спросил букинист.

– Да. Имею. Георгий и Вячеслав – братья моего прадеда.

– О-о! Очень приятно! – он уважительно посмотрел на собеседника. – У меня есть книга вашего родственника «Габаритный справочник архитектора». Редкое издание 1947 года. И «Строительство высотных зданий в Москве» 1953 года выпуска.

– Спасибо! У меня они тоже есть. Я хотел поговорить о книге.

Олтаржевский подвинул букинисту тетрадь и рассказал о том, что с ним стряслось за три дня. Умолчал лишь об Ольге.

– Что скажете? – спросил он.

Старик снова взглянул на Вячеслава Андреевича из-под густых бровей и потёр бороду.

– Ну, осунуться-то вы могли из-за болезни.

– И всё?

– Да. Всё. Это шутка. Глупости выжившей из ума пожилой женщины. Думаю, дело не в тетради, а в вас.

– Что значит?

– Каждый человек рано или поздно становится востребован временем. Очевидно, настало ваше время. У вас хорошее образование, большой жизненный опыт, есть влиятельные знакомые. А ваши записи, – он пролистал тетрадь, деликатно «не заметив» запись о Шерстяниковой, – ежедневник, который вы более или менее успешно заполняете.

– Но вы же сами рассказывали!

– Я пересказывал с чужих слов. Историческая ценность этого документа сомнительна. – Букинист подумал. – Если рассуждать здраво, в книге нет ничего мистического. Скажем – болезнь. Женщина, отдавшая мне книгу, описывала те же симптомы, что и у вас, у прежнего владельца тетради: слабость, жар, беспамятство. Он болел сразу после того, как в его жизни наступали перемены. Болел по нескольку дней. Затем всё проходило. Я покопался в специальной литературе. Симптомы очень напоминают фатиг-синдром, или, по-другому, синдром хронической усталости. Кстати, одной из причин происхождения болезни считают вирус Эпштейна-Барра. Он наиболее часто встречается в Центральной Африке. А тетрадь, если верить ее географии, где только не побывала и могла стать переносчиком любой заразы. Проще говоря, вы простыли на морозе. Добавьте нервное потрясение.

– Это объясняет болезнь, но не логику событий. Даже если я подцепил какую-нибудь пакость, она не могла повлиять на то, что происходит.

– Я не знаю ваших знакомых. Но мне кажется, ничего необычного с ними не случилось. Плохо, что они впутали вас в свою историю.

– Как умер прежний хозяин? – спросил Олтаржевский.

– Ну, этого я вам сказать не могу – не знаю! Судя по возрасту женщины, отдавшей книгу, он был глубокий старик. Если, конечно, не умер давно.

Олтаржевский задумчиво покивал.

– После того как книга оказалась у меня, мне бывает, простите за пафос, жутко, будто рядом бродит смерть. Глянет – не время! – и уходит. Я знаю это ощущение. Иной раз мне кажется, что на Арбате я подписал себе приговор. А вместо меня умер другой…

– Если вы про соседа, о котором рассказывали, то он умер бы и без вас. Впрочем, хотите считать себя виноватым, – букинист пожал плечами, – считайте.

– Да я не считаю. Навалилось всё как-то одновременно, – пробормотал Олтаржевский.

– Вы слышали про связь талисмана и его владельца? – спросил старик. – Человек быстрее принимает решения, если с кем-то советуется. Потому что ответственность за решение делит с другим, и это придает ему уверенности. Если хозяину сопутствует удача, он обожествляет талисман и крепче верит в его силу. Приписывает ему сверхъестественные способности. Книга для вас – талисман. Вы донырнули до дна. А оттуда – путь лишь наверх. Но подъем оказался слишком быстрым. Вы не готовы к нему. Отсюда нервишки шалят. Возможно, в этом всё дело.

– Вам кажется, что я… ну, словом, сбрендил?

– Откуда мне знать, – пошутил старик. – Да нет. Думаю, вам надо выспаться, отдохнуть.

– Вчера мне казалось, что я могу поступить, как угодно, – жить или умереть! А сегодня…

Олтаржевский виновато улыбнулся.

– …стали кому-то нужны. Да. Я помню ваше настроение.

– Я почувствовал, что могу что-то сделать.

– Тогда упрячьте подальше свою книгу и ничего не загадывайте! Просто живите.

Олтаржевский подошел к газовой плите.

– Как её включить? До сих пор не приходилось пользоваться. – Он заглянул справа, слева.

– Поверните колесико. Пламя вспыхнет само. Зачем вам?

– При вас хочу избавиться еще от одного предрассудка.

Вячеслав Андреевич зажег плиту и провел обложкой книги по голубым лепесткам огненной незабудки. Покрутил рычажки на панели, чтобы усилить пламя, и не заметил, как остриё огненного жала вонзилось в книгу. В тот же миг Олтаржевский почувствовал жгучую боль и отдёрнул руку. Книга кувыркнулась за холодильник. Только тогда Олтаржевский заметил, что вспыхнула другая конфорка, и огонь опалил рукав его сорочки под локтём. Чертыхаясь, он рванул манжет, – пуговица ускакала по ламинату, – и закатал рукав. Под локтем на коже пузырился белый волдырь от ожога.

– Смотри-ка, не даётся! – сказал Вячеслав Андреевич, за иронией скрывая изумление.

– Смажьте растительным маслом, – посоветовал букинист.

– Это наказание за вандализм! – Олтаржевский болезненно поморщился.

Хлопая дверцами, он нашел в шкафчике бутылку оливкового масла. Затем вернулся к столу.

Букинист, кряхтя, поднял книгу.

– Даже не закоптилась. А ведь наверняка за тысячи лет побывала в переделках, – сказал Олтаржевский, ощупывая свой ожог.

– Бумага, скорее всего, пропитана чем-то наподобие натриевого стекла или насыщенным раствором квасцов. Их продают в любом хозяйственном магазине. А может еще чем.

– Вы говорили об этом на Арбате. Вы ведь тогда тоже обожглись.

– Что вы хотели узнать?

– Хотел проверить на большом огне, загорится ли бумага.

Старик пощипал ус.

– Вы уверены, что книга не имеет никакой ценности? – спросил Вячеслав Андреевич.

– Исторической – наверняка.

– Скажите, что бы вы делали на моём месте, если бы книга… – Олтаржевский помялся, – …словом, если бы всё, что вы рассказали о ней, оказалось правдой?

Старик пошевелил бровями. По его мнению, подобно многим неустроенным людям, этот странный человек искал причину своих неудач во враждебных потусторонних силах. Но вслух сказал:

– Смотрите на вещи философски! Бог помогает хорошим людям. Всё образуется.

– Я атеист, – проворчал Олтаржевский, сердясь, что выставил себя дураком.

– Доживите до моих лет, а там решайте, кто вы. Вы можете отказаться от затеи вашего приятеля?

– Я обещал. Иначе получится, что струсил.

– Ну уж – струсил! Вы ничем ему не обязаны. Вы и так сделали больше, чем могли.

– Вы ему не верите?

– Я его не знаю. Если вы откажетесь, то избавитесь от другого своего предрассудка, будто вам помогает чудо. – Олтаржевский промолчал. – Раз не хотите, подстрахуйтесь.

– Как?

– Откуда же я знаю! Вы умеете руководить людьми? Вести дела? Если ваш приятель сбежит из России, вы сами выкарабкаетесь?

– Руководить – руководил! А вот выкарабкаться… – Олтаржевский почесал затылок.

Букинист посмотрел на ручные часы и вскинул брови:

– Извините, мне пора!

В прихожей Олтаржевский помог ему одеться. Как старик ни отнекивался, Вячеслав Андреевич, запихнул несколько пятитысячных купюр в карман его куртки.

– На Арбате в каком-то смысле вы спасли мне жизнь. Это малое, чем я могу вас отблагодарить. Тем более что мне это ничего не стоит, – сказал Олтаржевский.

Старик, растроганный, спрятал деньги поглубже и пошёл к двери.

Вячеслав Андреевич какое-то время смотрел на книгу.

Затем зажёг газ, осторожно провёл обложкой по огню и тут же отдёрнул руку.

Он изумленно осмотрел покрасневшие фаланги пальцев:

– Фигня какая-то.

Знакомый липкий страх расползся от живота к горлу.

Олтаржевский вдруг распахнул тетрадь и со злости изо всех сил рванул несколько страниц. При этом так неудачно вывернул запястье, что вскрикнул от боли.

Очухался, сидя на полу: запястье ныло – очевидно, падая, он повредил руку.

Книга валялась рядом. Олтаржевский сердито отпихнул её ногой.

Он представил со стороны, как воюет с тетрадью. Морщась от боли, кое-как поднялся и, придерживая запястье, с книгой под мышкой заковылял в спальню.

На постели он долго смотрел в потолок, обдумывая разговор с букинистом.

В голову лезли странные мысли. Если тетрадь, как рассказывал старик, давала владельцу то, что он хотел – сразу, в обмен на время, которое тот потратил бы на осуществление мечты, то за всю жизнь человек мог загадать лишь несколько желаний.

Уничтожить тетрадь, похоже, тоже нельзя. Если только вместе с хозяином! Вспомнив эксперименты с огнём, Олтаржевский решительно пробормотал: «Чушь!»

«Лучше подумай, как управлять людьми, если примешь предложение Гуся!»

Он придвинул к себе новый ежедневник и записал: «Учись убеждать: пусть все соглашаются с моим мнением!» Тут же захлопнул и оттолкнул книгу.

Затем, не раздеваясь, повалился на бок и заснул крепко, без сновидений.

7

Утром Олтаржевский позвонил отцу на квартиру в Бескудниково, уверенный, что не застанет его дома. На такси отправился на стоянку за своим стареньким «опелем», а оттуда – в дачный посёлок Красная Пахра. С тех пор как Андрея Петровича, после путча, уволили из «Московской правды», он сначала один, а затем с женой Светой почти безвылазно сидел на даче.

Киевское шоссе в область почти пустовало, и к полудню Вячеслав Андреевич был на месте. О давешнем вечере ему напоминало нывшее запястье и ожог под локтём.

Он оставил машину у шлагбаума и, махнув охраннику в будке, зашагал по дорожке. За забором посёлка чернел еловый лес. У ворот три старые кривые сосны поскрипывали на ветру среди пушистых ёлок. Меж богатых особняков жались избушки НИИ. Где-то лениво тявкала собака. Дробным эхом стучал молоток. Пахло близкой зимой.

Олтаржевский вспомнил свой приезд к отцу сразу после смерти мамы. Вдвоем отправились за грибами. Ласковое солнце грело прозрачный осенний день. На душе было так же прозрачно и тихо. Они молчали о том, что понимали оба – никто не виноват в том, что случилось, просто у каждого теперь своя жизнь. Они устроили поединок – кто соберет больше подосиновиков и подберёзовиков. Отец, как всегда, выиграл. Пересчитали добычу (мясистых крепышей с желто-бурыми шляпками разложили на пожухлой траве; ряд отца оказался длиннее), оба улыбались оттого, что им хорошо вместе. С тех пор как Вячеслав Андреевич стал взрослым, никогда ему не было так спокойно у отца, как в тот день.

Сейчас он со стыдом подумал о своём недавнем малодушии и с неприязнью – о том, что стало бы с близкими, когда они узнали бы о его глупой смерти. Он не мог отделаться от странного ощущения, будто последние дни кто-то другой живёт за него.

За забором серел бетонный долгострой без крыши, затеянный Андреем Петровичем лет десять назад. Изнутри калитки висел замок. Олтаржевский постучал кулаком по почтовому ящику и залихватски свистнул. Собака вдалеке зашлась вдохновенным лаем. В глубине участка приглушенно рявкнула еще одна. Оттуда же прохрипела дверь, и из-за угла дома, рыча, засеменила рыже-белая колли с роскошным воротником и узкой мордой. Узнав Вячеслава Андреевича, овчарка завиляла хвостом, радостно припадая на передние лапы и нетерпеливо оглядываясь туда, где по дорожке шаркал валенками в калошах рослый сухощавый Олтаржевский, только на четверть века старше, – то же худощавое лицо, те же тонкие губы и та же благородная горбинка на носу.

На отце была старая шляпа и новенький ватник.

– Слава? А почему вы не вместе с Сашкой? – удивился отец – он всегда говорил тихо.

– Не знал, что он собирался к тебе.

– Перед тобой приехал.

Андрей Петрович не спеша отпер замок. Обнялись. Собака радостно бросилась передними лапами на грудь гостя и лизнула его лицо.

– Ну все! Пусти, Ирма! – Вячеслав Андреевич погладил и легонько оттолкнул собаку.

Обычно Олтаржевский заезжал в Алтуфьево к Насте. В Химки – к Саше. Бывшие жены не мешали ему встречаться с детьми. Совершенно разные, женщины были одинаково обижены на Олтаржевского за свою обыкновенную жизнь. Вторая жена Марина, много младше Олтаржевского, считала мужа обязанным ей за то, что она «родила ему дочь», и не признавала такой же «подарок» от его первой жены Ирины, оскорбленной изменой мужа. Саша учился в «Плешке». Дружил с Настей. Настя скрывала от матери дружбу с братом. Ира ревновала сына к его сестре. Олтаржевский же считал себя виноватым в том, что не дал детям и женам то, что дают благополучные родители и мужья, – хороший достаток. Как следствие, решил он, его жизнь была им не интересна, а потому внуки не навещали ни его, ни деда. Последний раз Саша приезжал к деду года два назад, когда учился в школе. Андрей Петрович называл это на английский манер «generation gep», причиной которого считал эгоизм взрослых.

За долгостроем примостился деревянный домик с мансардой. Дальше – ровные грядки, прибранные к зиме, и парник из толстой проволочной сетки.

По скрипнувшим ступенькам вошли на веранду. Ирма, цокая когтями по дощатому полу, шмыгнула через двери в соседнее помещение «для собаки».

Навстречу из-за стола, кутаясь в платок, поднялась Света и подставила пасынку щёку. Худая, в свитере и в спортивном трико, она была одного возраста с сыном мужа. Но большие очки с толстыми линзами на курносом лице и короткая стрижка прямых с проседью волос, как у московских бабушек, старили «мачеху».

С Андреем Петровичем они познакомились в ведомственном журнале, куда отца «ушли» из газеты. Света оказалась самой молодой из редакционных дам. Прежде из ревности Олтаржевский думал, что отец не любил Свету, а испугался пустоты вокруг, тут подвернулась перезревшая девица, и отец женился. Света же страх одиночества мужа приняла за привязанность и полюбила, как любят в последний раз. А когда поняла, что любит придуманное в нем, все равно любила. Она вечно сюсюкала с матерью по телефону. Ее мелочный деспотизм, интеллектуальные озарения кухарки, треп с подругами, боявшимися Андрея Петровича как школьного завуча, – все, к чему сумел подстроиться отец, раздражало Вячеслава Андреевича. Но со временем он привык к Свете и был благодарен за то, что она берегла отца. Они с мачехой подружились, как умели.

Детей у Светы не было, и она тщетно хлопотала о том, чтобы сын и внуки чаще навещали мужа, создавая хотя бы иллюзию дружной семьи.

Саша – отец и дед в юности, рослый и сухой, но черноволосый и чубатый, – скрючившись, вылез из-за стола. Раскосые глаза с рыжими крапинками на радужках напоминали Олтаржевскому мать Саши. На парне был черные пуловер и джинсы.

Они пожали руки, по их традиции – предплечьями вверх.

– У тебя day-off? – спросил Олтаржевский.

– Одна пара и две физры. С физры меня отпустили.

– Убедительно.

Саша играл за институтскую баскетбольную команду. В словах отца он услышал намек на обвинение в прогулах, возмутился, но в интонации было что-то, отчего парень передумал с ним ссориться.

– Ты болел? – спроси Андрей Петрович. Он снял ватник и переобулся в тапки.

– Простыл. А что? – насторожился сын. Он пригладил волосы.

– Не пойму – то ли ты осунулся, то ли поседел.

От супа Вячеслав Андреевич отказался, но чай попросил: налил кипяток из электросамовара, ковырнул вишневое варенье в вазе и взял пару конфет из розетки.

– С каких пор тебя интересует архитектура? – Андрей Петрович продолжил прерванный разговор. Он зябко потёр руки, прицеливаясь, чтобы вкусненькое съесть.

– Я интересуюсь не архитектурой, а архитектором, – ответил парень.

– О чем спор? – спросил Вячеслав Андреевич.

– Мы говорили про архитектора Олтаржевского, который строил сталинские высотки. Он действительно имеет к нам какое-то отношение? – спросил Саша.

Отец и дед переглянулись. Дед положил в рот конфету, прошепелявил:

– Зря ты не интересуешься архитектурой. В Москве есть что посмотреть. А сталинские высотки совершенно изменили город. Ты можешь представить Москву без сталинских высоток? Я – нет! – он проглотил конфету.

– Андрей, не брюзжи! Ребенок задал тебе вопрос, – вмешалась Света. Она взяла чашку обеими руками. Саша поёрзал, недовольный, что его называют ребенком.

– Вячеслав Константинович Олтаржевский – твой двоюродный прапрадед. Иначе говоря, ты его внучатый праправнук, – ответил дед. – Почему он тебя вдруг заинтересовал?

– Парень в группе спросил, имею ли я отношение к архитектору Олтаржевскому. Я сказал, что не знаю. Спрошу.

– Как же не знаешь? Я тебе в детстве рассказывал! И отец рассказывал! – проворчал Андрей Петрович. Его седины на висках, казалось, зашевелились от возмущения.

Саша сосредоточенно подул в чашку. Отец заступился за сына:

– Откуда он помнит? Он маленький был! А приятель твой, откуда узнал?

– Он мне не приятель. В одной группе учимся. Его отец в ФСБ служит. Он ему сказал.

Старшие переглянулись.

– Эх вы, Иваны, не помнящие родства! До третьего колена родни не знаете и не хотите знать. Историей своей страны не интересуетесь! – заворчал Андрей Петрович.

– Андрей! – укоризненно одёрнула Света.

Саша надулся. Взглянул на ручные часы:

– Мне пора. Скоро автобус в город.

– Не петушись, – примирительно сказал отец. – Я тебя отвезу. Я о наших предках тоже поздно узнал. В двадцать. Раньше не до того было. Отец рассказал.

Все посмотрели на Андрея Петровича. Тот, все еще обиженный на внука, закапризничал:

– Что? Ничего особенного я не помню!

– Помнишь! Рассказывай! – улыбнулся сын. Он знал, что у старого журналиста великолепная память (в шестьдесят с хвостом он не пользовался записной книжкой и держал в голове десятки телефонных номеров друзей и знакомых): отец слыл в их с матерью бывшей компании блестящим рассказчиком.