Социальная свобода: идеология и технология освобождения человека. Свобода в обществе и свобода от общества

Четвёртой формой первичных социальных ограничений являются ограничения «онтологическо-гносеологического» характера. В светской культуре эти ограничения и свободы задаются в соответствующих разделах философии, в религиозных обществах эти вопросы решаются в священных писаниях и мифах: так в Библии содержится соответствующая книга, которая так и называется – Бытие. Данная форма идеологии отвечает на вопросы: «что вообще есть в нашем мире (и чего нет)» и «как можно (или нельзя) познавать (и изменять) это существующее». Она находит своё выражение в системе категорий, понятий и образов, отражающих сложные картины мироздания. Эта группа социальных ограничений очень важна, так как она не только задаёт парадигмальные основания для науки и техники, но и во многом предопределяет мировоззрение, представления об окружающем мире, исходя из которых, действует человек. Насколько эти представления важны, хорошо иллюстрирует история Средних веков и последующих столетий. Так, если полагать, что Земля плоская39, то незачем плыть на Запад, чтобы попасть в Индию, как это сделал Колумб, а, следовательно, и открыть Америку будет невозможно. Если полагать, подобно И. Ньютону и Г. Галилею что Вселенная – это механизм, то и политическую систему общества следует перестроить в механистическом духе, заполнить мир машинами, а человека, если и не превратить в машину, то сделать обслуживающим персоналом и сырьём для неё. Если Вселенная бесконечна, как полагают сегодня многие вопреки Аристотелю, то можно безоглядно её переделывать, потреблять и разрушать.

«Наука сталкивается всегда только с тем, что допущено в качестве доступного ей предмета её способом представления»40, – писал М. Хайдеггер. «Истинно, с точки зрения научной идеологии, существуют только атомы и пустота. И эта истина приковывает к себе, завораживает современного человека. На её очевидности, как фундаментальной скрепе, держится онтологическая стабильность современных сообществ. Как бы ни разнились люди, как бы ни отталкивались друг от друга в недоверии и эгоизме – все они сжаты, стиснуты в ничтожно малый комок тел безбрежной действительностью физического мира, мира мёртвой материи, в которой только смерть истинна, и только то мнение, которое обосновано взглядом через призму смерти, пользуется общепризнанным доверием»41, – отмечал П. Д. Тищенко.

Развитие различных научных представлений описано в известной работе Т. Куна «Структура научных революций»42, из российских исследований этого вопроса можно выделить, монографию А. Г. Дугина43. «Вульгаризация классической науки, в огромной мере сформировала клише современной ментальности. Но качественная мутация науки в конце XX века не отразилась симметрично на соответствующем изменении общераспространенных ментальных клише. В этом мы сталкиваемся с любопытной асимметрией парадигм. Влияние научной мифологии на массы оказалось более устойчивым, чем основания этой мифологии. И новейшая наука, таким образом, пришла в определенное противоречие с нормативными гносеологическими установками масс»44, – писал А. Г. Дугин. Эти высказывания свидетельствуют о парадигмальной ограниченности научных знаний и методологий и о далеко не простом взаимодействии научного и обывательского представлений о мире, которые сегодня пришли в конфликт (ставший в последние годы одним из оснований для разгрома властями образования и науки).

«…Мы вынуждены также признать, отмечал А. Г. Дугин, – что человек превратился из обезьяны в человека только в эпоху Просвещения. Как ни странно это звучит, но аксиомы современной философской антропологии сложились именно на заре Нового времени, и в качестве эталона человека был взят именно человек этого периода. Правда, сразу же вслед за этим такая антропологическая установка была признана всеобщей и экстраполирована на всю историю. Там же, где структура человеческого сознания всерьез расходилась с рационалистическими нормативами Просвещения, например, у „дикарей“, „примитивных народов“ к ним царило отношение, как и „нелюдям“, что помимо всего прочего служило оправданием рабства и колонизации. Показательно, что Западный расизм и позорная практика работорговли в Америке сосуществовали с развитием либеральных и рационалистических доктрин, а виднейшие прогрессисты часто являлись рабовладельцами с расистским подтекстом. И одним из показателей отличия людей от „недолюдей“ в Новое время был именно уровень технического развития, т.е. уровень отчуждения человеческого субъекта от объектной природы. Редкой для эпохи Просвещения была позиция Жан-Жака Руссо, воспевавшего „добрых дикарей“ и считавшего развитие техники источником роста человеческих пороков»45. Последний пример показывает важность и остроту не только для науки, но и для других социальных сфер онтологических и гносеологических идеологических установок. Они, по сути, задают границы не только мирозданию, но и самому человеку. Скованный определенными парадигмами человек уже не может предвидеть будущее и выявить в современном мире перспективные проекты, тенденции и направления развития46, в результате чего терпит неудачи, как в бизнесе, так и в жизни в целом.

Онтологические и гносеологические социальные ограничения тесно связаны с языковыми, слабее – с этическими ограничениями. Однако эта ситуация характерна только для современного общества и современной науки, которая требует точных языковых дефиниций (игнорируя при этом пространственно-временную изменчивость природных объектов и явлений), но при этом разделяет знание и этику, хотя об ответственности учёных за результаты своего труда говорят довольно часто. В античной науке, напротив, стремились достичь идеалов гармонии истины, добра и красоты, в средневековье этические ограничения даже подавляли гносеологические и научные изыскания. М. Фуко показал, что «фактически дознание было начальным, но основополагающим элементом формирования эмпирических наук… Пожалуй, правильно сказать, что… естественные науки, до некоторой степени, возникли в конце средних веков из практики дознания… На пороге классического века Бэкон, законовед и государственный муж, пытался перенести в область эмпирических наук методы дознания»47. Так гносеологические ограничения смыкались с политическими и правовыми.

Русская философия, начиная от славянофилов, напротив, стремилась к идеалам «цельного знания», в котором знание и вера, добро и красота, пребывали бы в содружестве гармоничного всеединства. В идеале онтологические и гносеологические социальные ограничения должны быть тесно связаны не только с языковыми, но и с этическими и эстетическими ограничениями, что обеспечивало бы природоподобную гармонию и соразмерность различных фрагментов господствующей идеологии и избавляло сознание её носителей от хаотизирующих внутренних конфликтов, ведущих его к деградации.

Представленная здесь структура идеологических ограничений важна тем, что она, по сути, аннулирует расхожий миф о деидеологизации. Деидеологизация означает исходя из данной системы, отказ от языка, этики, эстетики и онтологии с гносеологией. Вряд ли в каком-либо обществе подобная «деидеологизация» окажется возможной. Социально ограничивающий, посредством создания ложного представления о реальности, миф деидеологизации мистифицирует этот вопрос. На самом деле под деидеологизацией понимается не деидеологизация вообще, а избавление от чуждой «деидеологизаторам» идеологии. Своей же идеологии у «деидеологизаторов» якобы нет, но это не её отсутствие, а либо их сознательное лукавство, либо их предельная идеологизированность, которая настолько глубока, что даже не осознается ими; может иметь место и известная наивность, не позволяющая им понять эти вопросы. «Деидеологизация» в последнем смысле неосознаваемой идеологизированности – это предел тотального господства одной идеологии, достигшей статуса не обсуждаемой и неосознаваемой тайной догмы. Принцип деидеологизации также обосновывает подавление всех сколько-нибудь активных приверженцев и выразителей любой альтернативной идеологии, причем независимо от её содержания (она плоха уже потому, что альтернативна), по обвинению или даже заподазриванию в распространении её в массах, чего делать, по мнению деидеологизаторов, нельзя. Такая система очень удобна для угнетения и подавления любых актуальных и потенциальных противников существующего режима. М. Лютер, бросивший вызов Римскому Папе, на основе нового прочтения и истолкования Библии (священного текста, господствующей идеологии) в такой системе невозможен. Невозможны и «суперортодоксы», более праведные с точки зрения официальной доктрины, чем власть предержащие. «Священный текст» (идеология, концепция) является здесь монополизированной и скрытой от масс и всех потенциальных критиков и оппонентов собственностью власти, произвольно «толкующей» его по своему усмотрению. Поэтому любой «несогласный», критик существующих порядков или реализующих их лиц, оппонент – здесь априорный невежда и профан, не посвященный в тайны реализуемой идеологии и концепции. Как невежда и профан, он «всегда не прав», так как, не зная «тайного плана» власти, обречен всегда ошибаться в критике его исполнения. Язык как набор правил выражения мысли, слова и образа здесь также монополизирован властями, так как выражать свою мысль в нем необходимо по законодательно установленным властями нормам, что ещё более затрудняет возможности самовыражения.

Для господства таких идеологических догм смертельно опасно не только какое-либо их обсуждение, поиски их основ и рациональных аргументаций в их пользу, но даже сам факт их раскрытия как существующих. Стремящаяся поставить всё под свой контроль и учёт «воля к воле, соответственно сама в качестве бытия устраивает сущее. В воле к воле впервые достигает господства техника (обеспечение установленной данности) и категорический отказ от осмысления, беспамятность…»48, – писал М. Хайдеггер. В этой ситуации «поскольку говорение утратило первичную бытийную связь с сущим, о котором речь, соответственно никогда её не достигало, оно сообщает себя не способом исходного освоения этого сущего, но путем разносящей и вторящей речи. Проговоренное как таковое, описывает все более широкие круги и принимает авторитарный характер49. Дело обстоит так, потому что люди это говорят. В таком до – и проговаривании, через которое уже изначальная нехватка почвы, достигает полной беспочвенности, конституируются толки… Толки есть возможность все понять без предшествующего освоения дела. Толки уберегают уже и от опасности срезаться при таком освоении. Толки, которые всякий может подхватить, не только избавляют от задачи настоящего понимания, но формируют индифферентную понятливость, от которой ничего уже не закрыто»50. По этой схеме оторванных от сущностей явлений и вещей и расходящихся во вне кругами авторитарных толков работают современные СМИ и большая часть интернета, смещающие внимание публики с важного на второстепенное, за счет чего происходит оглупление масс, подсаженных на «ложный информационный поток» (А. И. Фурсов).

Также на уровне таких псевдопонимающих «толков» находятся представления о деидеологизации, выполняющие функцию сокрытия господствующей идеологии. Эти хайдеггеровские «толки», к сожалению, являются обычным состоянием массового сознания, зеркалом которого являются социальные сети интернета. При этом те вопросы, которые «толки» массового сознания обходят стороной вместе с управляющими ими идеологами, как раз и являются ключами и проходами к скрытым идеологическим догмам. Поэтому самое главное в СМИ – это не то, о чем там говорят, а то, что они умалчивают. Самые важные события не освящаются в СМИ, либо «топятся» в потоках второстепенной информации. Но ту же роль «ключей» к тайным догмам играют и наиболее назойливо обсуждаемые в СМИ вопросы и проблемы, которые могут быть как инструментами скрытого навязывания тех или иных догм, так и способами отвлечения от замалчиваемых вопросов. Например, идеологема американоцентричного мира может навязываться посредством акцентирования внимания именно на событиях и процессах происходящих в США, допустим выборах американского президента (последний пример – выборы Д. Трампа в СМИ РФ). Поэтому сообщения СМИ должны расшифровываться не как объективное отражение мировых процессов, а как завуалированная накачка идеологическими нормами, ценностями и схемами поведения. Например, если в СМИ присутствуют в одном блоке два сообщения «президент подписал указ о призыве в армию» и «по опросам граждане хотят быть военными и врачами», то моделируется мыслительно-поведенческая схема: «граждане хотят быть призванными в армию» и вообще хотят исполнять любые повеления президента. В принципе большинство сообщений СМИ представляют подобные программирующие информационные блоки, задача которых не в информировании, а в манипулировании поведением, картиной мира и желаниями зрителей.

Таким образом, тотально господствующая идеология действительно деидеологизируется, мимикрирует и исчезает, воплощаясь в произведения материальной и духовной культуры, людей и маскируясь под естественные законы и божественные установления. В либерализме сокрытие идеологии осуществляется посредством мифов естественных законов и прав и представлений об её отсутствии, а в марксизме – посредством апелляции к науке, и представлении об идеологии как отражении материального бытия. Подобная ситуация приводит к появлению самозамкнутой системы социальных ограничений, которая может преодолеваться через следование превосходящим её законам природы, преодолеть которые она не в состоянии. Однако, она в состоянии скрыть эти законы от масс, посредством разрушения образования и обнаруживающей их науки. Также власть предержащие могут принимать какие-то социальные контрмеры против влияния природных законов, например, сокращая финансирование и административно подавляя те сферы человеческой жизнедеятельности, которые должны, напротив, по природным законам в данное время развиваться51. У людей в этой ситуации появляется выбор – следовать высшим законам природы и духа или низшим законам правителей общества.

Идеологические ограничения, имеющие по преимуществу идеальный характер, находят свою конкретизацию и материализацию на более низких уровнях пирамиды социальных ограничений. Эти ограничения, которые можно назвать вторичными, имеют смешанный, идеально-материальный характер. Эти блоки социальных ограничений можно структурировать следующим образом:

– Политико-управленческие социальные ограничения;

– Правовые социальные ограничения;

– Информационно-образовательные социальные ограничения;

– Технико-технологические социальные ограничения;

– Экономические социальные ограничения;

– Военно-силовые социальные ограничения;

– Структурно-демографические социальные ограничения.

При оценке этой схемы следует учитывать, что все эти ограничения тесно переплетаются между собой, образуя систему и, конечно, они могут быть классифицированы каким-то иным образом. Достаточно очевидно и то, что эти вторичные формы социальных ограничений могут в ходе дальнейшего анализа дробиться на всё более и более малые разновидности. Однако в данной работе подобная аналитико-схоластическая операция представляется не целесообразной, так как может до бесконечности увеличить её объём и вывести за пределы собственно философии, занятой поиском наиболее общих закономерностей и явлений.

Политико-управленческие социальные ограничения выражаются во властном ограничении тех или иных социальных сфер, групп и социокультурных практик. Субъектами этой группы ограничений выступают группы и отдельные личности, имеющие по своему социальному статусу определённые властные полномочия. «Превращая отдельных людей в функции, огромный аппарат обеспечения существования изымает их из субстанционального содержания жизни, которое прежде в качестве традиции влияло на людей… Систему образует аппарат, в котором людей переставляют по своему желанию с одного места на другое, а не историческая субстанция, которую они заполняют своим индивидуальным бытием»52, – писал К. Ясперс о бюрократии, выступающей в роли коллективного субъекта политико-управленческих социальных ограничений.

В принципе, субъектом подобных ограничений может быть любое лицо, находящееся в позиции начальника по отношению к другому лицу – учитель, контролёр, полицейский, чиновник, руководитель частной фирмы, – который может своим властно-волевым решением кого-то в чём-то ограничить. Подобная возможность называется властью, как реализованной способностью управлять. Для реализации этой власти властный субъект должен обладать свободой воли, выбора и действий, а также хотя бы минимальным пространством для реализации своих полномочий, то есть свободой, без которой никакая власть невозможна. Однако, возможна и имитация власти, когда «как бы властный субъект» на самом деле является марионеткой, скрытно управляемым со стороны роботом или киборгом. В принципе, власть является внутренне автократичной, самопровозглашаемой.

«Имеют ли два человека право отнимать у другой группы людей?… Может ли группа людей собраться, объявить себя правительством, а затем наделить это правительство правом, которым они сами не обладают? Даже если эта группа является большинством?»53, – спрашивает американский политолог Р. Эпперсон. На мой взгляд, на этот вопрос следует ответить положительно, при условии, что найдётся другая группа людей, которая поверит в их властные права или подчинится им из каких-то иных соображений. Почему же так происходит? «Чтобы не играть в тайноведение и невежество, придётся признать одно: власть – это смысловое начало. В качестве смыслов ее образы в чем-то изменчивы, а в чем-то постоянны. Но всегда и в любой культуре власть, так или иначе, принималась как позитивное начало. За властью всегда стояла некоторая бытийственная утвердительность»54, – отмечал П. А. Сапронов. Надо сказать, что мнение П. А. Сапронова не совсем соответствует действительности, вспомним хотя бы идеи различных анархистов55. А. А. Меняйлов даёт другой ответ: причина подчинения власти, гипнабельность и стадность присущие большинству56. Аналогичные Меняйлову выводы можно сделать и из работы Э. Канетти «Масса и власть»57. У роботов основой подчинения является вмонтированная в них программа, у животных – её аналог, инстинкт, а также привычки, стереотипы, рефлексы и прочие механические формы поведения. Есть и метод ситуационного манипулирования. Например, где-то ставится забор. Человек, допустим, в принципе может его перелезть, но это хлопотно и в итоге он как бы добровольно выбирает движение по желательной для заборостроителей траектории. Подобных физических и метафизических заборов – социальных ограничений в обществе очень много.

Объектом политико-управленческих, как и других социальных ограничений выступает человек в своём индивидуальном и коллективном существовании. Ограничению при этом, как это показано у О. Д. Гараниной, подвергается всё многообразие его антропообразующих качеств: телесно-физиологических, психических и социальных58.

Более подробно феномены власти, управления и вытекающих из них ограничений проанализированы в работах Ю. П. Аверина, Аристотеля, М. Вебера, Р. Генона, И. А. Гобозова, Г. Дебора, Н. В. Жмарёва, Э. Канетти, С. Г. Кара-Мурзы, Н. Лумана, А. А. Меняйлова59, Ф. Ницше, Платона, П. А. Сапронова, М. Сах Сварнкара, М. Фуко и многих других авторов.

Политико-управленческие социальные ограничения тесно связаны с другими формами социальных ограничений, предопределяясь идеологией и находя своё выражение в праве, экономике, и прочих областях.

Правовой блок социальных ограничений находит своё выражение в существующей в обществе правовой системе и является производным от этических и языковых ограничений и политико-управленческих решений. Система права представляет собой официально принятые и обычно опубликованные законы60, документы, распоряжения и инструкции, регулирующие те или иные аспекты социальной практики. Непосредственным субъектом правовых социальных ограничений являются органы законодательной власти и субъекты политико-управленческой деятельности, в том числе негосударственные61 и надгосударственные (например, ООН, Международные суды и трибуналы). Функционирование системы права невозможно без правоохранительных органов и право применяющих (суды, юристы) социальных организаций и лиц. Особенностью правовых ограничений является формальная обязательность их исполнения и наличие социальных санкций (репрессий) за их нарушение, чего в случае политико-управленческих социальных ограничений может не быть. Это означает, что правовые ограничения являются закреплением политико-управленческих социальных ограничений, а не наоборот, как пытаются убедить нас некоторые юристы и политологи, рассуждающие о «диктатуре закона». В качестве примера правовых социальных ограничений можно привести отсутствие каких-либо законодательно закрепленных прав, свобод, льгот, гарантий или, напротив, наличие запретов, ограничений на какие-либо виды социальной практики. Под правовыми ограничениями можно понимать правовые обязанности в трактовке Н. Н. Алексеева, как «вынужденность каких-либо положительных и отрицательных действий, безразлично, проистекает ли она из внутренних побуждений или из внешнего давления»62.

Для Гегеля «право есть не „норма“, но как бы „нормальное бытие человеческого духа“; право есть правое существование воли, правильный способ ее жизни, или правильное состояние человеческой души»63, то есть он рассматривает правовые ограничения как осознанную зрелым человеком необходимость ограничения кем-то своей воли. На наш взгляд такая позиция является спорной. Здесь Гегель вслед за христианством пытается поставить душу под контроль личности, которая собственно и существует в пространстве социально обусловленного права. Попытки же Гегеля вывести европейское право из трансцендентных оснований не выдерживают критики, так как у разных народов и иных «социальных организмов» (церквей, корпораций, масонских орденов и т.п.) существуют разные правовые системы, нередко противоречивые по отношению друг к другу. В этом случае гегелевский «мировой дух» выступает в роли игрока, диктующего разным фигурам мирового спектакля разные правила игры. Выглядит такое забавно. Скорее это похоже на попытки закулисных игроков обожествить свои правила, навязав их через личность духу, душе и телу и лишить их собственной воли, субъектом которой должна быть только личность, как социально обусловленное образование.

Иную, нигилистическую позицию по отношению к правовым социальным ограничениям занимает М. Штирнер. «Я сам решаю, – имею ли я на что-нибудь право, вне меня нет никакого права. То, что мне кажется правым, – и есть правое. Возможно, что другим оно и не представляется таковым, но это их дело, а не мое, пусть они обороняются. И если бы весь мир считал неправым то, что, по-моему, право и его я хочу, то мне не было бы дела до всего мира. Так поступает каждый, кто умеет ценить себя, каждый в той мере, в какой он эгоист, ибо сила выше права с полным на это правом»64. Здесь мы видим антропоцентричную и асоциальную установку либерального индивидуализма, осознающего вторичность права по отношению к силе. Такая позиция должна иметь какие-то внесоциальные источники и предпосылки, ибо для личности, как сугубо социального продукта она выглядит противоестественной. Несложно заметить, что именно этой философией руководствовались А. Гитлер и современные США не международной арене, хотя и многие их жертвы вели себя, по сути, точно также.

Вообще среди систем правовых ограничений можно выделить три основные системы, исходящие по источнику правовых ограничений из трёх парадигм. Первую парадигму и систему права можно назвать трансцендентно ориентированной. В этой системе источник права трансцендентен, а реализуется она в монархии и теократии. В органической системе права источником права считается народ и реализуется она в форме демократии. В третьей концепции источником права является просто место, «седалище» власти (Т. Гоббс) и реализуется она в форме диктатуры. В ХХ веке нередко имела место комбинация второй и третьей парадигм, когда формальные отсылки к воле народа и демократические процедуры сочетались с фактической диктатурой (СССР, РФ). Подобная комбинация была далеко не случайной, так как обе последние системы права в конечном итоге покоились на силе (а не на мудрости, знании или справедливости), в полном соответствии с идеями М. Штирнера. Это верно и в отношении систем права построенных исходя из теории «общественного договора». Очевидно, что к этим системам права не относится принцип «не в силе Бог, но в правде», присущий трансцендентной концепции и в ситуации верховенства силы65 все правовые ограничения достаточно условны, а потому и на соблюдение их особенно рассчитывать не стоит. Нарушение формальных норм права «сильным» в этих концепциях не исключение, а негласная норма, а его соблюдение сильным носит зачастую демонстративно-показной и пропагандистско-манипулятивный характер. По сути, это торжество воинствующего беззакония, причём концептуально оправданного, которое мы все можем постоянно наблюдать в современном мире. В этой связи курьёзом выглядит концепция «открытого общества» К. Поппера, основная идея которого «власть закона»66, ибо К. Поппер отрицает трансцендентные источники права, основываясь на первичности штирнеровского индивида и демократическо-договорной легитимации социальных и правовых институтов. Таким же курьезом выглядит это и в реальных обществах, где «диктатура закона» всего лишь скрывает беззаконие.