Тень ивы

Он не заметил Ничегова или кого-то еще, кого знал, но увидел ту, что искал: вся стена напротив была увешана работами, запечатлевшими Катю.

И от этих разных, но несомненно очень живых образов перехватило дыхание, и Жнец не сумел бы ответить – от радости или боли.

Во-первых, два чудесных портрета Кати с очень характерным поворотом головы и точнейшим по сути выражением лица, вмиг перенесли Жнеца в давнее новогорское лето.

Цепкости его взгляда вполне хватило, чтобы убедиться: эти портреты рассказывали про Катю то, чем она жила во времена, когда они были вместе.

Куда там его рисунку, который обнаружился вчера и который, к его стыду, он про себя признал и похожим, и стильным, и даже внутренне растаял от слов мамы, оценившей его рисовальный дар.

Он увидел горящие в окнах отражения заходящего солнца, лежащие на ее волосах, увидел, как она меняет движение реки прикосновением ноги, – волны, струящиеся вдоль берега, сменяются расходящимися кругами и приводят в движение ее лицо. Он увидел в портрете блестящие от дождя гранитные валуны у ворот монастыря, которые оттеняли хрупкость Кати всякий раз, когда она проходила мимо них. Он увидел доверчивость мира. И доверчивость Кати этому миру. Доверчивость от слова «вера». Портреты рассказали об открытости Кати каждому движению мира ей навстречу, без малейшего подозрения, что силы небесные или дела земные могут хоть в чем-то принести ей вред.

Он узнал про Катю то, чего, конечно, не знал, но что знал, оказывается, Ничегов. И только ли знал! Угрюмый и молчаливый Ничегов, из-за бородищи или по другому поводу казавшийся стариком еще тогда, любил Катю, и это только, пожалуй, и объясняло гениальность его портретов.

***

Но если и досадовал Жнец сейчас, стоя перед этими картинами, то не потому, конечно, что он был ее возлюбленным, а открылась-то она другому. Он понял – почему Егор Ничегов не хотел приглашать на выставку именно его. Портреты Кати – портреты близкого человека, сделанные близким человеком. И берег новогорской речушки Блиски, к которому плыл Жнец с таким вдохновением в своих тюремных снах, оказался теперь не песчаным откосом с гнездами ласточек и птичьим гомоном, а скользким гранитом холодной и пустынной набережной.

«Я уезжал все дальше, без оглядки, на мглистый берег юности моей», – припомнилось ему, – хотя стремился как раз обратно. С оглядкой. С пошлой попыткой вернуть невозвращаемое».

Обратно. Движение обратно – это всегда или убийственно, или спасительно.

Он заспешил к выходу, уже решив, куда ему пора отправиться. Досматривать выставку, со всех сторон очень убеждающую: любимая тобой девушка выбрала талантливого человека, занимающегося своим делом, – он не мог. То, что Катя – любимая, Жнец почувствовал именно теперь.

Ему помешало движение большой группы людей на входе – приближалось время торжественного открытия выставки, мелькнули фотовспышки, перед входящими суетились люди с видеокамерами, за которыми Жнец увидел Ничегова, почти не изменившегося, если не считать, что волосы и борода его стали однородно седыми. Он вошел в компании мужчин тоже по преимуществу почтенного возраста и одной женщины, державшей Ничегова под руку. Кати Румянцевой. Всю простоту, даже небрежность внешности мужчин этой группы возмещал вид этой женщины, возвышающейся над другими на полголовы и оттого заметной отовсюду. И это выглядело как объяснение: я живу по-своему, не от расцвета к увяданию, например, а от расцвета к еще большему расцвету. На платье темного, едва различимого ультрамаринового оттенка свободно лежали светлые волосы, поблескивающее ожерелье обхватывало открытую шею, а приветливая белозубая улыбка призывала никого не забывать, что это праздник.

Праздник, на который его не пригласили.

Пока Ничегов, поддерживаемый Катей под руку, отвечал на вопросы длинноволосого парня, державшего перед ним микрофон, Жнец, отвернувшись к экспозиции, попытался протиснуться к выходу, но уже у самых дверей Катя его заметила.

Он увидел краем глаза, что она помахала ему поднятой рукой с зажатой в ней сумочкой и, убедившись, что она смотрит именно на него, постарался выйти на улицу как можно быстрее.

Самое главное, чего ему хотелось бы избежать сейчас – это участия в этом замечательном празднике, наверное, даже семейном. И этому празднику аккомпанировать. Или что-то в этом празднике нарушить.

До ближайшего места остановки машин он решил добраться, перепрыгнув через довольно высокие гранитные перила крыльца, и, оказавшись на обочине улицы, услышал Катин голос:

– Костя.

Она стояла над ним и смотрела сверху, улыбаясь.

– Подожди. Я за тобой не угонюсь.

Он подошел к самому краю тротуара и стал останавливать машину – они двигались в широком потоке еле-еле.

– Костя! Грохот такой.. Ты меня слышишь?

– Слышу.

– Я сейчас прыгну к тебе.

– Э, нет, – он испугался, что она действительно будет перелезать через перила. И подошел к ней ближе.

– Я спущусь мигом, подожди, если не хочешь меня обидеть.

Он посматривал наверх, ожидая, что за нею появится и Егор, но Катя пришла быстро и одна. Часто дыша, она коротко взглянула на него, убедившись будто, что он – это он, взяла его за руку и потянула за собой.

– Куда мы идем?

– Куда-то, где можно поговорить. Я здесь своего голоса не слышу. Хочешь, вернемся на выставку. Там есть хорошее тихое место. Чаю выпьем. Или кофе.

Жнец остановился.

– Давай ты вернешься, – он, конечно, имел в виду, что ее отсутствие на выставке заметят, потом заметят его – будет совсем пошло.

Она поняла его по-своему и остановилась, вгляделась в его глаза и, не находя в них отчаяния, сообразного сказанным им словам, выдохнула.

– Это невозможно… Он вымолил меня у бога. Я ведь постриглась тогда, после того как ты… Ну, это неважно. Он нашел меня в Новом Афоне, в монастыре и принял епитимью – на восстановление храмовой церкви. Его настоятельница благословила. Но не я. Он был мне не нужен… Тогда. А потом господь мне его открыл. Это я про Ничегова.

– А я вот тебя слышу. И то, что ты мне сейчас сказала, я и так про тебя знал.

– И кто тебе мог рассказать?

– Я уже не помню.

– А как сюда попал?

– Случайно, – он улыбнулся.

В одном из рядов уличного потока оглушительно засигналил широкий белый автомобиль, в хромированной раме заднего окна возникла физиономия Тусега, который соединил в знак приветствия обе руки.

– Привет пламенный миру богемы! Я знаю-знаю, рукописи не горят, картины не стираются, художники не тонут. Я к вам присоединюсь через минуту, только водитель машину запаркует.

Стекло опустилось, автомобиль продолжал проталкиваться к повороту к галерее.

– Знакомый мужа, – поспешила объясниться Катя, – теперь точно надо куда-то исчезнуть, иначе привяжется.

Она снова потянула его за руку, увлекая в сторону виднеющейся колоннады библиотеки.

Костя поддался на ее призыв, и какое-то время они шли, глядя под ноги. Жнец чувствовал, как рука, придерживающая его, легко передает каждую подробность движения ее тела. Ее волосы, отлетая, касались то его губ, то лба, он видел, как на нее смотрят идущие навстречу люди, любовался ею, перехватывая их взгляды, но сам посмотреть на нее не решался.

И он понял почему: он не помнил ее!

Это еще одно будоражащее открытие, а первое состояло в том, что он и знать-то ее не знал. Это делало Катю особенно желанной и особенно недоступной.

– А как же твой Ничегов? Он тебя не потеряет?

Она склонялась к обобщенному пониманию в этот день.

– Он меня никогда не потеряет.

– Нет-нет, никогда, конечно. Я не про это! Ты, наверное, там нужна ему.

– Это его праздник. У меня здесь. Свой, – она быстро взглянула на него, – он никогда ни в чем не упрекнул меня.

Они, наконец, повернули за здание Манежа и пошли в сторону сада у кремлевской стены.

– А что, было за что, Катя?

– Сегодня есть за что.

Теперь она остановилась.

– Хватит этого движения непонятно куда. У меня предложение. Давай поедем туда, где есть чистая постель и душ. У меня есть ключ. Здесь недалеко, можно даже на метро, для разнообразия. Егор купил квартиру для нашей дочери, но поскольку она еще только второклассница, квартира пустует. Если не считать цветка, который я поливаю.

– Как зовут?

– Цветок?

– Дочь.

– Роксана.

– Не понял.

– Роксана. Имя немного экзотическое, но Ничегов иллюстрировал этот роман когда-то. А мне хотелось бы, чтобы девочка была красивой, чтобы тот, кто полюбит ее по-настоящему, никогда бы не бросил ее.

За спиной Кати стояло солнце, прорисовывая ее силуэт, она, расставив ноги и наклонив голову, покачивала маленькой сумочкой на коротком ремне.

– Да не было этого.

– Чего?

– Бросания. Никто никого не бросал.

– Это как посмотреть. Так что, Костя, едем?

Он теперь сам подхватил ее под руку и повел назад, к забитой машинами улице, легко остановил свободное такси и распахнул перед Катей дверь.

– Говори адрес.

– Мелехов переулок, это здесь, за Бронной.

Водитель кивнул. Жнец сел впереди, через минуту его плеча коснулась Катина рука. Он накрыл ее своей, снова чувствуя, что ее пальцы – это легкие посланники большой и красивой, всей Кати.

У нового пятиэтажного дома он открыл ей дверь машины и попросил водителя подождать.

Катя неотрывно следила за всеми его движениями. Он снова вспомнил портреты Кати, которые видел утром, поднял глаза и увидел то, о чем мечтал. О чем мечтает всякий мужчина: перед ним стояла красивая незнакомая женщина, которую предстоит узнать. Чужая женщина с искренним желанием и тебя открыть для себя.

– Знаешь, Катя, – он держал руки за спиной, как учитель, растолковывающий условие задачи, – мне этого, – он показал на подъезд дома, – мало. А цветку в самый раз.

Он криво улыбнулся, как получилось.

– Как его зовут? – спросил Жнец, скользнув глазами по этажам.

– Кого?

– Цветок.

Она пожала плечами, отчего с ее ресниц скатились, обгоняя друг друга, две слезы. Костя сел в машину, закрыл дверь и, не оглядываясь, сказал таксисту:

– Давайте на Казанский вокзал, куда-нибудь ближе к кассам.

Шофер кивнул, машина рванула, по счастью, резво, будто таксист боялся, что клиент передумает и вернется продолжать разговор. Наверное, это намерение витало в воздухе, но Жнец в эту минуту уже знал, куда ему ехать, и даже что надо спешить.

Ночью накануне подморозило так, что город в отражениях наледи будто пророс на свою высоту вниз.

«Семиверстова надо срочно затащить в дом, – размышлял Жнец, – и я знаю как. Прикинусь больным. Попрошу поухаживать. Он не откажет. Особенно если я буду как сейчас, при смерти, старику ведь неважно – от чего».

Никого не продать, кроме бога.

Переписка Екатерины Румянцевой

и Константина Жнеца.

Екатерина Румянцева – Константину Жнецу

«Я подумала, что если я встречу тебя, несмотря ни на что, значит, наверное, Бог есть, и он все же неравнодушен к миру. К чему-то ведет и от чего-то уводит. Нет, совсем не для нашего блага, я понимаю, что ты подумал. Для того, чтобы он стоял, наш мир, Бог должен подтверждать свое присутствие в людских делах.

И вот ты нашелся! И ты, если посмотреть со стороны, стал лучше! Может, потому, что десять лет назад – к счастью – ты как-то потихоньку исчез, и мы перестали быть одним целым. Как мне тогда казалось.

И теперь я должна сказать: Господь всемогущий, ты есть! Мне надо благодарить Бога за жестокость? Потому что он открыл мне: именно ты, любимый мой Костя, нужен мне. И он же открыл, что я-то тебе не нужна. И вот тут я понимаю, что он таков, этот человеческий бог, к которому я обращалась во всякую минуту, когда было плохо, и благодарила, когда было хорошо. Что он всегда строгий отец, но не сын и никак не святой дух! И что нет в нем никакой гармонии святой троицы. Я понимаю, что Богу нет дела до каждой грешницы вроде меня! Но где же его забота о том, чтобы надежды и отчаяния, любви и ненависти, слез и смеха было поровну! Он лишь …

Видишь, какие сложности вокруг просто от того, что я хотела бы поцеловать твои глаза».

Константин Жнец – Екатерине Румянцевой

«Я думаю о каких-то вещах, которые никогда меня не занимали! Например, что мне нравится, что тебя вымолил у Бога твой муж. В этой истории все – мои люди! Ничегов, для которого все, связанное с тобой, так серьезно! А я думал, что в Новогорске он безмятежно храпел по ночам, ничего не замечая! А ты, которая по этому поводу советовалась с Богом? Наконец, Бог, у которого можно вымолить его лучшую невесту, монахиню, которая принесла ему себя. А Бог сказал: тебе, РБ Екатерина, надо поступить вот так, так будет лучше. Почему это здорово для Бога? Потому что он понял, что при всех раскладах ты как монахиня столько не сделаешь, сколько сделаешь для обычных людей в обычной жизни. «В миру» это называется? Я бы сказал: в мире. Ты сама и не чувствуешь, что ты излучаешь на этот мир тепло и свет, идущие к тебе напрямую от Бога. Ты не думай, что я не почувствовал это тепло сейчас, а когда-то чувствовал. Нет, все чувствовал. Просто свою пайку я уже получил тогда. Теперь у тебя есть другие».

Екатерина Румянцева – Константину Жнецу

«Если ты признаешься себе, что хоть в чем-то я дорога тебе, пусть в том облике девочки, которой я была десять лет назад, ты должен согласиться увидеться снова. И быть вместе. Я понимаю, что я что-то сделала не так, сказала не так, посмотрела не так, когда мы были вместе, в эти полчаса. Мне никогда не было так плохо, как сейчас. И никогда не было так хорошо. Когда я тоскую об уходящем, когда плачу о несбыточном, когда в волнении ожидаю завтрашнего, я понимаю, что я жива. Вот ты уехал, и какое мне дело до того, что я должна, что ты должен, что угодно Богу, что не угодно, мне только плохо, и я тоскую о тебе. Никто и ничто не может помешать мне в смелости горевать о том, о чем я горюю, и обнимать во сне того, кого я обнимаю».

Константин Жнец – Екатерине Румянцевой

«Ловлю себя на том, что думаю: как ты повела бы себя в том или другом случае, если бы оказалась рядом. Очень верю в то, что как придумаешь, так потом и случится. Возвращался с желанием прикинуться больным, и отрепетировал так хорошо, что слег с настоящим воспалением легких. За этот год – второй раз абсолютно беспомощное состояние. Но зато какая у меня сиделка! Точнее – сиделк. Потому что это старикан, очень интересный, ничего особенного, не филателист, но вот если бы инопланетяне попросили представить человека на 100% земного, я бы сказал: вот он, Семиверстов. Он умеет из земных занятий все: от вязания сетей крючком до ремонта газового котла. Я вдруг понял, что он мне куда нужнее, чем я ему. И важнее! Я ехал его выручать. Вроде, за этим я сюда и ехал, а получилось наоборот.

Вот так представляю тебя входящей на крыльцо дома, где мы со стариком живем, думаю: Бог может. Ведь я с моим приездом: как рисовала моя фантазия, так он и устроил (это про пневмонию).

Екатерина Румянцева – Константину Жнецу

«Я смотрю на алые клены под окном дачи – в этом году какая-то матиссовская осень – и понимаю, что все это привет от тебя. Как-то связано с тобой. Вид из окна, пробежки до нашего продуктового – это то, что оставил мне Бог. Эта надоевшая дача, где который месяц лежит разбитый параличом мой муж Егор, наверное, наказание мне за мои вольности. Хотя наказание, конечно, не в том, что нужно стирать и выносить горшки и просто помогать жить дорогому для тебя человеку. Наказание в том, что его болезнь делает почти невозможной встречу с тобой.

И вот эти малости: крики петухов из ближней деревни, запахи антоновских яблок в саду, теплое тельце Роксанки, когда утром будишь ее в школу. Гоню от себя мысли о том, что с Егором все это случилось после того, как он понял: его соглашение с Богом насчет меня перестало действовать. Он в себе, часто просит знаками позвать священника, я посылаю Роксанину няню в Долбопрудный, оттуда приходит батюшка, отец Иоанн. Оставляю их наедине. Батюшка как-то вышел, видит мое зеленое лицо и спрашивает, не хочу ли исповедаться.

Я отказалась. Я скажу тебе страшную вещь: я не верю в исповедь, я не верю, что бог может что-то доброе. Он наказал меня? Нет, он наказал безвинного Ничегова».

Константин Жнец – Екатерине Румянцевой

«Обязан тебе многим, но прежде всего тем, что эта точка обзора своей жизни, которая присуща только верующим людям, все чаще помогает и мне понять некоторые вещи.

Например, для чего случались в моей жизни разные люди, почему я оказывался в каких-то ситуациях. Я думаю о тебе, поэтому думаю о Боге. Это как-то незаметно связалось для меня, следуя одно за другим. Не хочу, конечно, как-то обидеть твою веру, знаю, что церковь не очень любит, когда всякие открытия божественного, поиски высшего смысла и прочее происходят вне ее стен, но я как раз все открываю без духовника. Я, например, много раз спрашивал себя, глядя на страдающего от боли и увечий грудного ребенка: а это за что, Бог? Ребенку, всем нам? Так вот, это нам. Это мы, люди, должны найти способ избавления, излечения, исцеления. А чтобы мы делали это особенно отчаянно, Бог жертвует телами безвинных детей. Если умирает в мучениях обездвиженный старик, познавший все земные радости, это не бьет людей наотмашь, как вид умирающего ребенка.

Боюсь представить, что было бы с людьми, если бы Бог не заставлял их двигаться вперед, открывая новое и развиваясь, Европа столетия назад вымерла бы от чумы».

Екатерина Румянцева – Константину Жнецу

«Сегодня 40-й день, как не стало моего дорогого Егора. Снова, как и на похоронах, очень много людей, каждый или почти каждый из которых сказал мне о том, как много я значила для Ничегова. Его друг Халера – ты, возможно его помнишь по Новогорску, Валерий Халедин – сказал мне поразившую меня вещь: что он всегда завидовал Егору, потому что Егору было дано любить.

Я поняла, что он имел в виду: любить даже того, кого не за что было любить.

В очередной раз подумала, что похороны легче поминок – меньше слов. Все же православный обряд позволяет стоять и слушать. Если можешь стоять.

С другой стороны, соборование, отпевание, слова «о жизни вечной уготованной…» – это такое ужасное вранье. Что, больше меня Богу нужен этот, почивший лучший его раб?

Сейчас мне легче от самых простых человеческих движений. Например, его ребята – так Егор называл тех, с кем работал вместе – передали его иконописные работы мне. Смотрю на эти лики – и ничего не вижу, ни святых, ни грешных, в том числе самого Егора. Что-то сломалось в восприятии, и злюсь на это ужасно. Но на этой неделе приедет Ставродис, коллекционер из Салоников, увезет их все.

Я не вру про восприятие, я даже сейчас не могу ответить точно: ты был? И ты есть?»

Константин Жнец – Екатерине Румянцевой

«Я признаюсь в нескромном: вот уже два года, как я снова пишу. Или мажу. Проще говоря, беру краски, смешиваю их или не смешиваю – и наношу на поверхности, на что попало. Точнее, не на что попало, а на стены, потолки, фасады. Чем-то все это напоминает Новогорье. Только Новогорье одно! А сейчас новодел, новодел, много разного, есть среди них и церкви, и часовни, да и дома и квартиры. Мы с моим кумом – так я называю моего дорогого Семиверстова – ходим по людям, по конторам, ездим, конечно, тоже – если бензин не выходит слишком дорого, и делаем большую живопись. Жаль, что Семиверстов совсем старик, но я, во всяком случае, вижу на этих стенах и фасадах одну большую бесконечную картину, на которой я изображаю один бесконечный мир. Ни разу нам не сказал никто – что это плохо, хотя люди видят в этом нашу способность им угодить. Уверен, что ты увидишь эти картины тоже, когда сможешь приехать сюда».

Екатерина Румянцева – Константину Жнецу

«Больше всего меня раздражает здесь – я имею в виду Салоники – показная набожность местных. Ставродис, конечно, человек иного склада, он «Илиаду», например, читал, но читал на books.com. Но тоже нет-нет да перекрестится на купол церкви. Но в остальном, Костя, он человек понимающий, деликатный, поэтому когда ты приедешь сюда, он будет воспринимать тебя как родного, мы обсуждали это много раз. И я верю ему, потому что так же он обещал мне любить и Роксану, когда приехал за мной в Россию. И он это говорил искренне, я вижу – он занимается ею целый день, сразу, как только забирает из гимназии. У нее выпускной класс, она поступает в колледж, Никис возит ее по репетиторам. Он занят ею куда больше, чем я. Я не хотела сидеть дома – иначе зачем было уезжать из России? Сижу целыми днями среди картин, икон наших художников – у него большая лавка, катастима, как здесь называют, живописи. Дела идут не очень, зато много людей приходит как в музей, многие говорят по-русски. И просят рассказать про то, что на картине. А поскольку тут все на тему бога – другого здесь не продать – рассказываю, поминая бога хоть в чем-то добрым словом».

Константин Жнец – Екатерине Румянцевой

«Извини, что долго не писал. Сложно становится писать, т.к., во-первых, вижу плохо, ну ты этого еще не знаешь, т.к. молодая. Во-вторых, живу сейчас в общежитии, т.к. его и ремонтирую, так удобнее. Вообще, покраска больших объектов куда привлекательнее. Ходить меньше, тем более помощника нет, как ни горюй, Семиверстова не вернешь. С домом, конечно, удобнее, особенно пока кум был жив. Но денег дом требует… и забрали за долги. Если приезжать сюда, то лучше летом. Здесь красота, простор. Река с красивой излучиной, бор сосновый на горе, заливные луга, есть что посмотреть! Я вот все думаю: это ведь у меня все давно было и никуда не делось – и лес, и поле, и река».

Ни одно из этих писем не было отправлено адресату.

Роксана Мнвинду и Михаил Пиднель.

Океан бескраен.

Вылет из провинциального аэропорта всегда ощущается как бегство. Это, возможно, скрадывает предполетные страхи, потому что соединение по небу обещает открытые границы всех стран и даже миров. Особенно если это летний вечер, полный волшебных запахов раскаленного за день ближнего осеннего леса, за который неспешно опускается правильно очерченный диск солнца, великодушно позволяющий именно на закате себя рассмотреть.

Миша, сидящий на лавке аэропорта, думал об этом и признавал, что все-таки не эта картина вызывала его благодушие, а то, что рядом, идиллически положив голову на его плечо, сидела Роксана со спящим ребенком на руках.

Спящий ребенок, лицо которого край капюшона легкой куртки закрывал почти по самые глаза, не позволял им разговаривать, и они молчали. И хотя прямо возле их скамейки бегали и кричали в голос целые стаи разновозрастных детей, отправлявшихся на отдых в Испанию на том же, что и Роксана с Вовой, самолете, Пиднелю казалось, что именно его голос может разрушить покой, соединявший их сейчас.

Он мог спросить: ну что, теперь ты довольна, Роксана?

Но получалось, что он просит какой-то оценки своих забот о ней и о ребенке, которого она давно считает своим. Нужно ли ему что-то большее, чем то, что он чувствует сейчас, понимая, что да, она довольна. Может быть, счастлива.

Ведь все сложилось так, как она хотела, а значит, так, как он мечтал. Роксана вступила в права наследства, они с Мишей усыновили Владимира Долбопрудного, она нашла клинику в Барселоне, где ей гарантировали, что ее Вова, теперь Владимир Михайлович Пиднель, после всего двух последовательных операций получит полноценное лицо и все, что человек может и должен им делать. И хотя пережить этот год после смерти отца без последствий не получилось, в последний месяц Роксана будто успокоилась. Не вспоминали вслух о вызовах следствия, которое подозревало ее и в соучастии в делах Ивхава, и, в то же время, в причастности к его убийству, унижения в суде, в котором она обвинялась за клевету, «соединенную с обвинением лица в совершении тяжкого преступления».

Миша тоже тихо радовался, боясь признаться себе в этом, как он всю свою жизнь боялся прислушиваться к себе, чтобы не разбудить бурю вокруг. Все эти сложные месяцы рядом с Роксаной дали ему молчаливое согласие Роксаны на его присутствие рядом. На возможность пригождаться по мелочам и спасать по-крупному, например, когда ему пришлось давать показания в суде. Он утверждал, что был свидетелем сцены, когда Жнец силой овладел его женой, но он не вмешался в происходящее потому, что ему нравилось наблюдать со стороны, как это происходит.

Он сообщил также, что именно этот эпизод стал причиной их семейного разлада. До суда ему было стыдно признаться, что он получал удовольствие от зрелища, когда его жену насилуют.