Тень ивы

– Фабрика и есть, – усмехнулся Ваня.

Он сидел в центре комнаты на корточках и покачивал худым задом, как трясогузка.

– А что они делают?

– Порошок фасуют.

– Какой порошок?

– Зубной, – зло откликнулся Ваня. – Давай лучше покурим, Жанн, вот у меня папиросина готова.

– Да ты что, Ванечка, каждый день, что ли? Это же наркотик, – она подошла к нему и обняла ладонями его лицо.

– Сама ты наркотик! Сегодня ночью узнаешь, что такое наркотик.

– Ты о чем?

– Да ни о чем. Завтра в Москву с тобой поедем.

Он закурил, подолгу задерживая внутри дым, и больше ни на какие вопросы не отвечал. Скоро он уснул, погасли в дворовой постройке лампы, разошлись белые тени. Легла и Жанна, но лишь для того, чтобы не привлекать внимания: ей опять было страшно, и тревога заставляла ее быть готовой ко всему. Скоро в комнату вошли Селим и Ата и неслышно заговорили о чем-то, потом Ата, которого она узнала по большой бороде, кивнул на нее и вышел. Селим наклонился к ней и тронул за плечо.

– Вставай, Жанна, пойдем.

– Куда?

– Тихо.

Он помог ей подняться, они пересекли темный двор и вошли в здание, где по словам Вани, «фасовали». Селим зажег лампу. На столе в центре она увидела десятки, сотни целлофановых пакетов, размером каждый не более дольки чеснока, связанных между собой тонким капроновым шнуром.

– Это героин, – торжественно произнес Селим. – Это наше золото, наша нефть, наш хлеб. Ты должна перевезти этот груз в Москву. Москва – это твоя свобода, твои деньги, деньги немалые. Ты доставляешь этот товар, сдаешь его по адресу – и получаешь 30 000 долларов. Знаешь, сколько это в рублях?

– Селим, Селим, – зашептала Жанна, – это же смерть, как ты можешь предлагать мне такое? Ты же… ты же говорил, что ты любишь меня, что мы будем вместе!

Селим приблизился к ней, взял за плечи – она увидела его большие, полные слез глаза.

– Я тебе не врал. И не буду врать. Если ты отвезешь товар в Москву – ну ладно, хотя бы в Казань, – мы будем вместе, клянусь.

– А если нет?

– Я тебе не буду врать, Жанна, что ты можешь отказаться от этой работы. Отказаться нельзя. Здесь действуют серьезные люди, страшные люди. Ты думаешь, почему убили твоего отца?

– Это здесь ни при чем! Сейчас нападают на всех, кто был с коммунистами, кто работал на Москву!

– А эти, ты думаешь, работают не на Москву? В этом мире все работают в двух направлениях: на Москву и против Москвы! Таджику не надо героин! Он пожует насвай16 – и идет работать.

– Мой отец не мог быть связан с героином.

– Здесь нельзя быть с ним не связанным. Одни на нем зарабатывают, другие – мешают. Твой отец мешал. Через один дом от вас – особняк Карабердыева, начальник управления республики, он цел! Он и в горкоме, и в рескоме, и в орденах, как собака в блохах. Но цел и будет зацветать… Потому что он зарабатывал. А твой отец мешал.

– Значит, я должна сейчас встать на сторону тех, кто убил моего отца, мою маму, моего брата?

– Ты должна освободиться, Жанна, это твой единственный шанс. Если ты не потащишь груз – ты умрешь сегодня.

– Ты, наверное, думаешь, это так же страшно, как кажется тебе. Потому что ты трус, Селим.

– Подожди, Жанна.

Она вырвалась из его руки и вышла во двор. У дувала стояла, скрестив на груди руки, Таслима, но Жанна, запрыгнув на приступок у стены, быстро перескочила через забор, в кромешную темноту улочки, и побежала, плохо представляя, в каком направлении она бежит. Лай собак за стенами построек легко указывал Таслиме, где она, – Жанна была настигнута, могучая баба ухватила ее за волосы и ударила по ногам.

***

Ее связали и бросили в подвал. Она почему-то продолжала выкрикивать Селима, потом Ваню, еще надеясь, видимо, что все ее недолгие друзья по бадахшанскому кишлаку вовлечены в это дело случайно, не вполне понимая, что ходят рядом с такими страшными делами. Потом, не слыша никакого ответа на свои крики, потеряв голос, она с ясной очевидностью поняла, что высшее благоразумие все-таки свершается, – она, трусливо попытавшись обмануть судьбу, наставлена на свой путь – на соединение с мамой, отцом и братом. Ведь смешно же предполагать, что этот Селим воспылал к ней страстью, пусть и извращнной на ее взгляд, что мальчишка, чем-то похожий на ее брата, способен на какую-то серьезную привязанность к кому-либо. Пусть так. Let it be…Mother Mary comes to me, speakin that's the wisdom… Let it be.17

Она успокоилась, даже задремала, правда, видела во сне пожар во дворе своего дома, себя, мечущуюся в поисках воды, проснувшись, поняла, что от воды ей как раз нужно бы избавиться – мочевой пузырь просил освобождения. Нормально помочиться в ее положении было невозможно – она снова позвала, на этот раз Таслиму, и грозная горянка быстро откликнулась, открылся каменный люк в потолке земляной ямы, и Таслима, хорошо видимая на фоне светлеющего неба, присев на корточки, спросила:

– Ссать захотела? – Что-то мистическое, колдовское видела в Таслиме Жанна: куда она бежит, чего она хочет – Таслима видела точно.

«Это оттого, что она одноглазая, – подумала Жанна, – за второй глаз – интуиция». Она слышала на лекции по офтальмологии про такой эффект компенсации у слепых. На одноглазых это должно распространяться тоже, с коэффициентом минус 50.

– Да, хочу. Развяжи, пожалуйста, Таслима.

– А товар повезешь?

И она туда же.

– Нет, не повезу.

– Тогда ссы в штаны. Все равно, когда убьют, вонять будешь.

Она стала задвигать плоский камень, выразительно сверкая глазом, и Жанна, ясно восприняв смысл сказанного и согласившись с ним, испытала облегчение в прямом и переносном смысле.

Жанна успела высохнуть, когда люк открылся снова. Она увидела стоящих вокруг него людей – здесь был и Селим, и Ата, и еще один милейшего вида седобородый мужчина невысокого роста, похожий на пропагандистский портрет Хо Ши Мина. Жил он неподалеку от дома Таслимы, и Жанна часто его встречала. Он всегда широко улыбался ей при встрече и низко кланялся. Они поговорили о чем-то негромко, Селим поставил к краю ямы деревянную лестницу, по которой прытко спустился седобородый. Он развязал Жанну с проворностью, в которой, учитывая темноту, читалась устойчивая привычка к этому занятию.

Он направил Жанну к лестнице, используя для этого мягкие похлопывания ладонью по ее заду, все так же улыбаясь, придерживал лестницу, пока она поднималась.

Уже наверху она услышала рыдания, в которых узнала знакомый голос – он раздавался из все того же цеха-амбара, где днем раньше паковали порошок. Селим с застывшим выражением на лице, какое она помнила, только когда он вел в горы старый «москвич», крепко держа ее руку выше локтя, вел ее на этот крик, а чуть отстав, следовали за ними осанистый Ата и семенящий рядом седобородый. Попытку спросить у Селима, что происходит с Ваней, Селим пресек, до боли сжав Жаннину руку и даже не посмотрев в ее сторону, словно приглашая сосредоточиться на главном.

За дверями цеха, у дальней его стены Жанна увидела Ваню, за ноги привязанного к одной из металлических перекладин под потолком, служивших опорой для антресолей. Сами антресоли ломились от картонных ящиков. Лицо мальчика, багровое и блестящее от слез, распознавалось только из-за его голоса, который имел характерный хрипловатый тембр.

– Жанка! – увидев Жанну, выкрикнул Ваня. – Спасай, Жанка, блядь, у меня уже глаза не видят ни хуя!

Жанну, ринувшуюся к Ване, удержал Селим. Она, вырываясь из его рук, завыла:

– Ты же другом мальчишку называл, гадина, братом называл!

Селим коротко ударил ее кулаком в подбородок, опрокинув спиной на бетонный пол. Ата у дверей кивнул седобородому, и тот с обычной резвостью подошел к Ване, разом ослабил шнур, державший ноги мальчика, отчего тот рухнул на пол, разбив голову в кровь.

Жанна опять дернулась к Ване, но Селим опередил ее, наступив ногой ей на грудь. Меж тем Хо Ши Мин, минуту поколдовав с путами на теле Вани, снова натянул веревку, поднимая мальчика под балку: теперь руки и ноги его были соединены за спиной, и каждый сантиметр подъема сближал их, выворачивая все сильнее. Ваня закричал так, что казалось – он выдохнул все, вдоха уже не будет. И все же на пределе этого крика она услышала:

– Жанка, спаси…

Она обернулась к Ата и прокричала:

– Что мне нужно делать?!

Ата посмотрел на свои ладони, потом поднял глаза к потолку. Между тем крик мальчика перешел на сип, кровь из разбитой головы стекла на лицо.

– Ну говорите скорее, сделайте что-нибудь, вы же убьете его! – Жанна поднялась на ноги – Селим ей не мешал. Ата посмотрел на Селима, тот кивнул Хо Ши Мину – и с обычной улыбкой седобородый ослабил веревку, на этот раз не так быстро, так что Ваня приземлился на живот мягко и сразу затих, будто заснул или потерял сознание.

– Сегодня загрузитесь, – глядя в стену напротив Жанны, заговорил Селим, – завтра доберетесь до Душанбе вместе с пацаном, там на поезд до Москвы. Будет смотрящий, он сведет где надо, с кем надо.

– Развяжите Ваню, ты что, не видишь – ему помощь нужна. Ему врач нужен.

– Марафет ему нужен, а не врач, – ухмыльнулся Селим, но кивнул седобородому, и тот, улыбнувшись, кинулся развязывать веревки, легко переворачивая Ваню. К своему удивлению, улыбку Жанна увидела и на окровавленном лице мальчика, еще мокром от слез.

«Рад, что жив, от счастья», – решила она про себя.

– Таслима! – негромко позвал Селим, и та сразу появилась, будто тут же, рядом была. Она подошла к Ване, подхватила его и, приобняв за плечо, повела к выходу.

Селим остановил ее, кивнув в сторону Жанны:

– Эту чистить весь день, у нее кишки сверху донизу забиты.

Таслима кивнула. Жанна поняла только «кишки» и «чистить». Через полчаса ей стало ясно, что это означало. Таслима отвела ее на кухню, место, куда раньше входить Жанне запрещалось, и она в очередной раз – как и в случае с земляной ямой, а еще раньше – с амбаром – удивилась, какие неожиданные функции имеют здесь комнаты и строения, обычные как будто для горного пастушеского двора. Газовая плита занимала здесь скромную часть угла, видного из проема дверей. Справа и слева располагались блестящий никелем операционный стол с нависающим мощным светильником, холодильники со стеклянными дверцами, полными медицинских склянок, стол со стерилизаторами инструментов, гинекологическое кресло, наконец, опрятная кушетка, на которой лежал Ваня – и то ли спал, то ли дремал: глаза закрыты, на вымытом лице – блаженная улыбка.

В последующие два часа Жанна попеременно с Ваней приняли во все входы и выходы своих тел столько воды, сколько потреблял за месяц весь экономный на воду бадахшанский кишлак. Они пили подсоленную воду, после чего Таслима властной рукой вызывала рвоту попеременно у каждого из них, вслед за этим Жанна – на столе, Ваня – на кушетке, разделенные ничего не скрывающей ширмой, получали болезненные вливания в кишечник. Если Ваня реагировал на это спокойно, точнее – никак не реагировал, двигаясь все в том же полусне, то Жанна, корчась от боли, уже при первой процедуре потребовала, чтобы ей можно было пользоваться туалетом на улице, а не опорожняться в одно из двух ведер, стоявших тут же, – одно для Вани, другое для нее. Таслима тут же выглянула в дверь во двор и позвала Селима.

Он появился тут же, кивнул Жанне:

– Пошли.

Так они и ходили: она, скрюченная болью в животе, он, невозмутимый, следом, сопровождающий ее до двери в нужник и ожидающий за ветхой дверцей, пока она не выйдет.

– Может, здесь меня оставишь в покое? – спросила Жанна, когда Селим конвоировал ее первый раз.

– Нет. Покой у тебя будет в Москве, запомни. Раньше даже не рассчитывай.

Когда все той же железной рукой одноглазая подвела ее к гинекологическому креслу. Жанна рассчитывала, что это промывание будет последним позором, но вслед за этим в процедурной-кухне появился Селим, нагруженный картонными коробками, поставленными одна на другую, и поставил их прямо у разложенной на кресле Жанны. Таслима удержала попытку девушки встать или хотя бы прикрыться подолом платья.

– Вот это, – Селим открыл первую коробку, забитую полиэтиленовой гирляндой шариков с белым порошком, – и это, – он открыл вторую такую же полную коробку, – должно вместиться к тебе и к нему, – он показал на мальчика, – в ваших внутренностях, которые мы вам промыли.

Жанна испытала настоящее счастье, что укладывали эти гирлянды в ее потроха им с Ваней раздельно: ей – Таслима, ему – Селим.

***

Тысячу раз спрашивала себя потом Жанна: Ваня ли виновен в тех несчастьях, которые обрушивались тогда раз за разом на нее, а потом и на него, или все-таки виновата она, не выдержавшая, по существу, испытания самого простого для нее, никогда особым аппетитом не страдавшей? Что такое, в сущности, не поесть – не без питья же! – четверо суток пути до Москвы в плацкартном вагоне? Ваня переносил голод легче – он ходил курить на длинных стоянках, она видела, понимала, что курил он «дурь».18 Не протестовала, она решила, что если их прихватит полиция – будет даже лучше, все разом решится. Сдаться самой ей пришло в голову сразу, как только они остановились на первом полустанке в Оренбургской области. Взяв паспорт со вписанным в него в качестве сына Иваном Алексеевым, 1978 года рождения, и самого Ваню за руку, Жанна спустилась из вагона и, преодолевая сопротивление мальчика, направилась к маячившему на перроне милиционеру.

– Жанка, Жанка, не дури, – зашипел Ваня.

Не успела она и шага от подножки ступить, как рядом оказался мужчина, которого она прежде видела в соседнем отсеке вагона: светлый костюм, галстук, очки, благородная седина в волосах и аккуратной бородке, свернутая газета в руке.

Он преградил ей дорогу, обнял за плечо Ваню.

– Его оставь мне, если решила сдаваться. Он прямо здесь лежать останется. Указательным пальцем мужчина отогнул край газеты, и девушка увидела острие узкого кинжала. Спокойствие, с которым он это сказал, а также молчаливая покорность Вани ее убедили: этот так и сделает, и не только с Ваней.

Тогда она решила держаться подальше от бородатого, полагая, что сдастся, если с проверкой документов подойдут прямо к ней. Но хотя в вагоне и на станционных перронах проверяли документы довольно часто, к ней не подходили, внимание привлекали темнолицые мужчины восточного склада. Женщина с ребенком-подростком вполне русского вида подозрений не вызывала – на это и был расчет.

Вообще, ко второму дню пути она начала понимать, что Селим был прав: она имеет дело с системой, сильной и слаженной. Даже с двумя системами, потому что вторая система – отлова грузов с наркотиками, следующих из Азии в Европу, – была тоже мощной и постоянно обнаруживала себя. В этом убедили внезапные вне станций ночные остановки поезда, при которых из вагонов выпрыгивали, убегая в ночную степь, какие-то люди. Их преследовала полиция или кто-то еще, иногда слышались выстрелы. Полиция проверяла багаж, одежду, вагонные рундуки, да и все скрытые и явные полости и емкости вагона, причем эти действия приносили результаты: находились пакеты и пакетики со знакомым порошком или незнакомыми брикетами, похожими на пластилин, кого-то арестовывали, доносились ругань, крики, рыдания, и опять где-то рядом стреляли.

Ее ужасало, что полиция находила все какую-то мелочевку. Никто не мог добраться до главного груза, сосредоточенного в ее нутре и в нутре Вани, и что не попадался даже Ваня, у которого в кармане куртки – в открытую по существу – лежал пакет с листьями конопли.

Вообще, он многое мог рассказать с самого начала, обо многом предупредить, он – как Жанна с внутренним холодом начинала понимать – тоже был частью системы, но объяснять хоть что-то начал после ее отчаянного выхода к милиционеру.

– Ты, мама, зря, в натуре, лезешь к мусорам. Посадят сразу.

– Но мы же сами сдадимся, Вань!

– Ну, на год тюрьмы меньше дадут. Ты же все равно героин везла. Никого не убедишь, что можно без твоей воли героин проглотить, да еще в жопу затолкать.

«Он прав! – подумала Жанна. – Ну и что?!»

– Мне все равно, тюрьма так тюрьма.

– А мне нет. Я уже там был, ясно? Больше на кичу не пойду. И тебе не дам. Лучше себя убью.

– И меня убей, а?!

– Тебя не за что. Ты же мамочка моя, вообще четкая, нравишься ты мне. Я б и женился на тебе, если че. А себя я и так убиваю.

Она засмеялась, пожалуй, первый раз за многие дни, притянула его к себе. И он прильнул именно так, как прильнул бы ребенок, уткнувшись носом в подмышку. «Жених!» – подумала Жанна, подавив смех, потому что Ваня моментально заснул. Он или спал или курил, а когда видел, что внимание бородатого отвлечено на какие-то одному тому видные признаки опасности, понемногу рассказывал.

***

В этот кишлак Джума – настоящую базу для подготовки «живых контейнеров» – Ваня попал из приемника-распределителя для несовершеннолетних, куда его забрали за найденный пакетик с «дурью» из его родной школы-интерната – детдома, если по-простому.

– Директор сдал, паскуда, – объяснил Ваня, – там на него вся пацанва постарше работала: цех держал, чулки-носки, трусы-резинки тачал. Уроки труда называлось. А хлопок с фабрики тягали тоже наши же пацаны-девчонки, интернатские, фабрика нашими шефами считались, на детдом для трудотерапии будто бы бракованную нить поставляли. Те, кто на фабрике, – короли, всем рулили. За провинность наших ребят к станкам ставили, в цех. Халявная рабсила. Ничего не платят, а работа тяжкая. Я-то полгода на фабрике старшим был на погрузке, там клево, деньги давали, 35 рублей в месяц, четвертной воспитателю отдашь, десятка – себе, при коммуняках на червонец жил жирно. Потом – раз, ахошник школьный меня к станку в цех ставит. Зам по хозработе там нас расставлял. Сфига ли, думаю, такие ходы? Оказалось, все башли директор школы сам решил с фабрики забирать. Ну, те, что за оплачиваемую работу давали. Ну, я на работу не пошел, день-другой, смотрю – остальные, кому платили раньше, тоже в комнатах остаются. Прикол – учителя в спальню одни за другими заглядывают – круглые глаза: а вы почему не на уроках? С понтом – уроками заместо арифметики с письмом пахота в цехе называлась! Потом ахошник явился: ты че мне народ мутишь, Блындин? – такое у меня фамилие было. Я ему: а че деньги зажимаете? Вообще скоро никто на ваши носки не встанет, да еще вашему начальству нажалуемся. Ну и все. Наутро пришли тетка-инспектор, еще какой-то мент, нашли шмаль. И сел я в цугундер. Неделю в камере торчал, чумиловка там! Потом к тетке этой, инспектору по малолеткам, ведут, а у нее в кабинете как раз этот черт Селим сидит, она хитро смотрит, говорит: вот, Блындин, на поруки тебя берет трудовой коллектив, товарищ Мубаракшин его представитель. Только уж теперь, когда за тебя трудовой коллектив пишется, чтобы никаких наркотиков. Ага, говорю, никаких.

Ваня засмеялся.

– Обоссаться, Жан, никаких! Это у Селима-то! Ну, понятно, другая жизнь, хавчик, поездки, вообще свобода. Но Селим сказал, что меня у ментов выкупил, так что отрабатывай. И понеслось…

– Так зачем ты вообще коноплю курил? И сейчас куришь?

Мальчик вздохнул.

– Сначала хаванину заменял, со жратвой в интернате херово было: хлеб, чай с сахаром, макароны с бараньим салом – не засерешь. Потом – деньги появились, вроде для веселья, потом ездить в Россию заряженным стал – опять, получается, чтобы жрать не хотелось.

Тут Жанна соглашалась на все сто – растущее чувство голода оттесняло на задний план все вокруг. Убожество вагона, поезда, станций, казалось, поголовно заполненных людьми, преступно причастными к торговле наркотиками. А ужасное бесправие сиротской жизни Вани, которое, хотя и выглядело неправдоподобно, оправдывало его. По результату все рассказанное им было фактом: он, как и она, оказался в рабстве.

Причем ее голод был по-особому страстным: желудок был полон, выпитая вода какое-то время будто стояла в горле, но ноздри улавливали все самые тонкие намеки на еду. Даже тяжелые миазмы пережаренного масла, в котором в привокзальных буфетах готовили пирожки с неизвестными природе начинками, кустарного попкорна, котлет из протухшего мяса, для нейтрализации запаха забитых чесноком, – весь этот еще более бедный, чем даже в советское время, кулинарный триумф вызывал жажду еды.

Спокойствие по этому поводу бородатого, объяснялось просто: денег Селим не выдал ни ей, ни Ване.

От Вани она знала, что, если они добираются до столицы, Ата – а именно он владелец товара – получает максимальный доход, но в предыдущую ездку Ване и его напарнице – «маме» – удалось добраться до Казани. В первом случае милицейский патруль после проверки документов решил довезти их в отделение, но им удалось сбежать, воспользовавшись низким казанским перроном: они нырнули под поезд и, выигрывая в скорости, – его «мама» Нина была настоящей спортсменкой, правда «плановой»19, – оторвались от преследователей, выскочили на привокзальную площадь и влезли в переполненный трамвай. И тогда и теперь следовали правилу: встречаться со смотрящим на центральном почтамте в посылочном отделе в 12 часов следующего за прибытием дня.

Все тогда случилось нормально, их разгрузили, Нине и Ване предложили вернуться за их «зарплатой» в Бадахшан, посадили на поезд, снабдив сумкой с провиантом, но Нина, согласившись, безостановочно матерясь по адресу Аты и Селима, исчезла вместе с этой сумкой еще до отхода поезда, когда Ваня ушел покурить. Где она теперь, Нинка, везучая тетка, прыгунья в длину? Где-то добывает свою дозу?

А Ваня вернулся. Ата, как и обещал, отдал его часть вознаграждения – 5000 рублей СССР. Ваня помыкался с ними, пытаясь на что-то серьезное потратить, но получались глупости вроде походов в рестораны вместе с другими ребятами из детдома, где никто водки пить не хотел, а пирожные и десерт подавались невкусные. Единственное развлекло: заказы оркестру на любимые песни, да и то двое из них подрались, в честь кого будут играть «Белые розы», а в честь кого – «И снова седая ночь». В общем, выставили их оттуда, да еще и директору в интернат сообщили, так что и тамошним пацанам досталось, и Ваню директор пригрозил найти и снова сдать ментам.

Куда податься? К Селиму, ясен ясень, как тот и просчитал, – только дал мальчишке подержать деньги в руках, а через пару дней и остатки денег назад забрал, и самого Ваню в свою квартиру в Душанбе определил.

Он начал исполнение мечт широко: добыл Ване подержанный мотоцикл «Ява», «шлём» космического вида, от веса которого голова клонилась вбок, куртку из кожзама с надписью «ДМБ» и круглой сине-белой эмблемой баварского концерна во всю спину – два символа радости вместе, два в одном, как стали говорить позже в рекламе.

Первый выезд контролировал тоже лично Селим: куда жать, что крутить показал, купленные на Ванины же деньги права вручил, даже подтолкнул слегка. Хорошо, что заезд проходил на пустыре и разогнаться, а тем более столкнуться с кем-то или чем-то, кроме старой чинары, не пришлось, но этого хватило. Мотоцикл разбился так, что даже и не катился, когда они его попытались поставить в гараж. «Шлём», слетевший с Ваниной головы, лежал отдельно от мотоцикла и являл собой намек на то, как могла бы выглядеть его голова, случись скорость выше, а препятствие мощнее. С Селимом и в ресторане повеселились совсем иначе: он и шампанского наливал по полной, приглашал курить в открытую за столиком, и никто ничего не говорил. А музыкант подходил прямо к столику и играл и пел «Зачем так было резко тормозить», передавал каким-то двум девушкам шампанское и виноград от Селима и Ивана, и девушки махали им ладошками и улыбались. Селим привез Ване и проститутку, худую неопрятную тетку, похожую на их училку по географии настолько, что Ваня даже испугался, что интернат его снова накрыл.

Чего с ней делать, он не знал, тем более Селим оставил их наедине. Ваня после долгой паузы предложил покурить, на что проститутка – она представилась Кирой – сказала строго:

– Ты давай к делу.

Он все же закурил, она улыбнулась и села ему на колени. Ване стало тяжело и неудобно.

– Ну, как ты хочешь, испорченный мальчишка?

Через полчаса он понял – как он хочет. Прибыл Селим, посчитавший, что этого времени на свидание хватит за глаза.

– Ну, рассчитывайся с дамой, – улыбаясь предложил он Ване, протягивая ему заведенный для его денег бумажник.

Ваня потянулся к бумажнику, в котором и денег-то не считал, да и сколько надо отдать, не знал, – готов был от неловкости все отдать.

– Не надо денег, Селим, – поднимаясь с Ваниных колен, сказала Кира, – лучше подогрей, как обещал.

– Ладно, компания хорошая, все друг друга знают, люблю, когда так, честное слово! – радостно воскликнул Селим. – Иду на кухню готовить, кухня – для того, чтобы готовить.

Через пять минут явились не замеченные Ваней раньше три шприца с прозрачной жидкостью, жгут самого затрапезного вида, поданные Селимом на серебряном подносе.