Пейзаж с чудовищем

– Одна из самых знаменитых картин Юлиуса фон Клевера «Лесной царь», иллюстрация баллады Гете, – сказал Данилевский.

Картина «Лесной царь» вселяла почти осязаемую тревогу, в смешении красок было что-то болезненное, гибельное, не оставляющее надежды.

– Впечатляет, – кивнул Мещерский.

– Не то слово. – Данилевский открыл новый файл. – Это его картина «Забытое кладбище». Он написал ее, выставил в 1887 году в Петербурге и на следующий день проснулся знаменитым художником.

На картине – зимний пейзаж, но какой! Грязный снег, раскисшая дорога упирается прямо в открытые, едва держащиеся на ржавых петлях ворота старого кладбища, окруженного покосившейся каменной оградой. И свет, льющийся из-за ворот, – снова беспредельно тревожный. Зимний закат. Умирание, угасание.

– Стиль фон Клевера – готический романтизм, – комментировал Данилевский, открывая новые файлы. – Хотя мистиком он не был. Таким был делягой! В Петербурге, разбогатев от продажи своих первых работ, открыл модный салон. Набрал кучу учеников из числа молодых мазил. Поставил работу над пейзажами почти на поток – существует множество разных вариантов его знаменитых пейзажей, которые он рисовал уже на потребу публики из чистой коммерции. Его звали в артистических кругах Юлий Юльевич – старший, потому что семейное художественное дело продолжил впоследствии его сын. А также в стиле фон Клевера рисовали все его многочисленные ученики-подмастерья, их называли «клеверками». С самим фон Клевером чего только не случалось: и триумфы на салонах, и продажи картин императорской семье для Русского музея, и финансовые скандалы в Петербургской академии художеств. Но среди всей этой артистической суеты он нет-нет да и выдавал удивительные полотна, такие как «Лесной царь», как «Забытое кладбище» – не знаешь, кто появится в следующий миг из-за этих ворот – вампир на закате солнца или сама смерть с косой. Или вот здесь – «Пруд с лилиями». – Данилевский открыл новый файл.

«Пруд с лилиями» представлял собой классический пейзаж темного, густого, почти сказочного леса с озером-чашей, заросшим крупными белыми лилиями. Свет – мертвенно-зеленый, вода – прозрачная. Мещерский вгляделся в картину. На секунду ему померещилось, что из глубины вод на него смотрит жуткое, обезображенное лицо утопленницы. Среди всех этих лилий, хрупких цветов…

– Не нарисовано, а ждешь чего-то ужасного, – проговорил Мещерский. – Словно это один кадр фильма, а ты ждешь следующего, и вот там как раз и…

– Точно, ты тоже это заметил, – кивнул Данилевский, – некоторые картины Юлия Юльевича фон Клевера рождают странные мысли и поразительные ощущения. Острые, пугающие ассоциации.

– Сильный художник, метафоричный. – Мещерский все еще смотрел на «Лесного царя». – Но при чем тут моя поездка к Феликсу Санину?

– Дело в том, что у Санина есть четыре картины Юлиуса фон Клевера. Это не вариации на одну тему, хотя некоторые и считают их вариациями. Но нет, это просто цикл – четыре картины, объединенные общим названием.

– И что?

– До нас тут в банке дошли слухи, что Феликс Санин собрался эти четыре картины выставить на аукцион одним лотом.

– Его полное право как владельца.

Данилевский отпихнул в сторону свой «макинтош», потянулся к стопке каталогов, пролистал и показал Мещерскому.

– Вот, смотри: «Арт-аукцион, «МакДугалл-аукцион», «Кристи», «Стокгольмский аукцион». «Русские сезоны» – лот номер четыре, «Времена года» – пейзаж кисти Юлиуса фон Клевера, стартовая цена – 95 тысяч евро. Так как фон Клевер и компания его учеников-«клеверков» были чрезвычайно плодовиты на протяжении многих лет, картин на аукционах в достатке. И на большинство пейзажей, за исключением самых знаменитых, цена колеблется в диапазоне от девяноста до ста пятидесяти тысяч евро. Это не так много. Клевера все же считают салонным художником. На его музейные шедевры типа «Лесного царя» цена в разы выше. Несколько лет назад Феликс Санин очень широко тратил деньги, скупая произведения искусства. На «МакДугалл-аукционе» в качестве единого лота он приобрел три картины фон Клевера, каждая по двести тысяч евро.

– Те самые, что он теперь собирается продать? А почему три, когда ты сказал, что их четыре?

– В этом была вся фишка. Там же на «МакДугалл» он почти за бесценок приобрел «клеверку» – картину «Ночь», написанную на холсте. Все приписывали эту мазню ученику фон Клевера Петру Воскобойникову. Она обошлась ему в гроши. Но на таможне, когда полотна ввозили в Россию, они прошли через сканер, и Феликсу Санину сообщили, что под графикой Воскобойникова сканер обнаружил масляные краски. Феликс сразу же обратился к реставраторам и попросил счистить работу Воскобойникова. И знаешь, что там нашли?

– Замазанный шедевр. Киношно-детективная банальность, почти штамп.

– Не иронизируй. Обнаружилась четвертая картина из цикла. О ней долго ходили темные слухи. Якобы фон Клевер написал все четыре картины в Вене в 1893 году, но потом, находясь в болезненном состоянии, в припадке истерии собственноручно уничтожил четвертое полотно. И вот оно обнаружилось благодаря счастливой случайности. И цена всех четырех полотен достигла сразу двух миллионов евро.

– Повезло Санину. Но я-то тут при чем?

– Сережа, я тебе объясню популярно. Санин сейчас уже не тот Феликс счастливый, каким он был несколько лет назад. Кризис дожрал и его со всеми его телешоу. Доходы упали. Его дом на Истре, это его роскошное палаццо, обошлось ему когда-то в жирные времена в двадцать миллионов долларов. Сейчас расходы на содержание дома и налоги его буквально разоряют, обдирают как липку. Он уже тратит деньги со своих банковских счетов, со своих накоплений – мне ли это не знать, как его банкиру. Он начал лихорадочно распродавать то, что даст ему дополнительные доходы. И поможет как-то заткнуть дыры в финансах. Вот эти карты и дневники Вяземского, которые мы собрались у него купить. И четыре картины фон Клевера тоже. Он тебе их непременно покажет, он хвалится ими перед всеми гостями и рассказывает чудесную историю, как они обнаружили четвертую картину из цикла. Эти картины весьма своеобразны. Не каждый решится повесить их у себя в доме.

– Почему? – спросил Мещерский.

– Ты сам поймешь, когда увидишь. Однако есть масса охотников до такого рода живописи, понимаешь? Особых знатоков и любителей. Так вот, у нас есть один клиент. Он не может афишировать себя на аукционе. Вообще не желает прибегать к услугам фирм-посредников на аукционе. У него есть на то причины.

– Судимость?

– Как раз наоборот – не судимость, а принадлежность к… – тут Данилевский многозначительно ткнул пальцем вверх. – Они не любят таких вещей, понимаешь? Но хотят покупать дорогие, редкие, особенные полотна. Так вот, у меня к тебе просьба, Сережа. Раз плебей Феликс Санин околдован твоими аристократическими корнями, когда будешь обсуждать с ним географические карты Вяземского, намекни очень настойчиво, что у тебя, князя Мещерского, есть поручение от одного любителя живописи с неограниченными возможностями. Что он готов приобрести все четыре картины Юлиуса фон Клевера, и при этом неважно, будут ли они выставлены в качестве лота на Стокгольмском аукционе. Их всегда можно будет под надуманным предлогом с торгов снять, когда уже определилась конечная цена. Так вот, ты скажешь Феликсу Санину, что при любой конечной цене твой знакомый – знакомый князя Мещерского – заплатит еще полмиллиона евро сверху.

– Настоящая авантюра, честное слово.

– Не авантюра, а выгодная коммерция. Банк получит свои комиссионные со сделки, ты – если уговоришь Феликса – свои комиссионные. Это намного больше, чем плата за консультацию по картам. Идет?

– Ну ладно. Я попробую уговорить Феликса, если он меня послушает.

– Вот и отлично. Я не сомневался, что могу во всем на тебя положиться. – Данилевский залпом допил свой дорогой коньяк.

– Послушай, ты не сказал мне.

– Что?

– А как они называются, все эти четыре картины Юлиуса фон Клевера?

– Разве? – Данилевский снова широко распахнул свои честные глаза. – Они называются «Пейзаж с чудовищем».

Глава 7

Госпожа вертикаль

27 мая

Рейс Аэрофлота с Мальдив «Мале – Москва» приземлился в Шереметьево точно по расписанию, не опоздав ни на минуту. Евдокия Жавелева сразу позвонила своему личному шоферу – в Москве полночь, встречает ли он ее в аэропорту, как она приказала? Дело в том, что она не помнила, как звонила ему с Мальдив и звонила ли вообще.

Оказалось, что все в порядке, шофер ждал ее на автостоянке у зала прилета. Евдокия Жавелева взяла тележку и отправилась к транспортировочной ленте, на которой крутился багаж пассажиров.

Чемоданы, сумки. Сколько она брала с собой на Мальдивы сумок? Она и это плохо помнила. Ведь летели в угаре, большой компанией и на частном самолете – туда.

На большой комфортабельной Water villa на атолле дым все эти четыре дня стоял коромыслом. Гуляли, тусовались, веселились. Пили. Ну конечно, как же без этого? Ее любовник Федя Топазов – стокилограммовый, пузатый – щеголял по песчаному пляжу в алых боксерах. Кроме своих из компании и стюардов, привозивших на виллу спиртное и провизию, его никто не видел.

Федя Топазов был моложе нее на восемь лет, но она не чувствовала этой разницы. Он был таким толстым, раскормленным, что выглядел старше своего возраста. Евдокии казалось все это время, что он от нее просто без ума.

Это ж надо быть такой дурой наивной!

В разгаре веселья на фоне пальм на залитом тропическим солнцем пляже виллы пьяные приятели Феди Топазова и он сам начали требовать: Дуся, коронный номер! Дуся, ножку!

Они вроде как просто прикалывались – ей так казалось – просили ее, смеясь и потрясая айфонами, сделать то, что она не раз проделывала, будоража и эпатируя Инстаграм. С ее спортивной подготовкой это была пара пустяков.

Встать, гордо выпрямиться, демонстрируя всему миру идеальное загорелое тело в купальнике-бикини и – раз! Взметнуть ногу вверх, делая свою знаменитую растяжку. Нога поднималась совершенно вертикально, и она могла удерживать ее в таком положении долгое время, пока Федя и его пьяные товарищи фотографировали. Она сама потом отбирала снимки на мобильном у Феди и загружала в свой Инстаграм. Растяжечка на Мальдивах. Шикарный отдых, полюбуйтесь, вот она какая я – Дуся Жавелева!

Под снимками лавиной копились «лайки» и восторженные и злобные комментарии. Злых было всегда больше, но она к этому привыкла и считала нормой. Ей становилось смешно, когда она листала Инстаграм и видела, что ее пример заразителен. И разные там бывшие звезды «Дома», телевизионные телки, тоже хотят уподобиться ей и поднять ногу повыше. Забавно было наблюдать, как они корячатся на полу, задирая ноги и фотографируясь. Ее, Евдокию Жавелеву, в искусстве задирания ног никому еще не удалось обскакать.

В ее-то возрасте!

Праздник закончился так же быстро и спонтанно, как и начался. Она проснулась от того, что Федя смачно шлепнул ее по голому заду своей горячей тяжелой ладонью.

– Хорош спать, Дуся, слушай меня.

Евдокия еле разлепила веки – спать хотелось адски. Всю ночь пили, потом она увлекла, как ундина, Федю купаться в маленьком заливе у кораллового рифа. Они бултыхались в воде нагие. Евдокия все пыталась оседлать Федю, сжимала его бедра своими длинными мускулистыми ногами, смыкала, скрещивала их на его спине, откидываясь на воду спиной и страстно хрипло вскрикивая, имитируя пылкое желание. Но член Феди под толстыми складками пивного брюха оставался вялым, как морковка.

Она буквально вытащила его из воды и умыкнула в постель, чтобы хоть там попробовать что-то сладкое под шелест пальмовых листьев на морском ветру. Но Федя лишь бурчал, вяло лаская толстыми пальцами ее киску.

Тогда она завела свою обычную шарманку:

– Федюшечка, я тебя люблю. Ты самый прекрасный человек в мире, мне с тобой так хорошо, так хорошо! Мы пара, Федюня. Нам надо что-то решать. Я люблю тебя, я хочу от тебя ребенка, да что – не одного, а много детей. Я никому, никому, никому этого никогда не говорила. Но ты особенный. Федюлечка, ты разве не видишь, мы уже семья!

– Какие дети? – спросил Федя, садясь в кровати, неожиданно трезвым тоном. – Ты что, очумела, Дуся? Тебе сорок пять. Бабы в твоем возрасте уже внуков имеют.

– Мне не сорок пять, – проворковала она, хотя сердце ее болезненно сжалось.

– А сколько тебе?

– Сорок три.

– Один черт. – Федя снова рухнул на подушки. – Какие дети, какая семья? Да и родители мои не одобрят. И вообще. Зачем тебе все это, Дуся?

Она начала ему объяснять. И сама не заметила, как увлеклась, говорила тихо, проникновенно и совершенно искренне. А потом увидела, что он спит. Храпит, освещаемый тропической мальдивской луной.

Тогда она снова, как бывало, пожалела себя. Но не стала плакать. А повернулась на бок и тоже постаралась уснуть. И заснула.

Федя разбудил ее игривым шлепком.

– Дуся, такое дело. Мы улетаем.

– Что? – она не понимала, потягивалась в постели, как роскошная тигрица.

– Мы сейчас едем на катере в Мале и улетаем.

– Как, почему?

– Дела, дела, – говорил Федя на ходу, направляясь в душевую кабину. – Ты, впрочем, остаешься. Там на столике билет на самолет.

– Ты что, бросаешь меня здесь одну?!

Он скрылся в душевой. А она начала скандалить. Она не понимала – как так вдруг? Почему? С какой стати?! Прилетели на частном «джете», веселились до упаду. Она уже начала считать, что это преддверие их совместных семейных вояжей. А он, оказывается, загодя приобрел для нее отдельный обратный билет!

Скандал ничего не дал, только все усугубил.

Когда Федя с компанией покинул виллу, а она осталась, то поняла, что это окончательный разрыв с сыном нефтяного магната, на которого она возлагала такие надежды.

Быть может, свои последние надежды, свой последний шанс.

Как только разговор зашел о ребенке, он объявил, что она слишком стара для того, чтобы родить. Варвар, мужик, домостройщик! И не он один. Так и прежде бывало, как только она заводила разговор о детях, богатые мужики от нее линяли.

Она знала – за умение делать роскошную растяжку, почти вертикально задирая ногу, ее в Москве за глаза звали Госпожа Вертикаль. И видно, никто от Вертикали детей иметь не хотел. Так, что ли? Но она же была красавицей!

В самолете она пила все, что подавал стюард, – благо билет все же оказался в бизнес-классе. Она пила шампанское и коньяк и чувствовала на себе любопытный взгляд стюарда. Конечно, он ее узнал.

Она сделала селфи и опять загрузила в Инстаграм. Ей хотелось похвастаться – вот, мол, лечу с Мальдив. Загорелая, крутая, мо-ло-дая, черт вас всех возьми!

Сразу посыпались злобные и одновременно притворно-сочувственные комменты: а чего ты, Дуся, такая опухшая? Пьешь, что ли? Надо в клинику, в клинику, если проблемы с алкоголем.

Она тут же убрала мобильный.

Уже в аэропорту желание выпить стало нестерпимым. Обида и чувство утраты, разочарование и усталость – все это лишь разжигало внутренний костер, залить который можно было только одним способом.

Но пить дома Евдокия не собиралась. Она помнила, чем кончился ее прошлый домашний загул с бутылкой. Подлюка горничная и ее мобильный… Сейчас все фотографируют, надеясь при случае продать снимки знаменитостей в непотребном виде.

Евдокия размышляла недолго. Сидя в своей машине, она натянуто улыбалась, а сама снова искала в сумке телефон. Достала и начала листать перечень номеров. Остановилось на номере «ТЗ».

Она знала, кто поможет в ее случае. Клуб «Только Звезды». И набрала номер менеджера. Клуб – это идея, это выход! Там она сможет на какое-то время забыть обо всем. Клуб ведь именно для этого и создавался.

Глава 8

Актер

27 мая

В ресторане «Мост Брассери» на Кузнецком мосту к полуночи осталось совсем мало посетителей. Иван Фонарев был этому рад. Он провел в ресторане весь вечер. Начал с крепких коктейлей в баре, затем переключился на граппу, а потом начал пить шотландский скотч.

Приканчивая большими глотками очередную порцию виски, Иван Фонарев вперял тяжелый взор свой в роскошный интерьер ресторана – созерцал стены, облагороженные терракотово-серым декором, великолепные хрустальные люстры под лепным потолком, белые крахмальные скатерти, белые матовые шары настенных ламп и цветы в вазах на полированной стойке – все, что составляло славу этого знаменитого ресторана Москвы. Но красота и шик не веселили его сердце, он страдал – да, да страдал, пьянствуя и гуляя в роскошном ресторане, как когда-то страдал в дешевых прокуренных кабаках его кумир Сергей Есенин.

Иван Фонарев был популярным актером. И актерство свое любил, считая в душе, что годы (а ему исполнилось сорок три) лишь добавляют его таланту зрелости и силы. Он готов был играть ВСЕ, все пьесы, когда-либо написанные в мире, всех героев. Он ощущал в себе невероятную мощь. Однако суровая реальность то и дело разбивала его устремления и мечты вдребезги.

Последние гастроли обернулись скандалом и крахом. Городишко – плоский, как блин, но с гордым наименованием Златогорск. Местный театр с пузатыми колоннами и облупившимся фронтоном. Как только он, Фонарев, приехал туда, чтобы порадовать златогорских жителей собой и своим искусством, местная труппа этого провинциального театра сразу же приняла его в штыки.

Это была первая клякса, но он решил не обращать внимания – дело житейское. Нет более злых и ущербных существ, чем провинциальная актерская братия, тем более укушенная за жопу экономическим кризисом и невыплатами зарплаты. Так он считал. Все эти корифеи провинциальной сцены, запойные алкаши и провинциальные примадонны – прокуренные и сморщенные, как сухие сливы, в глаза улыбались столичной знаменитости, говорили «добро пожаловать в наш театр, зритель ждет вас». Но за спиной перемывали ему кости и желали одного – чтобы он подох в своей гримерке при третьем звонке, погружавшем зрительный зал во мрак.

В Златогорск Иван Фонарев привез свой коронный номер – моноспектакль на три с половиной часа, посвященный жизни и творчеству своего кумира Сергея Есенина. На Есенина все еще откликался, «клевал», как говорили в театре, провинциальный зритель. Сам Фонарев этот свой моноспектакль просто обожал. В столице же с Есениным было не развернуться. Жесткую конкуренцию составляли актеры Безносов и Дюдюльников, выступавшие каждый со своим моноспектаклем. Похожие, как Труляля и Траляля, Безносов и Дюдюльников играли есенинские спектакли аж с самых девяностых. И в кризис снова присосались к есенинской теме, словно алчные пиявки.

Иван Фонарев ткнулся со своей программой туда, сюда, но все в столице, да и в Питере было плотно забито этими безносовыми и дюдюльниковыми, оставались варианты «непрохонжэ» типа дома культуры в подмосковных Торчках или в вологодском Кликушеве.

И тогда он повез свой спектакль на Урал, в глубинку, в этот самый Златогорск, надеясь на приличные сборы. Но реальность и тут подставила ему подножку.

Сумрачный зал провинциального театра, тускло освещаемый кованой люстрой, в которой не хватало лампочек, оказался наполовину пуст. Иван Фонарев понял это, едва только вышел на сцену. Зрители – уж какие собрались, однако, хлопали поначалу жарко и восторженно. Но Фонареву сразу стало как-то не по себе, когда он узрел, что первые пять рядов пусты. Это были самые дорогие места, и билеты на них не продались. На задах партера и на балконе клубилась та публика, что приобрела самые дешевые, а то и бесплатные благотворительные билеты.

Но раз вышел на сцену, надо играть. Таково было кредо Ивана Фонарева. Он считал себя профессиональным актером и имел свою гордость. И он вошел, словно джинн в бутылку, в образ своего любимого Сергея Есенина, и тут судьба послала ему воздушный поцелуй.

В середине третьего ряда появился зритель – единственный, однако одетый в сносный костюм, при галстуке, явно кто-то из местной администрации. Иван Фонарев выбрал его в качестве своего главного зрителя, как учили ветераны сцены, и полетел на крыльях вдохновения ввысь.

Ах, как он играл в этом чертовом полупустом зале в тот вечер! Он забыл обо всем: о времени, о себе, о пространстве! О деньгах и тех забыл! Он читал есенинского «Пугачева» и «Анну Снегину». Он читал любовную лирику и вышибал из себя настоящие слезы.

Моноспектакль не предусматривал антракта. Иван Фонарев считал его ненужным, лишь досадной помехой. Раз настроившись на игру, он не желал прерываться. И он забыл о скоротечности часов. Прошло три часа, три с половиной, а он все читал «Черного человека»:

То ли ветер свистит над безлюдным полем,

То ль как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь…

Он искренне считал, что вот это – то самое, что близко и понятно провинциальному зрителю. В уральских промышленных городах работяги пьют, и интеллигенты квасят, и бизнесмены мимо рта не проносят, и силовики высасывают бутылку до «донышка», потому что жизнь тяжелая и денег нет.

Фонарев немало поколесил по таким рабочим городам и считал, что он-то уж знает, как завести провинциального зрителя. Вот сейчас он подбоченится по-есенински, тряхнет светлыми кудрями своими (пусть и обесцвеченными в дорогом столичном салоне), топнет ножкой в ботиночке от Гуччи и…

Эх!

Ссссссссссссссссыппппппь, гармоника. Скука… Скука. Гармонист пальцы льет волной.

Пей со мной, паршивая ссссссука! Пей со мной!

Сссссссссыпь, гармоника, ссссссыпь, моя частая. Пей, выдра, пей!

Мне бы лучше вон ту…

Это было гвоздем – вот эта самая фраза: «Мне бы лучше вон ту, сисястую!» Фонарев произносил это хрипло, раскатисто, отчаянно – забубенно. Мол, вот я, весь перед вами, и мне бы только «вон ту сисястую». И каждый раз публика реагировала на этот актерский финт. Женщины начинали глупо сдавленно хихикать, кто-то из мужиков крякал: «Эх ма!» В общем, зал оживал. А потом всегда раздавались аплодисменты.

Но на этот раз после «сисястой» в зале раздался громкий раскатистый храп. Храпел, уснув без задних ног, тот самый зритель в середине пустого третьего ряда. Он спал, сморенный усталостью и почти четырехчасовым представлением без антракта.

Фонарев ощутил тогда, при этих паскудных звуках, что глаза его застлала багровая пелена.

– Эй, вы! – крикнул он яростно, все еще находясь в есенинском удалом облике. – Эй, вы, я к вам обращаюсь!

Зритель всхрапнул как боров, вздрогнул и проснулся.

– Спать надо дома! – громко и отчетливо произнес со сцены Иван Фонарев. – Искусство и поэзия не для таких, как вы. Это все равно как метать бисер перед свиньями. Уходите! Уходите из зала!

Он тогда еще картинно указал рукой на выход, завешенный бархатной шторой.

Зритель поднялся, начал пробираться по ряду. Фонарев ждал, не произнося ни слова. А в голове его сыпала, жгла, наяривала кабацкая гармоника. И тут случился конфуз. Более двух третей зрителей полупустого зала повскакали со своих мест и тоже ринулись к выходу, взывая «где тут туалет?» и «где гардероб?»

Иван Фонарев глядел со сцены, как убегает его публика, не выдержавшая четырехчасового моноспектакля.

А из-за кулис наблюдали за ним, давясь смехом, местные златогорские актеришки, злорадствуя и отпуская непечатные актерские афоризмы.

В тот вечер Иван Фонарев жестоко напился в своем номере в ожидании утра, чтобы ехать в аэропорт. Его давняя болезнь, проклятие – тяга к бутылке – воскресла в нем после многих лет честной добровольной завязки.

Но тогда он считал, что справится с этим. И считал искренне до того самого момента, пока не позвонил сука-пранкер со своим розыгрышем.

Это было то перышко, что сломало спину верблюда.

Иван Фонарев помнил в мельчайших подробностях события того дня. Они жгли ему сердце. Он был уверен, что ему звонят из министерства культуры. Он узнал голос чиновника, с которым был пусть и не близко, пусть шапочно, однако знаком. И этот голос по телефону посулил ему после провала гастролей надежды на будущее.

И какие надежды!

Звонок на мобильный Фонарева раздался в полдень, и чиновник министерства культуры предложил ему – не раздумывайте, соглашайтесь. В театре – тут он назвал наименование известного столичного театра – сложилась непростая ситуация, и есть мнение, что вы могли бы попробовать себя там в качестве художественного руководителя и главного режиссера.

Иван Фонарев в тот момент ощутил, как у него задрожали колени, а сердце едва не выпрыгнуло из груди. Театр, куда его звали, находился в плачевном состоянии, без главрежа и репертуара, раздираемый скандалами стареющей, никчемной труппы. Однако у него имелось великое достоинство – он выходил фасадом прямо на Тверскую. Это сулило столько шансов – театр в самом центре столицы, театр Ивана Фонарева!

«Согласны? – ворковал аки голубь по телефону чиновник. – Тогда скоренько, быстренько берите такси или на своей машине – и прямо в театр. Я тоже подъеду и представлю вас труппе. Сначала все обсудим, а назначение последует».