… всё во Всём

Внутри был такой же древний интерьер, что и снаружи. Немцы всегда славились умением сохранять и восстанавливать старину, но здесь все вокруг просто дышало древностью. Кругом дерево: полки, лавки, стены, потолок, стойка с печальным усатым поваренком на верхней панели и даже многочисленные тусклые светильники. Древние жестяные, стальные, медные и стеклянные кружки гордо стояли по всему периметру бара. Столы дощатые, отполированные локтями десятков тысяч посетителей. Над входом различались железные цифры «1852». Всё это еще и отлично пахло, той самой простой, жирной и сытной баварской кухней. Гостей было немного, и я выбрал средний столик с двумя широкими лавками. Меню было напечатано на толстых листах, скрепленных медными широкими клепками. Я выбрал «Августинер» в самой большой, почти литровой, кружке. Такой же печальный официант, как и фарфоровый поваренок на стойке, принес мой заказ и порцию гренок, как комплимент. Разложил подставки, переместил бокал и сетку с хлебом и безмолвно исчез. Я сделал большой глоток этого горького напитка и стал разглядывать посетителей и оформление забегаловки. На ближайшей же стене, сразу под полками с бокалами, я разглядел тексты в рамках, аккуратно вставленные в деревянные же рамки. К моему удивлению, это была очень старая заглавная страница одного из самых важных трудов Канта – «Всеобщая естественная история и теория неба», опубликованная, как я помнил, в середине восемнадцатого века. Опять в памяти возникли воспоминания о студенческом прошлом, где в разных странах, в разных науках и разными людьми такие мощные имена, оставившие след в истории, как Кант или Ньютон, Декарт или Евклид, приводились часто и повсеместно. Немецкий язык за эти двести пятьдесят лет не претерпел сильных изменений, и я с удовольствием прочел эту страницу. Всегда меня удивляло то, что подобные труды, чтобы они могли увидеть свет, посвящались монархам. Так и этот был предназначен суждению короля Пруссии. Одни только слова «Опыт об устройстве и механическом происхождении всего мироздания на основании ньютоновских законов» всего сто лет назад от написания были бы поводом для разведения костра святой инквизиции.

Прямо под этим странным элементом декора сидел невыразительный человек в плотной коричневой, бывшей когда-то кожаной, куртке с неожиданно большими вычурными медными пуговицами, которые придавали его наряду образ глубокой старины. Пуговицы ярко отсвечивали, когда на них попадал свет, и казалось, что горят они ярче светильников. Он посмотрел на меня неожиданным для европейца прямым и долгим взглядом, а ведь здесь давно привыкли тщательно соблюдать личное пространство. Фактически вынудил меня поздороваться. Сначала я кивнул – его взгляд стал еще пронзительней, и пуговицы моргнули вдогонку. Я поприветствовал его вслух, но, услышав в ответ невнятное мычание, сразу успокоился. Смотрел на меня не он, а добрых три литра пива, завладевших его организмом. На столе стояли пять пустых и одна на треть отпитая кружки.

Внимательно осмотрев мой заказ, и он что-то вновь пробормотал мне, кажется, одобрил мой выбор. Я поблагодарил и продолжил знакомство с творчеством Канта по листам в рамочках.

– …Платон покинул чувственно воспринимаемый мир, потому что этот мир ставит узкие рамки рассудку, и отважился пуститься за пределы его на крыльях идей в пустое пространство чистого рассудка.

Что?! Кто это произнес? Жаль, что не было зеркала. Было бы любопытно увидеть себя сейчас.

Я повернулся к обладателю пуговиц. Он опять так же прямо смотрел на меня. Или сквозь меня. Непонятно.

– Простите, я не вполне понимаю?

– Хороший здесь «Августинер», говорю, – с трудом проговорил мой сосед.

Я разом влил в себя полкружки этого самого «Августинера». Хоть это и не лучшее средство против голосов в голове, мне сразу полегчало. Может, у них тут где-то телевизор, а в нем научный канал. Во всяком случае, следующая услышанная фраза меня уже не так сильно взволновала, скорее, наоборот, понравилась:

– …знания суть не что иное, как разъяснение или истолкование того, что уже мыслилось (хотя и в смутном еще виде) в наших понятиях, но, по крайней мере, по форме они ценятся наравне с новыми воззрениями, хотя по содержанию только объясняют, а не расширяют уже имеющиеся у нас понятия. Так как этим путем действительно получается априорное знание, развивающееся надежно и плодотворно, то разум незаметно для себя подсовывает под видом такого знания утверждения совершенно иного рода, в которых он априори присоединяет к данным понятиям совершенно чуждые им, при этом не знает, как он дошел до них, и даже не ставит такого вопроса[6].

Фраза была длинной и запутанной на первый взгляд. Но было ясно, о чем она. Я иногда и сам думал об этом. Всё наше школьное и отчасти университетское знание таково: какие-то вещи считаются очевидными, доказанными, известными, короче, незыблемыми, и на их основе объясняется всё остальное. Вот что такое электричество? Направленное движение электронов. А что такое электрон? Отрицательно заряженная частица. Почему движется? Потому что магнитное поле… А ПОЧЕМУ? Конечно, электрон тоже из чего-то состоит, и ученые дошли до описания каких-то уже совсем невообразимых частиц. Но для большинства движение электронов – вполне достаточное объяснение, хотя, в сущности, оно ничего не объясняет. Да и объяснения, как правило, настолько витиеваты и туманны, что от них начинаешь уставать быстрее, чем дослушаешь до конца.

– Ты мыслишь в правильном направлении. Не разум идет за природой, случайным образом ожидая от нее знаний. Разум устроен таким образом, что он предписывает природе законы и познает их в природе. Всё остальное в природе случайно и не может быть познано достоверно. Разум в области исследования природы имеет следующую задачу: сообразно с тем, что сам разум вкладывает в природу; искать (а не придумывать) в ней то, чему он должен научиться у нее и чего он сам по себе не познал бы.

– То есть, если кто-то что-то открывает, он заранее знает, что откроет? Откуда у него это знание? – автоматически, как это было в последнее время, спросил я.

– Наука занимается именно тем, что открывает априорные (до-опытные) и эмпирические законы устройства природы и на основе их предсказывает новые явления и их отношения.

С кем я говорил? И – я только сейчас об этом подумал – на каком языке? Не настолько хорош мой немецкий, чтобы воспринимать такие сложные конструкции. Меня будто бросало между реальностью и каким-то неведомым миром. Стоило мне вернуться в реальность и убедить себя в нормальности окружающего мира, как новая фраза, долетевшая до меня с той стороны, где в плотном мире сидел пьяненький обладатель пуговиц, вырывала меня из него.

– Но здесь мы должны задать себе два вопроса: что мы можем знать, и что мы знать не можем. Все вещи и отношения вещей, которые мы воспринимаем, представляют собой только явления этих вещей в себе – продукт взаимодействия вещей в себе с нашим разумом посредством форм восприятия и созерцания – пространства и времени. Таким образом, нам даны в восприятии только явления и их отношения (такие, как отношения причины и следствия, одновременности и т. п.), но не даны сами вещи в себе. Мы не можем знать, что они собой представляют, поскольку они не подходят под наши формы созерцания – пространство и время – и наши категории рассудка, при помощи которых мы объединяем наши созерцания и ощущения в предметы и в совокупности предметов.

– Вещи в себе?

– Вещи в себе – это действительность, как она существует независимо от познающего субъекта. В этом основа трансцендентального идеализма. Есть вещи в себе и явления. Последние мы можем знать, вещи в себе – нет.

– Да, но знание расширяется. То есть, мы всё же познаем вещи в себе?

– Мы не только не можем ничего знать, но у нас не может быть даже субъективных оснований предполагать что-либо об этих вещах. Это означает, что о них я не могу иметь даже определенной веры.

Моему мысленному взору представились эдакие пузыри, наполненные чем-то непознаваемым. Сознание обычного человека «запихнуло» непознаваемое в некую ограниченную в пространстве – и, наверное, во времени – оболочку. Другого образа мой уровень «априорных» знаний не мог создать. Но ведь непознаваемое должно быть совсем другим. Разве его можно ограничить, а тем более, увидеть? Оно же пронизывает этот мир. Нам кажется, вокруг нас знакомая, понятная, плотная среда, но это иллюзия, вызванная тем, что наше восприятие к чему-то такому не готово. На самом же деле, действительность разрежена и заполнена непознаваемым, заполнена теми самыми «вещами в себе». На самом-то деле я вообще ничего не знаю про этот мир. Вот про что говорил Сократ! Даже мурашки побежали. И все представления древних про тонкие миры – не случайны?

Тут меня осенило:

– Но мир можно описать математическими средствами! Ведь для этого и придуманы символы и знаки! Математика не основана на эксперименте, а порождена человеческим разумом. Следовательно, математика может указать на вещи в себе. Указать тем, кто не видит?

– Нет. Само наше сознание, наше восприятие выстраивает действительность, то есть то, что отражается нашим разумом и воспринимается как реальность, подчиняется математическим законам. Вспомни шары, которые ты только что придумал. Или вот такой пример: ни одно основное положение чистой геометрии не есть аналитическое суждение. В одном из русских фильмов был такой вопрос: «Крокодил, он больше длинный или зеленый?» Такое положение, как прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками, это синтетическое положение. В самом деле, мое понятие прямой содержит только качество, но ничего не говорит о количестве. Следовательно, понятие кратчайшего пути целиком присоединяется к понятию прямой линии извне и никаким расчленением не может быть извлечено из него. Поэтому здесь необходимо прибегать к помощи созерцания. При этом мы руководствуемся априорными, безусловными знаниями. Однако, у нас есть основания предполагать, что подобные «вещи» сами по себе существуют. Таким основанием является то, что человеческий разум, такой, как твой, например, неудержимо доходит до таких вопросов, на которые он не может дать ответа в режиме проведения опытов. Кто смог ответить на эти вопросы: что есть и откуда взялись идеи свободы воли, существования Бога и бессмертие души. Откуда у человека эти идеи, если ничего в опыте им не соответствует?

– То есть, математика не позволяет описать мир? Потому что мы построили ее на изначально ограниченном материале? Но выводы математики подтверждаются открытиями, о которых не могли предполагать ее создатели…

Меня вновь вбросило в реальный мир. Кажется, я впервые был не рад возвращению в реальность. Мозг требовал продолжения. Тема была интересной и далекой от меня. В прошлой жизни я точно не смотрел на окружающий мир так внимательно, как сейчас. А мой «собеседник» из философа превратился в пьянчужку в странном костюме, но что совсем ужасно – он уже шел нетвердой походкой к выходу и явно совсем не собирался перевоплощаться еще раз и мой вопрос остался без ответа. Его последняя кружка была допита. Да и с ним ли я говорил?

Еще раз обернувшись вокруг, я никого поблизости так и не увидел. Все были поглощены своими делами. Даже официант все также пребывал в тоске. На меня никто больше не смотрел. Только ароматные гренки ждали моего внимания.

Глава 7

Никаких событий при посадке и перелете из Мюнхена в Салоники не было. Самолет был едва заполнен на треть. Несколько мамаш с маленькими детьми добавили шума в полете. Мы плавно и резко взлетели и также резко и быстро приземлились. По сравнению с моими последними межконтинентальными перелетами, этот прошел мгновенно.

За окном была земля, прославленная царем Филиппом и сыном его – Александром Великим. Бывшая Македония. Греция.

Приземляясь в черное греческое небо, я вновь вспомнил странный экран. Даже достал блокнот и постарался прочитать. Никакой логики в символах я так и не увидел. Прошел таможенные сложности по прилету, получив очередные штампы в многослойный паспорт, и вышел в зону прилета.

Ночью в аэропортах значительно меньше встречающих, такси ходят реже, рейсов немного. Я разыскал классическую вывеску «Хертц» на стенах, черные буквы на желтом фоне, и отправился по указанным в ней реквизитам.

Спустя полчаса, на скромной «Судзуки Витара» я выехал в сторону полуострова Халкидики, в древности ее называли Колхида. Именно там располагался лагерь, организованный в этом году Тилманидисом. До точки, прописанной крупнейшими юристами мира, оставалось около 40 километров.

Через час я остановился у большого экспедиционного городка, буквально в семистах метрах от местной деревни с красивым и вечным названием Олимпиада. В городке, несмотря на ночное время, кипела жизнь. Отовсюду доносились голоса, в некоторых палатках и автофургонах звучала тихая музыка. Лагерь сейчас был похож на туристический кемпинг. Только осенняя ночная прохлада говорила о том, что сезон совсем не для отдыха.

Лагерь археологов располагался у подножья нескольких холмов, практически полностью покрытых древними развалинами. В неярком освещении, направленном на эти каменные россыпи, казалось, что прошедший здесь еще во времена, описанные Гомером, Полифем – великан-циклоп – в неописуемой злобе разметал, разбросал огромные и не очень камни и удалился. Так и замерло время в помертвевших и разбитых строениях. Многие интересные открытия были сделаны здесь. Некоторые участки сейчас оформлены так, чтобы принимать туристов и рассказывать им о многочисленных культурных слоях по признакам, оставленным разными народами и на камнях, и в земле. И мне предстояло внести свой вклад в этот нелегкий и кропотливый процесс.

В одном из фургонов открылась дверь, и на улицу выскочил молодой человек, который быстро пошел вглубь лагеря.

– Простите, вы мне поможете? – окликнул я его. Он повернулся, улыбнулся мне и кивнул. Ранее я его не встречал, похож на студента или волонтера.

– С удовольствием!

– Где мне найти Тилманидиса? Я приехал по его заявке.

– Панкратайос сейчас у себя, – он показал рукой на верхний ярус лагеря. – Вот в том контейнере. Вам повезло, он всего два часа как приехал из Афин.

– Спасибо, еще встретимся, – улыбнулся я ему в ответ и пошел в указанном направлении.

Огромный и длинный, бывший морской карго-контейнер стоял на специально положенных сваях и плитах. Панкратос и в таких деталях соблюдал правило «история не должна страдать от ее поисков». Я приоткрыл врезанную в стену дверь и сразу почувствовал знакомый запах трав, которые он всегда вешал во всех своих жилищах, объясняя тем, что они и расслабляют его и помогают думать. Что именно в этих букетах, никто не знал, я только узнавал веточки липы и розмарин. Внутри контейнер был переделан в обычную однокомнатную квартиру, с обогревателями, освещением, утепленный специальными панелями, он давал максимальный комфорт любому. Наличие двух больших, компьютерного и письменного, столов и крохотного диванчика, говорило о том, что человек, обитающий здесь, больше работает, чем отдыхает. Вот и сейчас он сидел, сосредоточившись над пожелтевшими бумагами. Я аккуратно кашлянул.

– Дэнис, наконец-то! Рад тебя видеть! – вскочил из своего кресла Панкратос и быстрыми шагами подошел ко мне. – Ты долго ехал! Обычно ты прилетаешь по первому зову.

– И я рад. Была заминка в Австралии. Там ничего не вышло, и вот – я здесь. Как получил договор, сразу вылетел.

Энергичный грек все еще хлопал меня по плечам. Его глаза под большими очками радостно блестели. Длинные темные волосы всё чаще стали прореживаться седыми.

Панкратос – из той редкой породы людей, которые всегда знают, чего хотят, а если умножить это на энергию грека, который, вопреки многим мнениям, совсем не ленив, то как раз получится Тилманидис, настоящий одержимый древними артефактами человек.

– Ты знаешь, почему мы здесь? – торжественно спросил он.

– Наверно, будем что-то искать? – решил пошутить я. – Покопаем немного, поваляемся в пыли веков… Но мне сейчас интересней, кто всё это так масштабно завернул?

– Я думал, твоя Джессика тебе всё доложит. Как выяснилось, это по ее протекции нам выделили средства на всё это. Ты представляешь, мне удалось собрать больше семисот человек! Большинство – студенты со всего мира, но есть и тертые камнями люди. Ничего, скоро всех увидишь! – он уселся обратно и поднял несколько листов. Как я понял, с древнегреческими письменами. – Смотри. Здесь копии данных о том, что здесь, под разрушенными стенами и башнями лежит еще один слой. Та самая Стагира, какую я и хотел найти. Будем всё поднимать. Я уверен, мы найдем важные доказательства этого.

То, что он сказал про Джессику, меня очень озадачило. Я вспомнил, что так и не вскрыл второй конверт. Да и поведение ее в эти дни было не таким, как всегда. И захотелось сказать, что она не моя.

– Панкратос, ты здесь копаешь с девяносто шестого года. Только я был в четырех походах сюда. Один длился почти три года, без перерывов… – но он не дал мне договорить:

– Ну, я же не виноват, что моя земля спрятала от человечества столько секретов и знаний, что кто-то должен это всё достать и предъявить миру! – с нескрываемой гордостью громко проговорил старый знакомый.

После этих слов мне очень захотелось рассказать о моих кратких и таких глубоких приключениях, как во сне, так и наяву, но он уже погрузился в изучение очередного листка. Только на выходе я услышал, как он буркнул мне:

– Иди в палатку с номером «4», там штаб. Начинай устраиваться.

Я вышел и осмотрелся. После яркого света у Панкратоса глаза не могли различить все детали, но я слышал, что ко мне кто-то идет.

– Кочетоф! Дэн! И ты с нами! Молодец! – быстро проговорил знакомым мне баритоном идущий, и я почувствовал очередные объятья и запах джина. Джин, как «основу диетического питания», употреблял только один мой знакомый, ирландец – Броган, а, значит, и его брат-близнец, смуглый Дуан, тоже где-то рядом.

– Привет, Броган! – я тоже похлопал этого парня по спине. – С вами я, с вами. Где твое отражение? Дуан прячется, как всегда? Давай, зови его!

Зрение ко мне вернулось, и я охотно разглядывал очередного своего знакомца. Они с близнецом – постоянное хохочущее бедствие всех отдыхающих. Количество розыгрышей и придумок, на которые они решались, не поддавалось никакому подсчету. От простого приклеивания записок на спину, до сложных, многоходовых, как шахматы, шуток. Их арсенал был неисчерпаем. Сами про себя они рассказывали, что родились вместе, а не по очереди, поэтому родители не смогли назвать их «Первый» и «Второй». Они сразу стали «Вторыми», оба. Броган Сичлейнн Маккенна и Дуан Сичлейнн Маккенна полностью оправдывали свою фамилию, ведь означала она с ирландского «поджигатель». Я по-русски называл их «зажигалки». К ним все привыкли. Никто не обижался, хотя своим постоянным весельем они могли вывести из себя любого. Но во время раскопок они работали, как механизм, налаженный на поиск. И большинство мелких артефактов обнаруживали именно они. Ничто не ускользало от их четырех глаз и четырех рук. Надо ли говорить, что они были жгуче-рыжими, скорее медными, в том оттенке, когда на меди проступает красноватая патина. Вот и сейчас я разглядывал короткий яркий ежик Брогана, вспоминая всех своих рыжих, которых встретил по дороге сюда.

– Брог, ты знаешь, сколько ваших мне встретились за последние дни? Тьма! – я знал, что цвет волос у братьев – отдельная тема для восхищения собой. – Похоже, что вы начали захват мира?

– Конечно, Дэн! Ведь мы окружаем вас, блеклых, потом захватим и заставим работать на себя! Будете везде сажать морковь и апельсины! – громко рассмеялся ирландец. – Потому что они тоже рыжие!

– Броган! Ты мне мешаешь! – раздался окрик из-за двери – смех рыжего долетел до Панкратоса. – Отведи его в четверку, пусть регистрируется.

Он легко подхватил один из рюкзаков и потащил меня за собой.

Несмотря на полночь, в огромной армейской палатке с красиво начерченной четверкой кипела жизнь. Не менее десяти человек что-то открывали, доставали, переставляли, собирали мелкое оборудование и аппаратуру. Весь правый угол занимали ящики с анализаторами и прочими необходимыми для быстрых исследований приборами.

Прямо по центру стоял стол, где сидела над амбарными книгами крохотная девушка, очень коротко стриженая. Когда она поворачивалась, на спине и шее были видны татуировки в виде множества шестеренок. Брог кивнул в ее сторону. Я подошел ближе. Только тогда она обратила внимание, что в палатке появились новые люди. Она подняла глаза и спросила:

– Только приехал? Давай документы и копию контракта, я всё запишу. – говорила она тонким, но приятным голосом, похоже было, что немного растягивает слова. Акцент мне был неизвестен. – Спасибо Брогги! – махнула она рукой улыбчивому ирландцу. Он вышел на улицу.

– Вот. Меня зовут Дэн. Дэнис или Денис, как удобно, – проговорил я, протягивая ей папку с бумагами и паспорт. – Расскажешь, где лучше разместиться?

– Конечно. Подожди пять минут. Да, меня зовут Кина, – и она, достав несколько толстых подшивок, погрузилась в заполнение каких-то анкет и таблиц.

– Значит Дэн, Денис и Дэнис? Прямо един в трех лицах, – пробормотала она. Чем вызвала мою улыбку, которую она точно не видела.

Я сел на ближайший ящик, поскольку стулья все были заняты оборудованием, и стал ждать. Она уважительно осмотрела мой паспорт и, поняв, что отметки там искать бесполезно, отложила его, переписывая все данные из контракта.

– Прививки все сделаны? – спросила Кина, подняв глаза.

– Больше, чем необходимо живому! – четко отрапортовал я.

– Тогда вот. Забирай, – она вернула мне документы. – Я ценю краткость, поэтому будешь Дэн. Меня лучше зови просто Ки. Мне привычней. У нас расположение такое: есть палатки, они общие, там по двадцать человек, везде есть места. Есть фургоны на четверых, шестерых и на двоих. На двоих все заняты. Их всего четыре, в трех молодожены, а один в резерве для Панкратоса. Он сейчас старается с комфортом перемещаться. Ты шестнадцатый русский. Можешь устроиться к своим. Но, думаю, что тебе будет со знакомыми интересней вечера проводить, – так же плавно, почти нараспев проговорила она.

– Ну, русский я очень условно, хотя и горжусь, что родился там. Что ты имеешь в виду под «знакомыми»?

– С Маккеннами никто не хочет заселяться, ты ведь знаешь почему? Там только один с ними в фургоне на четверых. И он, кстати, русский. Новичок.

– И как он решился? Не жалуется?

– Нет, не жалуется, они его берегут. Он их выбрал по определенному мотиву, вот они и рады теперь. Ну что, Дэн? Определился?

– Отлично, мне их подколы никогда не мешали, пусть бесятся, им же всего по тридцать пять, а мне уж сорок было, – в принципе я и так хотел спросить место у Брогана, так обрету полный иммунитет к рыжеволосым людям. – Куда идти?

– Броган снаружи, я вижу его ногу, – Ки протянула мне бейдж, на котором уже была моя фотография и все данные. Организация была и вправду выше похвал. Она вписала лишь дату регистрации. То, что на меня был напечатан бейдж, говорило об одном – организатор был уверен, что я буду именно здесь. – Носи гордо, Дэн! Бейдж не снимай на территории Греции, работает, как временный паспорт, да еще в нем GPS передатчик с твоими данными. Утром увидимся здесь, в штабе, сбор в 8:00

– Спасибо, Ки, быстро у тебя все.

– Ведь я же «золотая», вот все быстро и получается.

– Ладно, Золотая, я пошел, – я только развернулся, чтобы выйти, но решил спросить. – Ты поешь?

– Да, и очень странные песни. Будет настроение, гарантирую, что удивлю, – мелодично проговорила Кина.

Я вышел на воздух, где меня действительно ждал Броган.

– Ну что, куда определился? – от него пахло свежей порцией джина. – Пойдем, провожу.

– Пойдем, посмотрим, где вы расположились с Дуаном. Хочу его тоже увидеть.

Броган заулыбался максимально возможной улыбкой.

– Отлично. Пошли, мы на правом краю лагеря. Тебя есть, чем удивить.

– О, и ты меня удивить решил. Только что Кина обещала.

– Спеть пообещала? Это да, поет она удивительно. Кстати, как тебе наша японка?

– Почему японка? Она не похожа совсем. Вот только акцент странный.

– Она родилась в семье дипломата Португалии в Японии, там и осталась, когда родители уехали. Решила быть японской подданной. К ней Дуан подкатывать пытается.

– И как?

– Да никак, она считает его несерьезным.

– А что остались на планете люди, который считают вас серьезными? – Я даже хохотнул, когда Брог скорчил расстроенную мину. – И не староват он для такой юной особы?

– Так она твоя ровесница, Дэн, недавно поздравляли с сорокалетием. Видел бы ты наш подарок…

– Представляю. Но выглядит совсем молодо, необычно.