Детективное агентство Дирка Джентли (сборник)

Он еще раз окинул взглядом стол, ища среди присутствующих знакомые со времен учебы в колледже лица.

На третьем стуле слева от него сидел заведующий кафедрой английского языка и литературы, его бывший научный руководитель, однако он ничем не выказал, что знает Ричарда. И неудивительно, ведь целых три года Ричард старательно от него скрывался. Иногда даже отпускал бороду, лишь бы его не узнали.

Сидящего рядом человека Ричарду так и не удалось опознать. Как, похоже, и никому за столом. Он был худощав, смахивал на полевую мышь, а его длиннющий выгнутый нос – действительно очень длинный и чересчур выгнутый – почему-то напомнил Ричарду киль одной яхты, который, по слухам, помог австралийцам завоевать кубок Америки в регате 1983 года. У многих этот нос вызывал подобные ассоциации, но никто ни разу не посмел заявить об этом в лицо его обладателю. Ему вообще никто и никогда ничего не говорил в лицо.

Никто.

Никогда.

Увидев его впервые, люди приходили в ужас и замешательство – тут не до разговоров. Во второй раз заговорить вообще не представлялось возможным, потому что в памяти были все еще свежи воспоминания о первой встрече. И вот уже в течение семнадцати лет его словно коконом окутывала тишина. В обеденном зале колледжа перед ним давно уже ставили отдельный набор с солью, перцем и горчицей, потому что никто не осмелился бы попросить его передать специи. Обращаться же к сидящему за ним было не только невежливо, а попросту невозможно – на пути стоял пресловутый нос.

Помимо прочего, этого человека отличала довольно странная жестикуляция: он стучал по столу то всеми пальцами левой руки, то одним пальцем правой. Потом мог начать постукивать по любой части тела – по суставам пальцев, локтю или колену. Вынужденный в какой-то момент остановиться и приступить к еде, он принимался усиленно моргать и время от времени кивать головой. Разумеется, никто даже не пытался спросить его, зачем он это делает, хотя всех и разбирало любопытство.

Кто сидел дальше, Ричард не разглядел.

По другую сторону за полумертвым соседом профессора он увидел Уоткина, профессора античной филологии, человека в крайней степени бездушного и странного, в очках с толстыми стеклами, сквозь которые его глаза казались аквариумными рыбками. Нос у него был ничем не примечательный, прямой, зато он носил бородку в духе Клинта Иствуда. Оглядывая сидящих за столом, он будто подыскивал, с кем бы схлестнуться в словесной перепалке, и уже выбрал было в жертвы одного из гостей – недавно назначенного директора «Радио-3», – но, к несчастью, тот успел попасться в сети музыкального руководителя колледжа и профессора философии. Эти двое усердно разъясняли невезучему коллеге, что фраза «слишком много Моцарта», с учетом приемлемых значений всех трех слов, представляет собой выражение по сути противоречивое, а потому любое содержащее эту фразу выражение бессмысленно и, следовательно, не может использоваться для аргументации в защиту какой бы то ни было стратегии составления программы. У бедолаги побелели костяшки пальцев – так крепко он сжимал вилку и нож, глаза метались в поисках спасения и, увы, наткнулись на взгляд Уоткина.

– Добрый вечер! – благосклонно кивая, произнес Уоткин – само очарование – и надолго уткнулся в только что поставленную перед ним тарелку с супом. Ничего. Этот тип подождет. За спасение ему придется отдать ни много ни мало – полдюжины радиопередач.

За Уоткином Ричард внезапно обнаружил источник давешнего детского смешка. Как ни удивительно, за столом сидела сердитая белокурая девочка лет восьми. Время от времени она раздраженно пинала ножку стола.

– А это кто? – удивленно спросил Ричард у профессора.

– Где? – не менее удивленно переспросил тот.

Ричард исподтишка указал пальцем на девочку.

– Вон там, – прошептал он. – Девочка, совсем маленькая. Это что, новый профессор математики?

Профессор внимательно посмотрел на нее.

– Не имею ни малейшего представления, – в изумлении выговорил он. – Никогда о ней не слышал. Как странно…

В это мгновение вопрос отпал сам собой – сотрудник радиостанции внезапно вырвался из расставленных соседями сетей логических рассуждений, обратился к девочке и велел прекратить стучать по столу. В ответ та принялась с удвоенной энергией болтать ногами в воздухе. Он вновь попросил ее успокоиться, тогда она пнула ногой его самого. Настроение у нее заметно улучшилось, впрочем, ненадолго. Отец девочки вкратце изложил присутствующим свой взгляд на проблему с нянями, которые вечно подводят людей, однако поддержать эту тему никто не захотел.

– Несомненно, цикл программ о Букстехуде [1] пора было начать давным-давно, – подытожил музыкальный руководитель. – Уверен, вы приложите все силы, чтобы изменить ситуацию при первой же возможности.

– О да, конечно, – отозвался отец девочки и расплескал суп. – Э-э-э, простите, речь идет не о Глюке, правильно я понимаю?

Девочка вновь пнула ножку стола. Отец строго посмотрел на нее, но она лишь наклонила голову и одними губами о чем-то его попросила.

– Не сейчас, – едва слышно ответил он.

– А когда?

– Позже. Может быть. Еще посмотрим.

Она с недовольным видом откинулась на спинку стула и проворчала:

– Ты всегда так говоришь.

– Бедное дитя, – пробормотал профессор. – Уверяю вас, все ученые мужи за этим столом испытывают ровно то же самое. О, благодарю…

Подали суп, и они с Ричардом ненадолго отвлеклись.

– Так расскажите же, друг мой, чем вы занимаетесь? – продолжил профессор, когда они съели по паре ложек супа, при этом каждый независимо от собеседника пришел к мнению, что шедевром кулинарного искусства блюдо не назовешь. – Что-то связанное с компьютерами, насколько я понимаю, и с музыкой? Когда вы учились в колледже, я надеялся, что вы будете читать лекции по английской литературе. Судя по всему, преподаванием вы занимаетесь только в свободное время? – Поднеся ложку ко рту, он выразительно посмотрел на Ричарда и, не дав тому ответить, вдруг воскликнул: – Подождите-ка! У вас, по-моему, даже тогда имелся какой-то компьютер. Когда это было? В семьдесят седьмом, кажется?

– Ну, в семьдесят седьмом году мы называли компьютером простые электрические счеты, но…

– А вот счеты недооценивать не стоит, – возразил профессор. – В умелых руках это очень толковое вычислительное устройство. К тому же не требует электропитания, его можно сделать из любых подручных материалов, и оно никогда не даст сбой в самом разгаре работы.

– Поэтому-то электрические счеты особенно бесполезны, – заключил Ричард.

– Совершенно верно, – согласился профессор.

– Если честно, все операции этого прибора человек мог выполнить самостоятельно, затратив при этом в два раза меньше времени и сил, – сказал Ричард. – Зато он прекрасно выполнял роль медлительного и бестолкового ученика.

Профессор вопросительно посмотрел на него и усмехнулся:

– Не знал, что они в дефиците. Могу попасть хлебным шариком в десяток таких прямо с этого места.

– Знаю. Но давайте посмотрим на это с другой стороны. В чем на самом деле состоит смысл обучения?

Вопрос вызвал одобрительный гул голосов за столом.

Ричард продолжил:

– Я хочу сказать следующее: если нужно что-то как следует уяснить, лучше всего попытаться разжевать это кому-то другому. Так вы упорядочите собственные мысли. Чем тупоголовее ученик, тем тщательнее приходится раскладывать объясняемый материал на простейшие элементы. В этом и состоит суть программирования. К тому времени как вы разобьете сложную мысль на мелкие компоненты, легко считываемые даже глупой машиной, вы, безусловно, и сами во всем разберетесь. Обычно учитель усваивает гораздо больше знаний, чем ученик, не так ли?

– Чтобы усвоить меньше моих учеников, нужно хорошенько постараться, – проворчал кто-то из присутствующих. – Такое возможно разве что после лоботомии.

– Целыми днями я сидел за машиной с памятью в шестнадцать килобайт и пытался с ее помощью написать сочинение, хотя на пишущей машинке я справился бы с задачей за пару часов. Меня увлек сам процесс объяснения машине, чего я от нее хочу. По существу, я создал собственный текстовый редактор на языке бейсик. Простая операция поиска и замены в нем занимала около трех часов.

– Что-то не припомню ваших сочинений. Вы вообще их писали?

– Не то чтобы не писал… Это были не совсем сочинения. Меня тогда интересовало нечто иное. К примеру, я обнаружил, что… – Ричард внезапно умолк, улыбнулся про себя и добавил: – А еще я играл в рок-группе на синтезаторе. Но это не помогало.

– Да? Я не знал, – удивился профессор. – Оказывается, в вашем прошлом больше темных пятен, чем я предполагал. И в этом супе, кстати, тоже. – Он тщательно вытер губы салфеткой. – Как-нибудь надо будет сходить на кухню и убедиться, что они готовят еду из хороших продуктов, а плохие выбрасывают. Значит, играли в рок-группе, говорите? Ну и ну! Святые угодники…

– Да, – кивнул Ричард. – Мы назвали ее «Неплохой ансамбль», но на самом деле это имя не соответствовало сути. Хотели стать «битлами» начала восьмидесятых. Мы были более продвинутыми, чем «Битлз», как в финансовом, так и в юридическом плане. Попросту говоря, мы придерживались принципа «не стоит беспокоиться». Поэтому после Кембриджа я три года жил впроголодь.

– По-моему, мы как-то встретились, и вы сказали, что дела у вас идут замечательно?

– Да. Я тогда работал дворником. На улицах было столько грязи. Более чем достаточно, чтобы всю жизнь махать метлой. Тем не менее меня уволили, когда я попытался замести свой мусор на соседний участок.

Профессор покачал головой:

– Эта работа точно не для вас. Есть много профессий, где за такое вас бы вмиг повысили.

– Кем я только не работал… Впрочем, ни одно из занятий от дворницкого далеко не ушло. Долго я нигде не задерживался – слишком уставал, чтобы как следует исполнять свои обязанности. Засыпал то в курятнике, то у картотечных шкафов – смотря где трудился. А ночами просиживал за компьютером, учил его играть «Три слепых мышонка» – это для меня тогда стояло на первом месте.

– Не сомневаюсь, – согласился профессор. – Спасибо, – кивнул он официанту, забравшему тарелку с недоеденным супом, – большое спасибо. Значит, «Три слепых мышонка»? Замечательно. Отлично. Разумеется, в конце концов вы добились успеха, этим и объясняется ваша сегодняшняя известность. Я прав?

– Ну, не только этим. Есть и еще кое-что.

– Я так и знал. Жаль, вы не принесли с собой компьютер. Он помог бы развеселить юную леди, которая вынуждена томиться в скучной компании сварливых стариков. Пожалуй, «мышата» подняли бы ей настроение.

Он наклонился вперед и посмотрел вправо, на сидящую через два стула от него девочку с поникшими плечами.

– Эй! – позвал он.

Девочка удивленно посмотрела на него, застенчиво опустила глаза и опять заболтала ногами.

– Что, по-вашему, хуже, этот суп или наша компания? – осведомился профессор.

Она едва слышно хмыкнула и пожала плечами, не поднимая взгляда.

– Правильно, с ответом спешить не стоит, – продолжил профессор. – Дождемся моркови, а уж потом вынесем решение. Ее готовят с выходных, но, боюсь, что и этого недостаточно. Хуже вареной моркови только Уоткин – вон тот человек в дурацких очках. А меня, кстати, зовут Урбан Кронотис. Можете подойти и дать мне пинка, когда улучите минутку.

Девочка хихикнула и посмотрела на Уоткина. Тот напрягся и крайне безуспешно попытался выдавить из себя благожелательную улыбку.

– А, малышка… – неловко произнес он, пока та, давясь от смеха, разглядывала его очки.

Разговор между ними не клеился, однако девочка, обретя союзника, немного повеселела. Ее отец улыбнулся с облегчением.

Между тем профессор повернулся к Ричарду, который внезапно спросил:

– У вас есть семья?

– Нет, – тихо ответил профессор. – Но что же было дальше, после «мышат»?

– Если быть кратким, теперь я работаю в «Новейших технологиях» у Вэя…

– Ах да, знаменитый мистер Вэй. Расскажите, какой он в жизни?

Ричарда всегда немного раздражал этот вопрос, возможно, потому, что его задавали слишком часто.

– В чем-то лучше, а в чем-то хуже, чем его рисует пресса. Мне в нем многое нравится. Как большинство целеустремленных людей, он порой бывает невыносим, но я знаком с ним еще с тех давних времен, когда компания только зарождалась и ни его, ни мое имя никому ни о чем не говорили. Гордон Вэй – отличный парень. Правда, лучше не давать ему номер своего телефона, если только у вас дома не стоит автоответчик промышленного класса.

– Это еще почему?

– Он один из тех, кто может думать, только когда говорит. Едва у него возникает идея, ему нужно ее высказать кому угодно, кто согласится слушать. Если желающих не находится – а такое в последнее время происходит все чаще, – автоответчик тоже подойдет. Он наговаривает на них сообщения часами. У одной из его секретарш все обязанности сводятся к тому, чтобы собирать у людей кассеты с автоответчиков, на которые он звонил, переписывать его речи на бумагу и сортировать. На следующий день она кладет ему на стол синюю папку с отредактированными текстами.

– Значит, синюю?

– Теперь вы спросите, почему он не использует магнитофон, – сказал Ричард, передернув плечами.

– Наверное, потому что не любит разговаривать сам с собой, – после недолгих размышлений отозвался профессор. – В этом есть какая-то логика. Вроде бы.

Он взял в рот кусочек только что поданной пикантной свинины, некоторое время жевал в задумчивости, а затем снова отложил в сторону нож и вилку.

– Ну и какова во всем этом роль юного Макдаффа?

– Гордон поручил мне написать для «Эппл Макинтош» программу для составления финансовой отчетности, ведения бухгалтерской документации, мощную, удобную, выразительную. Я спросил, чего конкретно он от меня ждет, и он ответил: «Всего. Хочу для этой машины суперпрограмму – чтоб и пела, и плясала, если понадобится». Поскольку причуды мне тоже свойственны, я воспринял его слова буквально.

Видите ли, комбинациями цифр можно представить все, что угодно: отобразить поверхность, изменить динамический процесс… А бухгалтерская документация в конечном итоге есть не что иное, как комбинации цифр. Поэтому я взял и написал программу, которая делает с этими цифрами все, что угодно. Хотите столбчатую диаграмму – будет столбчатая диаграмма. Хотите секторную или диаграмму рассеивания – нет проблем. Если пожелаете, танцовщицы вокруг секторной диаграммы будут отвлекать внимание от цифр. Или можно, например, представить цифры в виде стайки чаек, а по взмаху крыла каждой птицы определять показатели каждого отдела вашей компании. Великолепно подходит для создания анимационных фирменных знаков.

Но самая смешная фишка в том, что программа представляла счета компании еще и в виде музыкального произведения. По крайней мере мне это казалось смешным. А вот клиентам-бизнесменам понравилось, они все как с ума от нее посходили.

Профессор серьезно посмотрел на него, держа перед собой вилку с кусочком моркови, но не произнес ни слова.

– Понимаете, любая мелодия передается как последовательность или комбинация цифр, – вдохновенно продолжал объяснять Ричард. – Цифры же отображают высоту звука, его длину, сочетания…

– То есть мотив, – подсказал профессор. Морковь все еще оставалась нетронутой.

Ричард усмехнулся:

– Мотив – весьма точное слово. Надо запомнить.

– Так будет проще выразить мысль. – Не попробовав морковь, профессор вернул ее на тарелку и спросил: – Значит, программа ваша имела успех?

– Не в этой стране. Оказалось, что годовые отчеты британских компаний в основном звучат как «Похоронный марш» из генделевского «Саула». Зато японцам она весьма приглянулась. У них вышло множество веселых корпоративных гимнов, которые начинаются очень задорно, но, если уж начистоту, к концу становятся чересчур шумными и скрипучими. Что самое главное, программа отлично показала себя в Штатах и имела коммерческий успех. Впрочем, теперь меня больше всего интересует другое: что будет, если убрать из нее счета? Превратить в музыку цифры, представляющие взмахи крыльев ласточки? Что мы тогда услышим? Точно не жужжание кассовых аппаратов, как того хочется Гордону.

– Как интересно, – сказал профессор.

Наконец он положил кусочек моркови в рот, а затем наклонился вперед и посмотрел на свою новую подружку.

– Уоткин проиграл, – произнес он. – На этот раз самое распоследнее из последних мест достается моркови. Мне жаль, Уоткин, но каким бы противным вы ни были, морковь сегодня бьет все мировые рекорды – она отвратительна.

Девочка хихикнула на этот раз гораздо непринужденнее и улыбнулась Уоткину. Тот изо всех сил старался не вскипеть, но было совершенно очевидно, что сносить насмешки он не привык.

– Пожалуйста, папа, можно сейчас?

Вместе с только что обретенной – хотя и слабой – уверенностью в себе к ней вернулся и голос.

– Потом, – не уступал отец.

– Уже и так много времени прошло. Я засекала.

– Но… – Отец засомневался и тотчас проиграл.

– Мы были в Греции, – тихим, благоговейным голосом произнесла девочка.

– О, в самом деле? – Уоткин слегка кивнул. – Хорошо. В каком-то особом месте или вообще в Греции?

– На острове Патмос, – воодушевилась она. – Там очень красиво. Мне кажется, Патмос – самое прекрасное место на земле. Вот только паромы никогда не ходят по расписанию. Никогда. Я засекала время. Мы опоздали на самолет, но это ничего.

– Ага, на Патмосе, понятно. – Новость Уоткина явно заинтересовала. – Как вы, наверное, догадываетесь, юная леди, грекам недостаточно, что величайшая из культур античного мира обязана своим возникновением им, поэтому они решили взять на себя труд создать и в нашем веке самый грандиозный, можно даже сказать, единственный продукт творческого воображения. Разумеется, я говорю о расписании паромов в Греции. Впечатляющее творение. Любой, кто путешествовал по Эгейскому морю, это подтвердит. Хм, да… Я так думаю.

Девочка нахмурила брови:

– Я нашла вазу…

– Ничего интересного, – торопливо перебил ее отец. – Вы ведь знаете, как это происходит. Каждый, кто впервые приезжает в Грецию, думает, что он сделал открытие. Ха-ха…

Сидящие за столом закивали. Как ни жаль, но с этим трудно было не согласиться.

– Я нашла ее в гавани, в воде, – не сдавалась девочка. – Пока мы дожидались этого чертова парома.

– Сара! Прекрати…

– Ты сам так говорил. Даже еще хуже. Ты называл паром такими словами, которых я не знаю. Я подумала: если здесь соберутся умные люди, то, может, кто-нибудь скажет, правда ли это настоящая древнегреческая ваза или нет. По-моему, она очень старая. Давай достанем ее, папа.

Отец обреченно пожал плечами и начал шарить у себя под стулом.

– А знаете ли вы, юная леди, что на Патмосе написан «Апокалипсис»? Правда, правда. Святым Иоанном Богословом. По-моему, книгу определенно писали в ожидании парома. Да-да. Ведь в начале автор словно пребывает в состоянии задумчивости, как будто приготовился впустую потратить время, скучает в ожидании чего-то и пытается чем-то себя занять, – но затем отчаяние доходит до предела, до галлюцинаций. Мне кажется, все это очень располагает к размышлениям. Возможно, когда-нибудь вы об этом напишете.

Она смотрела на него как на сумасшедшего.

– А вот и ваза, – сказал ее отец и неуклюже водрузил сосуд на стол. – Как видите, ничего особенного. Девочке всего шесть лет, – добавил он, натянуто улыбаясь. – Да, малышка?

– Семь, – отозвалась Сара.

Ваза представляла собой небольшой, округлой формы сосуд около пяти дюймов в высоту и четырех дюймов в самом широком месте, с очень узким, коротким горлышком. Почти наполовину его покрывал слой спекшейся земли, на свободных же от грязи участках просматривалась шершавая красноватая поверхность.

Сара взяла вазу и протянула сидящему справа от нее преподавателю.

– Вы, кажется, умный, – обратилась она к нему. – Скажите, что вы думаете?

Тот взял вазу в руки и с надменным видом перевернул вверх донышком.

– Уверен, если соскоблить отсюда грязь, – заметил он с легкой иронией, – мы увидим надпись «Сделано в Бирмингеме».

– Значит, ваза старая, – принужденно усмехнувшись, вставил отец Сары. – Там уже давным-давно ничего не производят.

– В любом случае, – отозвался преподаватель, – в этом деле я не специалист. Я занимаюсь молекулярной биологией. Кто еще желает взглянуть?

Этот вопрос не встретил особого энтузиазма, однако сосуд все же пошел по рукам и достиг дальнего конца стола. Его разглядывали так и сяк сквозь толстые линзы, очки в роговой оправе, очки-полумесяцы, на него, близоруко щурясь, смотрели те, кто забыл очки в кармане другого костюма, а теперь, вспомнив об этом, вдруг встревожился, как бы костюм не отдали в чистку. Никто не знал, сколько вазе лет, и никого это особо не беспокоило. На лице девочки вновь проступило уныние.

– Пни трухлявые, – буркнул профессор, опять взял серебряную солонку и вытянул вперед руку. – Юная леди! – обратился он к девочке.

– О, только не это, – зашипел археолог Коули, откинулся на спинку стула и прикрыл ладонями уши.

– Юная леди, – повторил профессор, – видите, вот обычная серебряная солонка. И обычная шапка.

– Нет у вас никакой шапки, – угрюмо бросила девочка.

– Ой, одну секундочку.

Профессор ненадолго вышел и вернулся со своей красной лыжной шапочкой.

– Видите, – снова сказал он, – вот обычная серебряная солонка. А вот обычная шерстяная шапка. Я кладу солонку в шапку, вот так, и передаю вам. Следующая часть фокуса целиком и полностью зависит от вас, юная леди.

Он вручил ей шапку, не обращая внимания на сидящих между ними Уоткина и Коули. Сара взяла шапку и заглянула внутрь.

– А где солонка? – Ее глаза округлились.

– Там, куда вы ее положили, – ответил профессор.

– Ага, – сказала Сара, – понятно. Ну и… ничего интересного.

Профессор пожал плечами.

– Да, скромный фокус, но мне нравится, – отрезал он и вновь повернулся к Ричарду. – Так о чем мы с вами говорили?

Ричарда взяла легкая оторопь. Профессор всегда был подвержен резким перепадам настроения, но сейчас создавалось впечатление, будто вся теплота и сердечность покинули его в одночасье. На лице появилось то же рассеянное выражение, что и давеча, когда он был огорошен, увидев Ричарда на пороге своего дома.

Профессор заметил смущение и поспешно улыбнулся.

– Мой дорогой друг! – воскликнул он. – Мой дорогой друг! На чем же я остановился?

– Э-э-э, вы сказали: «Мой дорогой друг»…

– Да, но, по-моему, я собирался сказать что-то еще… Это была прелюдия, если так можно выразиться, короткая токката на тему «какой прекрасный вы человек», чтобы ввести главный предмет моего доклада, содержание которого я, к сожалению, забыл. Вы, часом, не в курсе, о чем я хотел говорить?

– Нет.

– Ах, ну и прекрасно. Если бы все в точности это знали, что было бы толку в моих речах? Итак, что там с сосудом нашей юной гостьи?

Тем временем ваза уже дошла до Уоткина. Тот заявил, что он не специалист и разбирается не в том, из чего древние греки пили вино, а лишь в том, что они в итоге написали. Затем он назвал Коули крупным и уважаемым экспертом и попытался всучить сосуд ему.

– Я говорю, – он повысил голос, – вы уважаемый эксперт, мы все восхищаемся вашими достижениями в области археологии. Да уберите вы руки с ушей, ради всего святого, и взгляните на эту штуковину!

Осторожно, но уверенно Уоткин отодвинул правую ладонь Коули от уха, объяснил, что от него хотят, и вручил вазу. Археолог бегло, но со знанием дела ее осмотрел.

– Да… лет двести, я думаю. Топорная работа. Весьма примитивный образчик в ряду себе подобных. Разумеется, никакой ценности не представляет, – безапелляционно заявил он, поставил вазу на стол и воззрился на старинные портреты, которые почему-то будили в нем злость.

На Сару это подействовало незамедлительно. К тому времени ее и так уже успели разочаровать, теперь же она совсем приуныла. Девочка закусила губу и вжалась в спинку стула, чувствуя себя маленькой и глупой. Отец бросил на нее суровый взгляд и опять извинился за ее поведение.

– Что ж, Букстехуде так Букстехуде, – торопливо произнес он. – Да, старый добрый Букстехуде. Посмотрим, что можно сделать. Скажите…

– Юная леди! – прервал его охрипший от удивления голос. – Оказывается, вы всесильный маг и волшебница!

Все уставились на профессора, этого старого шута. Он держал в руках вазу и с безумным восхищением смотрел на нее, затем медленно перевел оценивающий взгляд на девочку, будто впервые увидел перед собой достойного соперника.

– Я преклоняюсь перед вами, – прошептал он. – И пусть я недостоин обратиться к столь могущественной колдунье, позвольте поздравить вас с прекрасным исполнением магического трюка, очевидцем которого я имею честь быть.

Девочка вытаращила на него глаза.