Частная практика. Психологический роман

В детстве Даше натура отца казалась ужасно благородной. Она, как многие девочки, отца обожала, мечтала выйти за него замуж и ревновала к первой семье, сводному брату, матери, студентам и аспиранткам. Мечтала, чтобы папа гордился ею, хвалил и во всем поддерживал. Но потихоньку, ближе к тридцати, отец начал вызывать совсем другие чувства. Его нытье про любовь перестало восхищать, а наличие постоянных любовниц, о которых Даша знала, но вынуждена была скрывать от матери, вызывало море отвращения, переходящего в ненависть, и постепенно вызрело в убеждение, что именно отец виноват в ее личных неудачах и разочарованиях.

Все, что он говорил и делал якобы для ее блага, казалось желанием подавить ее. Теперь добрые намерения отца выглядели ненастоящими, лживыми и предательскими. Хорошая девочка Даша не решалась перечить отцу – в прошлом остались шесть лет ненавистной музыкальной школы и глупый французский язык, необходимый лишь для выяснения кулинарных изысков. Дальше – больше: папа настоял на социологическом, а ей хотелось на юридический. Дореволюционные адвокаты в своих пламенных выступлениях сводили юную Дашу с ума. Достоевский, любимый писатель юности, описал судебный процесс над Дмитрием Карамазовым столь волнительно, что вызвал в душе черноволосой отличницы желание стать хорошим адвокатом, посвятив жизнь исправлению несправедливостей российского права и оправданию невиновных героев. Но папа презирал юристов, обзывал их стряпчими и жуликами, а при слове «справедливость» фыркал и многозначительно вспоминал самую справедливую в мире Сталинскую конституцию. У Даши не находилось аргументов. Она так и не научилась говорить ему ««нет».

Единственная выигранная у отца битва – бросить аспирантуру ради работы. Сейчас она объясняет Гале ту важную победу исключительно заинтересованностью родителей в ее доходах, а вовсе не уважением к ее выбору. Галя в ответ предполагает, что к тридцати Дашу наконец-то посетил переходный возраст, отвержение родительских ценностей и поиск своих собственных. Процесс тревожный и не сказать, чтобы приятный, но, к сожалению, совершенно необходимый, раз уж ей так хочется удачи в личной жизни. Успокаивает, что ситуация типична для ее поколения. Такова норма – оттягивать взросление.

Страшное психологическое слово «сепарация» звучит как приговор, ясный и обжалованию не подлежащий. Но как? Как перестать видеть в других людях отцовскую тень, одобрение и любовь которой заслуживается послушанием? Как смириться с проигрышем женственной матери, на которую она не похожа ни капли? Стать «плохой» дочерью, зажить своей жизнью. Ей так одиноко, а родители есть родители и никогда не бросят.

Михаил Дмитриевич не подозревал о таких изменениях в дочери. После шестидесятилетия он и сам вошел в кризис, все чаще чувствуя тревогу, непонятную тоску и раздражение.

Ему не нравилось, как он выглядит, то и дело появлялись новые неприятные болячки. Обладая прекрасным зрением, никак не мог смириться с тем, что пора одеть очки, постоянно терял их, пока жена не повесила на веревочку. Жалко жаловался дочери, что ему повесили очки на веревочке, как вешают на резиночку детские варежки. Стал выпивать чаще и тоскливее. В нетрезвом виде звонил дочери с долгими разговорами-лекциями – в основном о разнообразных Дашиных предках. Даша ставила папу на громкую связь и, не слушая, делала свои дела. Михаил Дмитриевич с дотошностью преподавателя выводил выгодную мораль – важно уважать родителей и заботиться о них, пока они живы.

Он рассказывал про своего отца – военного историка, уцелевшего во время сталинских репрессий и сумевшего получить квартиру на Фрунзенской набережной. Про учителей русского языка, производителей охотничьих ружей, портных и одного политрука. Михаил Дмитриевич с трепетом относился к черно-белым фотографиям предков. Развесил их в красивых рамках по стенам своего большого кабинета и с гордостью демонстрировал всем новым гостям, рассказывая о каждой фотографии, путаясь в деталях и обстоятельствах, но вдохновенно и с большим почтением. Половину придумывал. Как казалось дочери.

Почитание предков – по большому счету самая авторитетная среди homo религия, стала сознательным выбором Михаила Дмитриевича. Иногда, здороваясь с мертвыми родственниками, кому повезло сделать достаточно фотографий, чтобы не затеряться в прошлом столетии, Михаил Дмитриевич ощущал весь груз ответственности за судьбу рода. Ему хотелось, чтобы предки были довольны. Чем ближе к возрасту мудрости, тем большее беспокойство мучило душу Михаила Дмитриевича. Кто из потомков поставит его фото на полочку? Будут ли о нем вспоминать и какими словами? Михаил Дмитриевич не знал, кому довериться, поскольку семейной системой, которую он создал, мог управлять только он сам. Старая библейская история о передаче отцовского благословения разыгрывалась на фоне русско-украинского кризиса, возвращения Крыма, падения рубля и жарких дискуссий об исторической судьбе Российского государства.

Дашу разговоры-лекции злили, семейные истории она слушала в пол-уха, ей казалось, что от нее требуют вернуть отцу долг, но она не чувствовала себя должной. Наоборот, винила отца во всем. Да и как это сделать, пока не создана своя семья? Воображаемый избранник должен обладать сходным отношением к семье и жизни, а также внушать непреодолимое биологическое стремление соединить их фенотипические признаки и ценности родов в одно целое. Нерешаемая задача.

Но вернемся к столу! Скоро подадут главное блюдо. Дашина мама суетится с приборами и чистыми тарелками. Мама – классический пример идеальной женщины – мягкой и женственной. Счастливый номер два, высидевший три года в засаде, а точнее, в конспиративной квартире, пока Михаил Дмитриевич страдал, не решаясь развестись. Та самая любовница, построившая свое нечестное счастье. Долгие годы мама восхищалась мужем от души. Он стал для нее не просто мужчиной, а учителем, наставником и отчасти великим человеком, с которым ей повезло жить рядом. Если Михаил Дмитриевич с пьедестала слетал, она брала его, тщательно вытирала, отряхивала и ставила на место. Годами делала вид, что не знает о его изменах.

Как мама это выдерживала, Даша не понимала, но не любила ее за унижение, которое с ней разделяла. В унижении никакого благородства не находилось. И больше всего Даша боялась стать такой же. В мужском доминировании много приятного, если умеешь его терпеть, но вот только позиция Михаила Дмитриевича соблазняла куда больше. Да и времена изменились, матриархат если не на дворе, то уже громко стучится в ворота. От мамы и бабушки ей хотелось взять главное – феноменальную живучесть. Живучесть женщин, которые выживали в любых условиях и не боялись трудностей.

Иногда, сидя на переговорах с клиентами из Сибири, она с удовольствием находила в себе ту самую русскую бабу, которая и коня остановит, и в горящую избу войдет. И обязательно выживет в любой кризис. Дашина бабушка по материнской линии – стальной характер победившего фашизм поколения – не любит жаловаться и с трудом переносит интеллигентское нытье ученого зятя. И Дашины рассказы о сложной жизни в нулевые обрывает своими – голодная эвакуация, после войны вчетвером в одной маленькой комнате, а дед после войны еще и товарища фронтового к себе позвал жить. У того даже следа от родной деревни не осталось, некуда возвращаться. О том, как в 90-е Михаилу Дмитриевичу и маме прекратили платить зарплату и жили они всей семьей с ее «никому теперь не нужного» огорода. Были довольны и на судьбу не роптали, а вы сейчас еду выкидываете ведрами…

Бабушка не хлопочет, сидит в любимом антикварном кресле с черными лебедями, размышляя, выпить ли с ухой рюмку водки. Очень хочется. Она неважно себя чувствует последнее время и вынуждена переехать к дочери. Забот меньше, но приходится терпеть зятя. Учитывая их небольшую разницу в возрасте, всего-то пятнадцать лет, выносят они друг друга с трудом. У бабушки высокий моральный ценз по отношению к мужчинам, и ему соответствует лишь один мужчина – давно покойный муж, тихий человек и ответственный работник советской школы. А зять Михаил Дмитриевич – бабник и недостойный человек, «блестяшка с гнильцой» – именно эту характеристику зятя она сообщает своим подружкам на даче. Мама мечется между ними, перед всеми виноватая.

Бабушка – любимый Дашин человек. Лучшие детские воспоминания связаны именно с ней – вкусно пожаренные черные семечки с солью, самые нежные в мире куриные котлеты с картошкой-соломкой на чугунной сковороде, особый уютный запах детского крема и леденцов. Бабушка не боялась болезней, поражая маленькую Дашу презрением к лекарствам, привычкой обливаться водой со льдом и делать зарядку каждый день, несмотря ни на какие недомогания. Стальной характер и воля к победе любой ценой.

Очутившись в одной семье, столь разные характеры – Михаил Дмитриевич и бабушка – противостояли друг другу во всем. Бабушкино «от сумы не зарекайся», «лучшее – враг хорошего» и тому подобные мудрости выводили Михаила Дмитриевича из себя. Со свойственным интеллектуалам высокомерием, достойным он считал лишь умственный труд, и ставшая нарицательной «бабка в деревне» не должна была служить для Даши авторитетом. В детстве она не понимала, почему папа становится особо придирчив после каникул у бабушки. Михаил Дмитриевич морщил нос и слышал у Даши «отчетливый деревенский прононс», а щелканье семечек считал действием исключительно неприличным.

Маме помогает накрывать на стол ее младшая сестра, точнее, она хотела бы помогать, но годовалый пупс женского пола в платье-пирожном, увенчанном розовым жабо, начинает пищать, как только она делает попытку оставить его на руках Михаила Дмитриевича. Михаил Дмитриевич признает в детях людей лишь с появлением осмысленной речи, а пока с ними нельзя обсудить хотя бы «Слово о полку Игореве», старается поскорее отделаться. На самом деле боится уронить, ибо исполняется панического ужаса от детского крика. Мамину сестру все жалеют: в прошлом году умер от рака ее муж, но взамен родилась внучка, ставшая утешением и большой любовью. Дашина мама вздыхает и завидует – лучше бы она возилась с внуками, чем выдерживала старческие депрессии Михаила Дмитриевича. А Даша надежд на внуков не подает и говорит лишь о работе.

По левую руку от Даши устроился Василий Петрович Михайлов, сосед по дачному кооперативу «Беркут», папин друг детства и по совместительству – отец Семена. Мужчины – закадычные друзья, став успешными профессионалами в своих областях, соревновались во всем и всегда, что делало их отношения непростыми, но весьма прочными. Буквально «с горшка» затеяв нескончаемый философский диалог, друзья обожали спорить. Вот и на женщин смотрели совсем по-разному. Михаил Дмитриевич имел неисчерпаемые ресурсы обожания, а Василий Петрович после развода с Кариной Николаевной, «особенной женщиной», жил одиночкой и на многочисленные попытки старого друга познакомить его с «феноменально красивой» и «очень умненькой» девушкой отвечал отказами. Михаил Дмитриевич дразнил друга «моногамным романтиком», а Карину Николаевну побаивался.

В итоге, постигая в очередной работе феномен тоталитаризма, пришел к удивительному выводу, что любовь к одной женщине, в сущности, своей ничем не отличается от сознания, ищущего абсолютной власти. Верность и тоталитаризм – явления одного порядка. Михаил Дмитриевич был в восторге от того, что разгадал Василия Петровича, и утверждал, что тот любит Карину Николаевну, как любят Сталина. Смеялся и называл «каринистом».

Василий Петрович обижался, а потом перестал, парировав логичными рассуждениями о любвеобильности Михаила Дмитриевича как проявлении ненасытной тяги к потреблению и примитивному азиатскому капитализму. Такие разговоры они вели, конечно, не на семейных сборищах.

Брат Сережа сидит на другом конце стола, не отрывая глаз от привезенной из Англии невесты. Убедительные отцовские речи про тоталитарный выбор России произвели должное впечатление на Сережино сознание. После института он нашел у себя «европейский ген» и уехал в Европу, сделав то, на что так и не решился Михаил Дмитриевич. Оправдал научные надежды отца и на данный момент обретался в Оксфорде молодым профессором антропологии. Там он и встретил свою невесту – балерину, дочь новых русских эмигрантов буржуазной волны. На людях Михаил Дмитриевич сыном гордится, но втайне переживает его отъезд как предательство. Это переживание настолько не совпадало с декларацией всей жизни, что в общение с сыном прочно вошло напряжение и неудовлетворенность. Михаил Дмитриевич принципиально не учился звонить по интернету, а телефонные звонки оказывались ужасно дороги и после пары минут беседы на это тактично указывалось.

Даша, наоборот, рада старшему брату. Бросается ему на шею и крепко обнимает, щупает, замечает новые морщинки и модный вельветовый пиджак. Шутит над Сережиной английскостью и предлагает заняться наконец шпионажем в пользу Родины, искупить, так сказать, грехи. Придирчиво осматривает английскую невесту. Против ожидания русская балерина ей нравится, за что получает троекратный поцелуй в неевропейском стандарте. Дашин любимый приемчик – жаркие поцелуи с иностранцами – те сразу начинают думать об «особой» русской душевности-дикости и теряют бдительность. Даша без брата скучает и хотела бы, чтобы он вернулся домой. Но у Сережи таких планов нет. Тут они плохо понимают друг друга.

Итак, вся компания шумно устраивается за столом. Когда же, наконец, можно будет спокойно поесть?! Даша садится в честь дня рождения во главе стола, выпивает залпом полный бокал красного и рассматривает картину в целом. Родное семейство – тут каждый показывает, кто ты таков и каковы твои перспективы, а все вместе отражают тебя будто в огромном зеркале.

Мужчины громко обсуждают развал российской науки и интриги вокруг выборов в Академии, сплетничают о неизвестных директорах институтов и главах комиссий, лакомых грантах и важных конференциях. Наконец, Михаил Дмитриевич удаляется на кухню и появляется через пять минут, эффектно неся свое знаменитое фирменное блюдо – царскую уху. Он варил ее целую вечность, загружая и вынимая множество разных рыб, добавлял что-то и пришептывал, подливал шампанское для нужного цвета и каждый раз сокрушался, что черная икра стала такой дорогой. Ей бы в черной дыре под названием царская уха – самое место. В лучшие времена папа вообще не пускал маму на кухню. Попасть на царскую уху считалось удачей. Уху, как королеву, ставили в центр стола в старинной фарфоровой супнице. Михаил Дмитриевич разливал ее по тарелкам собственноручно, заботясь, чтобы каждому достался хороший кусочек. Даша обожала папину уху. Пожалуй, лучший подарок на день рождения – улыбнулась она, крякнув от ледяной водки, сопровождающей уху в обязательном порядке.

Василий Петрович любит говорить тосты. Уже подняв рюмку, он с минуту рассматривает Дашу, которую, как все в семье, называет детским именем Дуся.

– Дорогая Дуся! Тот день, когда ты родилась, я помню, будто он был вчера! Твой папа почти успел закончить ремонт к твоему рождению, и мы тащили сюда огромный шкаф! Мы как раз дотащили его до третьего этажа, и тут соседи крикнули, что звонили из роддома. Ты родилась. Твой папа был так счастлив, что уронил шкаф мне на голову! Он очень хотел девочку. И я тоже! Мы его еле дотащили, шкаф этот, кстати.

Даша улыбалась, хоть и слышала эту историю не единожды, а внутренне произнесла: «Зато потом обломались – из Дуси вышел мальчик. И шкаф не зря уронил – уже тогда предчувствовал, что ничего хорошего из меня не выйдет».

– Потом ты росла, росла и превратилась в прекрасную… женщину – умную, сильную женщину, которой мы все гордимся и ставим тебя в пример! – Василий Петрович в конце даже слегка прослезился.

«Раз в году можно и меня в пример поставить, чего уж, толерантность – наше все». Даша не удержалась и хлопнула еще стопку.

– И я от всего сердца хочу пожелать тебе уже перестать так много работать, встретить любовь, создать крепкую семью и подарить папе с мамой наследников!

За столом захлопали и задакали. Дашу слегка повело.

«Да, прямо сейчас выйду из-за стола, пойду на кухню, трахну сама себя и сразу рожу пяток детишек, чтобы вы все были счастливы».

Гости продолжали есть уху, время от времени раздавался очередной восхищенный комплимент и требования рецепта. Михаил Дмитриевич сто раз его рассказывал, но кроме него никто заняться царской ухой не осмеливался. Английская невеста хоть и была русского происхождения, с Сережей говорила на английском и из русских супов знала только борщ. Тщетно пробовала отказаться от странного рыбного супа, но семейное насилие сделало свое дело – она сделала вид, что отхлебнула водки и попробовала ложечку бульона. Даша уловила вежливое отвращение на тонком лице, и Сережина невеста ей сразу разонравилась.

«Как можно быть такой дурой? Делать вид, что ешь и пьешь… Дура».

Тем временем застольная беседа с достоинств ухи перетекла на обсуждение очередной монографии Сережи о проблемах родства в современном мире. Долго спорили на животрепещущую тему – является жена истинным родственником мужа или нет. Мнения разделились. Одни говорили: с женой можно развестись и перестать общаться навсегда, и вообще, она представитель другой семьи и рода и поэтому по определению враждебна – значит, жена – не родственник. Другие утверждали, что жена и муж – самые что ни на есть подлинные родственники, «одна сатана» и вообще заговор «против всех». Доказывали, что связь остается и после развода и, мол, «бывших не бывает». Все соглашались с мыслью Михаила Дмитриевича, что, если родственники терпят друг друга такими, какими они есть, – это есть главный критерий родства, поэтому и жена с мужем тоже родные.

Брат Сережа настаивал на магистральной мысли своей последней книги: есть лишь один критерий современного родства – устойчивая поддержка связей и обмен ресурсами. «Нет связи – нет родства», – категорично настаивал молодой антрополог. Приводил в пример типичные истории горожан, запертых в нуклеарных семьях как в тюрьмах, одиноких стариков, навсегда отвергнутых братьев и сестер, несмешные истории о дележке наследства, после которой от семей остаются одни руины, кровопролитных разводов, наглядно показывающих детям весь ужас и беспросветность брачных уз. Все эти истории говорили лишь об одном – о потере связей и родства, об ослаблении и дроблении рода.

Даша, о которой все позабыли, встрепенулась на горячей фразе Михаила Дмитриевича: «Вот так живешь, живешь и приходишь к тому, что ничего важнее семьи нет на свете! Если с женой есть совместные дети – она родственник – однозначно! Дети – самая сильная связь!»

Нетрезво покачиваясь на волнах отцовского откровения, Даша неожиданно вынырнула из внутреннего мира во внешний. Слова отца прозвучали лицемерной ложью: а бывшие жены, любовницы и их дети, интересно, – родственники?!! Come on! А почему тогда их нет за этим прекрасным столом? Почему их не пригласили сегодня сюда есть царскую уху?! Где же эти гребаные связи?!

В этот момент уха окончательно устроилась в желудке, и именинница почувствовала, что опьянела. В теле стало тепло и расслабленно. Однако из глубины поднималась горькая обида. Почему на нее никто не обращает внимания? Вообще-то сегодня ее день рождения!

Словно в ответ на обиженные мысли поднялся папа с бокалом в руках. К этому моменту уха сделалась историей, и все внимание обратилось к огромной бараньей ноге, запеченной Михаилом Дмитриевичем затейливо в травках и овощах. Василий Петрович любезно налил Даше полный бокал вина. Смутно мелькнула мысль: хорошо бы пропустить – после водки вино шло тяжело, но контрмысль: сегодня ее день рождения, и она имеет право выпить много – заставила ощутить удовольствие в руке от тяжелого хрустального бокала.

Мама этими бокалами очень гордилась, и Даше хотелось такие же. На первые бонусы купила сразу двенадцать цветных старинных бокалов, запомнив приятное чувство, что может позволить себе сразу двенадцать, а не высчитывать и собирать по одному, как мама. Все же зарабатывать больше родителей приятно. Правда, она пользуется в основном одним, пурпурным. Для себя. Зато каждый день, а мама только по особым случаям.

Михаил Дмитриевич, вдохновленный успехом ухи и бараньей ноги, захмелевший и добрый, встает напротив Даши:

– Дорогая моя Дусенька, любимая моя дочка! Вот ты и стала взрослой. Тебе, страшно сказать, 30 лет! Я иногда смотрю на тебя и вижу еще маленькой девочкой. Ты родилась такой крошечной, ела, как котенок. Мне казалось, ты есть-то начала только в школе, правда, мама?

Мама молча улыбнулась, кивнув. В мужниной пьесе у нее мало слов.

– А ты помнишь битву титанов – пианино и французский? Ты так хорошо играла на пианино, настоящий талант!

Папины слова укололи сразу, с первого слова.

«А выросла жирная бездарность, понятно, можно не продолжать!»

– Я так мечтал, чтобы ты пошла по моим стопам, ты была необыкновенно умной, одаренной девочкой! И твою диссертацию я до сих пор оплакиваю!

«О Боже, только не это! О-пла-ки-ваю дис-серта-цию! Меня сейчас стошнит!»

Вслух сказала:

– Ну ладно тебе, пап, какая диссертация? Я даже тему свою не помню!

– Зато я помню! «Сдвиг ценностной парадигмы в российском обществе на стыке тысячелетий». Очень важная была тема! Может быть, ты еще порадуешь нас, когда продашь всю газированную воду на земле.

За столом засмеялись. Брат Сережа добавил:

– Это невозможно! Есть вещи, которые невозможно продать до конца! Дуся будет продавать ее вечно!

«Как смешно! До колик!»

– Но все это ерунда по сравнению с моим главным тебе пожеланием: я очень хочу, нет, я требую, чтобы ты нашла себе достойную пару и подарила нам с мамой внуков! И желательно поскорее – пока я еще хоть что-то соображаю!

Михаил Дмитриевич подошел к Даше и театрально, будто Даша первый раз видела детей, показал рукой на спящую и вспотевшую, одетую в ужасающее розовое жабо, внучку маминой сестры.

– Вот смотри, какие замечательные дети рождаются в нашей семье!

Даша совсем расстроилась, силы удерживать оборону заканчивались. Неужели папа не понимает, что унижает ее при всех?

Гости выпили и заговорили о своем. Даша выдохнула и, чтобы отвлечься, достала телефон заглянуть в сети. На часах десять вечера, ее день рождения подходит к концу, а мужчина, на которого она возлагала так много надежд, даже не удосужился ее поздравить. В сердце без жалости поковырялись гадкими железяками. Настроение окончательно рухнуло. Даша налила еще вина.

Настало время десерта, и разговоры перешли на политику. Михаил Дмитриевич и Василий Петрович уже говорили громче обычного, но все еще сидели в креслах.

– Будет, будет война! Всегда все кончается войной. Тирану без войны никуда. Некуда развиваться! Сначала Крым, потом Донбасс, потом что? Мы будем вести войны еще лет двадцать и вы, вы, – Михаил Дмитриевич поочередно тыкал пальцем на Сережу и Дашу, – все это оплатите своими жизнями!

Михаил Дмитриевич, положивший жизнь на изучение тиранов, как и положено увлеченному специалисту, тиранию видел везде, кроме как в себе самом. Василий Петрович возражал:

– Мишка, дорогой, что ты говоришь? Да кто тиран?! Это Путин – тиран? Только потому, что он правит чуть дольше и все помнят, как его зовут? А то, что Меркель правит столько же, тебя не смущает? А ситуация в Штатах? Неужели ты не видишь, что происходит? Мир в хаосе, сплошная неопределенность! Миру нужны точки опоры! Это смешно, но он стал опорой для многих! Его можно бояться, ненавидеть, любить, знать, как его зовут, в конце концов! Зачем его называют самым влиятельным политиком мира?! Это же провокация, его накачивают энергией специально!

Василий Петрович, убежденный государственник, роль личности в истории почитал главной, а Путина обожал. Вслух сетовал только, что тот не женат. Мол, неженатый лидер слишком привлекает внимание всех женщин мира, и это создает сложную историко-биологическую турбулентность. Про себя думал ровно наоборот, гордясь своим и путинским холостячеством.

– Во-о-т! Все, что ты говоришь, и доказывает, что будет война! Лучше войны ничего энергию не накачивает и не структурирует! Но он ее хочет, он хочет принять вызов! Он вырос, окреп, он хочет большего! Ему нужна война, чтобы оставаться у власти вечно. А что потом? Что потом? Скажи мне, что потом, кто его сменит? Революция? Хаос? Феодальная раздробленность? – Михаил Дмитриевич уже подскочил к старому другу вплотную и прожигал того своими яркими, совсем не стариковскими глазами.

Василий Петрович и сам завелся, но старался сдерживаться. После того как Россия в очередной раз приросла Крымом, друзья не разговаривали друг с другом полгода.

– Большая война никому не нужна! У всех своих проблем по горло. Ты вообще понимаешь, где ты живешь? Мы обязаны иметь мощную армию. Тирану, кстати, удалось создать профессиональную армию, способную современно воевать! И, кстати, военные бюджеты американцев – это совсем другие суммы. Зачем же, ответь, твоему идеальному демократическому обществу такая невье… ая армия?! – Неприличное слово иногда нет-нет, да и срывалось с губ Василия Петровича.