«И вот вам результат…»

Оказывается, в пылу событий вокруг Машинки народ пропустил этот хрустальный Указ мимо сознания.

Вот до чего доводят человеческие страсти!

Эпилог

А в жизни огромной страны началась Новая трезвая эра.

Плывут пароходы – смерть пьянству!

Гудят паровозы – смерть алкоголизму!

Летят самолёты – смерть самогоноварению!

Идут пионеры – смерть слабой успеваемости в результате пьянства, алкоголизма и неумелого обращения со спичками. То есть того же самогоноварения!

Страшно!

В результате народный Сашик собрал самогонный аппарат пятого поколения, взявший от природы всё лучшее. То есть работающий практически на кухонной углекислоте, как герань. Потом специалисты назвали это высокими технологиями и начали доить кроткое государство с помощью научной мысли.

А всё наносное, налипшее, ненужное как-то само отпало или растворилось. В результате чего сегодня мы имеем то, что имеем.

Тут и сказке конец.

– А при чём тут упомянутые сперва поросята? – спросит автора хороший читатель.[1]

– Чёрт его знает, – отвечает автор. – Разогнался написать наше, положительное, хотя бы смешное, а полезло непонятно что!

А остановиться уже не смог.

Скульптор Николай и его детище

В Киеве есть такое явление природы, называется Бабий Яр.

Это гигантский овраг, спускающийся вниз, к Подолу.

То есть к Днепру.

Овраг тот славен и известен миру двумя событиями. В войну здесь убили огромное количество евреев. После войны, аккурат через двадцать лет, в 1961 году из Бабьего Яра сошёл селевой поток. Он сошёл вниз на Подол, вернее, на его преддверие Куренёвку. И утопил тысячи людей – в грязи.

Такое вот гробовое природное образование.

Оба события потихоньку забываются, всё забывается. Конечно, сначала помнили, говорили: «никогда не забудем» или «навечно сохранятся в наших сердцах». Всегда так говорят, после вспоминают лишь на круглые даты. Например, про сход лавины автор помнит лишь потому, что сам был в нём участником, но проскочил. А тысячи не проскочили, в понедельник 13 числа. Сегодня от тех жутковатых подробностей осталась в памяти лишь народная песенка, положенная на мотив невероятно популярной тогда итальянской «Марины»:

На Куренёвку двинулась лавина,Она снесла четыре магазина…

И дальше весело, в бодрых оптимистических ритмах рассказывается, что ещё учудила эта нехорошая лавина.

В общем, «чуваки не унывают – рок на палубе ломают!».

Что касается первого события, то оно увековечено в памятнике. Этот огромный памятник стоит в самом начале Бабьего Яра, сам чёрного цвета и довольно ужасный. Впрочем, как и событие, ради которого он поставлен. Про памятник этот рассказывают нехорошее. Говорят, что все, кто работал над его созданием, закончили плохо. Автор не берётся утверждать насчёт всех, но лично и хорошо знал одного скульптора, который рассказывал автору, с каким жутким трудом им далось это громадное тяжкое произведение, хотелось сказать «произведение искусства», да как-то не проворачивается. Что касается того скульптора, то было заметно, что лично в нём что-то как бы растрескалось, в результате чего он однажды взял и повесился. Причём со второй попытки, с интервалом в три месяца.

То есть шёл к этому очень целеустремлённо.

Его звали Виктором.

Это было вступление, хоть, допустим, и грустноватое.

Дальше будет тоже про скульптора, но повеселей. Его звали Николаем, сокращённо – Коля. А фамилия ему была Олейник. Он был сыном своего папы, тоже Олейника и тоже скульптора. Папа был большой, широкой души. Поэтому в большой его мастерской на улице Пушкинской всегда толкался народ. Иногда, по рассказам очевидцев, папа брал в руку бутылку, говорил: «Спорим?!» Кто-то из неопытных обязательно попадался, кричал: «Спорим!» Спорили обычно на ящик водки, минимальная ставка. И вот, оговорив предмет спора и размер ставок, папа-Олейник раздавливал рукой бутылку, получал взамен ящик нетронутых – и тут начиналось пиршество искусства.

Да! Были люди в наше время!

Коля рос в такой незабываемой атмосфере, но от папы взял лишь талант. Ибо достигнув возраста, в котором Олейник-папа показывал свой богатырский аттракцион, Коля был худым, каким-то изношенным, имел кучу болячек, поскольку ваятель – профессия вредная, кто бы что ни говорил. Единственно, что у него было целым, – это упомянутый талант, и лицо у него было хорошее. И памятники выходили из-под его резца тоже хорошие, честные. Можно посмотреть хоть его Памятник афганцам – в скверике возле Киево-Печерской лавры. Посмотреть и заплакать. Его работы стоят в Киеве и по остальной бывшей Украине, за которые его одни хвалили, другие хотели убить. Ибо Коля Олейник был настоящим скульптором, а значительный памятник – вещь, как правило, политическая.

Особенно когда половина нации чокнулась.

И вот обещанное более весёлое.

Автору буквально посчастливилось быть знакомым с этим замечательным человеком. Конечно, в процессе знакомства Коля рассказывал всякие интересные истории из своей профессии. Хотя неопытные удивятся: что может быть интересного у скульпторов, это же, извините, не автогонщики и даже не конокрады? Но автор настаивает, что везде есть интересное, просто надо любить слушать больше, чем говорить.

А это трудно.

Кстати, автор именно от Коли узнал то ли притчу, то ли анекдот про памятник Ленину. У Черчилля отличительным признаком была сигара, хотя он изваян в виде перекошенного инвалида с палкой. У Феликса Дзержинского такой сигарой была чудовищно длинная шинель, ниже уровня моря. У Ленина была кепка. Конечно, Ленина ваяли много и по-разному. Бывало, что и неглиже. То есть неубедительно лысого, в виде школьного учителя в пиджаке, галстуке. Но. Если нужно было придать Ильичу энергию движения, устремлённость в прекрасное, но опасное будущее, его ваяли с кепкой. Если кепка была в руке, было понятно, что он только что по-народному сдёрнул её с головы со словами: «Пропадай моя телега – вперёд, к победе коммунизма!» Если же кепка сидела поверх головы, значит, ещё минута – сдёрнет Ильич кепку с головы и призовёт прихожан из студентов сброситься на постройку революционной «Авроры», громко поя Интернационал»! То есть это был не просто головной убор, это был символ, фетиш, знамя и оберег в одной руке.

Да. И вот, рассказывают, какому-то городу срочно понадобился более новый памятник Ленину. И более крупный. Город-то разросся, а старый памятник был похож на лысое дитя с протянутой рукой, как бы для подаяния. Заказали памятник чуть ли не в Москве, сказали скульптору: надо, чтобы Ильич как бы стоит, а сам как бы устремляется и вот-вот шагнёт в будущее, прямо с постамента! Скульптор понял, что без кепки никак, и изобразил вождя с развевающимися полами пальто, кепка в вытянутой руке, рот широко приоткрыт. Ильич как бы первым устремился вперёд с криком «держи вора!».

В смысле «смерть капиталу!».

Памятник заказчику понравился. Хоть скульптор и затянул работу до последнего. То есть послезавтра открытие, а с кого сдёргивать белое покрывало? Плюс скульптор то ли заболел, то ли запил, они ведь тоже люди. Короче, привезли ящик с дорогим содержимым, распаковали; всё на месте, всё целое. Вдруг кто-то из молодых говорит: «Товарищи, у нас по плану Ленин с кепкой, а тут – ноль!» Кинулись в чертежи – действительно! Смерть. И тогда пригласили местного сикейроса, сказали: «Михаил, к завтрашнему дню должна быть на голове кепка: людей, денег, патронов не жалеть!»

И работа закипела. Раньше, кстати, могли работать и одновременно кипеть, изумляя иностранных коллег.

Короче, завтра днём праздник. Центр города украшен и как новый. Посредине памятник, памятник скрыт от нескромных глаз белым полотнищем. Самого Ильича затащили на постамент краном и ночью; штыри, цемент, всё как положено, что-то, конечно, торчит, но хрен с ним, успели! И вот речи, музыка, «ура!» собравшихся. Полотнище, которое, как правило, цепляется за все выступы, сегодня медленно, но верно, по-большевистски сползает вниз. Начальство облегчённо выдыхает: стоит Ильич! Стал на века, как на вахту. В прекрасном пальто, отличных ботинках, молодец скульптор, постарался! На голове вождя замечательная кепка. Другая кепка у него в руке, и он указывает вперёд – к победе коммунизма.

Занавес.

Было ли такое или это эхо народной фантазии – наука молчит. Впрочем, жизнь при напрасно забытой советской власти была столь изобретательна на события, а Лениных ваяли так часто, что такой эффект вполне допустим.

И вот Коля.

Когда на бывшую страну навалилась демократия, все стали добывать деньги чем попадя. Лично Коля бросил эпическую номенклатуру, давай ваять памятники убитым бандитам. В мраморе, бронзе, граните на кладбище. Заработок был конкретный и, главное, стабильный. Но были нюансы. Тогда такое было время – иногда нюансы брали и прижимали вашу звонкую песню лицом к асфальту.

И вот про такой нюанс в монументальном искусстве.

Как-то в Колину мастерскую пришли бойцы и соратники свежеубитого братана. Как правило, они приходили скромно, без стрельбы, осматривали белые гипсовые головы, руки, торсы, заготовки. Сами с такими же торсами, с толстыми запорожскими шеями, в знаменитых тогда спортивных штанах «адидас». В мастерской сразу становилось тесно и неприятно от жутких затылков. Тему задавал старший:

– Ты, что ли, этот… который памятники делает?

– Я. Скульптор.

– Это ты, значит, царице памятник слепил?

Коля осторожно:

– А что?

– Я говорю, можешь. У нас братана убили, суки, но мы отомстим.

– Нужен тоже памятник, нашему Толяну!

– Понятно. Какой бы вы хотели?

– Ну, на кладбище, какой!

– Понятно. В каком виде? Погребальная урна, склонённые ангелы, увядший дуб, ростовая скульптура, бюст, барельеф, стела…

– Подожди! Во-первых, при чём тут урна?! Или дуб! Думай, что говоришь!.. Какой мы хочем, братаны?!

Тут, говорит Коля, начинался худсовет.

Например, кто-то хотел, чтобы памятник блестел, чтоб как из золота. Чтоб все издалека жмурились, никаких бабок не жалко. Согласились, что Толян должен быть в бронзе, и нанять людей, чтоб начищали. Но кто-то вспомнил, когда был в Париже, в смысле в этой, как её, блин… о, в Италии! – так там памятники стоят явно тоже железные, но аж зелёные – такие старые.

– Так что?

– Так то, блин! Если блестит – сразу видно: новодел. Лучше, чтоб зелёное. Пускай думают, что наш Толян давно лежит; что он тут самый крутой!

После такой заявки заказчики долго и глухо гуркотали меж собой, постановили:

– Да! Слышь, художник, сделай Толяну памятник, чтоб как старый, но чтоб далеко видать! Бабки – какие скажешь.

Договорились. Дальше начался разговор о главном, о деталях.

– Смотри сюда, – сказал старший Коле, – сделай, я счас нарисую как… Не рисуется, блять!.. Короче, вот это будет типа Толян, а это типа его любимый «лендровер»… Ну, ты разберёшь. Вот так они стоят, вроде он счас сядет и уедет от нас. Насовсем, блять!

Старший всхлипнул, при этом изобразил на ватмане огурец с одним глазом, сбоку – сломанную овощную тележку, вокруг много хреновин, вроде пиявок, только стоячих.

– А это что? – осторожно спросил Коля.

– Ну, люди, блять, пришли посмотреть на Толяна! Родные и близкие.

Худсовет нашёл предложение достойным внимания.

– Правильно! Главное, чтоб передние номера видать. Его номера вся ментовка знала! Под козырёк брали!

– И крест!

– Нет, братаны, машина – уже было!

– У кого это было?!

– У Юди. Я видел. Вот так его «мерс», а так – Юдя по пояс. Очень трогательно, блин!

– Я прослушал, Юдю грохнули?!

– Юдю! Матрос памятник видел!

– Матрос, какой ещё памятник?!

– В Саратове. Вот так «мерс», вот так – Юдя с какой-то бабой, на шее чепила. У бабы на животе розы, из чугуна. Как в жизни!

– Не понял, какие розы?! Мы с Юдей в субботу на стрелку ходили! Когда успели?!

– Ой, это Кудя с «мерсом», Кудя!

– Матрос!!

– Что?! Чуть что – сразу Матрос! Давайте по делу.

– Правильно. Я предлагаю сделать Толяна с крестом. Стоит Толян, как Владимир на горке, а внизу речка!

– С крестом?! Лучше сразу с церквой!

– Нет, церква уже было. У Боти Гоидзе. Ну, который из цимлянских…

– Блин, за ними не угонишься!

– Или на коне?.. На коне, по-моему, ещё не было никого!

– А если в кресле?

– Что в кресле?

– Сидит!

– На лошади?!

– При чём тут?! На лошади уже было. У Сёмы Полупана. Так его счас дразнят Получапаевым, памятник.

– Ну, допустим, с крестом. Горку сделаем, а как речку, из чего?

– Ну, из воды!

– А мне нравится, чтоб как Владимир. А вместо речки можно вечный огонь!

– Правильно, и Толян будет главней ихнего Владимира.

– Я не понял, про какого Владимира всё время базар?!

– Про киевского, дура! Короче, художник, ты слышал? Сделай сам, как понял, а мы посмотрим. Чтоб нам на сорок дней стояло.

– С зеленью!

Коля им культурно говорит:

– Насчёт старины, как вы говорите, зелени. Для такого дела нужно время.

Худсовет согласно кивает:

– Что ж мы – без понятия? Что за два дня такое не делается! Даём тебе четыре с выходными. Время пошло!

Коля тоже понимает, что если хочет ещё пожить и завершить задуманное, то лучше им не возражать. Что придётся покрутиться.

Собственно, крутиться, то есть выходить из положения, Коле было не привыкать. Тогда как раз учредили Аллею новой славы, украшенную головами новых героев, полтора десятка. Семён на тех головах неплохо захалтурил, Колин соперник. Назавтра четыре головы украли. Тогда металл был в большом спросе, в городах люки пропали, народ влетал в канализацию целыми семьями, кляня на лету демократию и её аггелов! А тут, значит, драгоценная бронза. Короче, на открытие должны приехать какие-то духоборы из Канады, а главных героев нет, шести штук. Ибо через неделю срезали ещё две с половиной. Короче, стоят на Аллее гранитные пеньки, а люди хотят поклониться, приложить венки, старики и старушки. Что делать? Коля придумал: за двое суток вылепил героев из гипса, покрасил бронзовкой, сам состав придумал. Успели. Правда, второпях нахомутали. На пенёк с женской надписью поставили лысого героя, а когда обнаружили, было поздно. Приехали иностранные старики, фотографировались на вечную память, промокали увядшие очи, одобрительно гуркоча по-своему, пели какую-то вышиванку дребезжащими голосами. Коля тогда грамоту получил от нового правительства, потому что денег у них не было. И на том спасибо. А дополнительные головы, может, стоят до сих пор. Радуют патриотическое око. Коля-то скульптор настоящий, Народный художник и проч.

И вот работа закончена, перед отливкой. Коля звонит заказчикам. Пришли всем худсоветом, натоптали. Коля снял покрывало с заготовки. Худсовет замолчал, потом заговорил:

– Толян, блять!..

– Похож!..

– Чего похож?! Как живой, блин!..

– И крест. С перекладиной!

Было понятно, что понравилось. У меня, говорит Коля, сразу отлегло от сердца. И от всего остального – думаю, пронесло. Но худсовет и есть худсовет, хоть советский, хоть бандитский. Обязательно находится какая-то зараза, которой нужно больше всех.

– Слышь, художник. А мы говорили с сигаретой…

– Про сигарету речи не шло.

– Так счас пошла!

– А может, без сигареты, Сухой? Толян и так как новый.

– Когда ты видел Толяна без сигареты, чушка?!

– Сухой! За чушку ответишь!

Коля говорит:

– Не ссорьтесь!

И вылепил сигарету:

– Вот сигарета.

– Блин! Как живая…

– Нужен «кемел»!

Коля сделал «кемел»:

– Вот «кемел».

– А чего дым не идёт?

Коля, после паузы:

– Ещё не прикурил. Задумался и пропустил. Вот, в правой будет зажигалка. «Зиппо».

– Нет, сделай, чтоб сразу дымилось! А зажигалку оставь, для этого… для натуры!

Коля:

– Есть вещи, которые сделать нельзя, поймите…

– За дым – отдельные бабки! И чтоб из ноздрей. Толян любил.

Услышав про ноздри, Коля постарел, пытался отговорить. Но худсовет упёрся: раз сигарета горит, значит, чтоб из ноздрей тоже. Толян любил. Коля нарочно вылепил две струи, приставил к носу:

– Так?

Худсовет растрогался:

– О! Вот теперь совсем настоящий! Толян, брат!

– Так трогательно, блин!

– Слышь, художник, ты где так научился?!

– Ты понял, чтоб с дымом, и погуще. Правда, братаны?!

Коля, не подумав:

– Хорошо, сделаю дым… Но не обещаю.

– А ты нам пообещай! Ты и так затянул, блять!

– Да, мы тут базарим, а Толян уже месяц лежит без памятника, как рабочий и колхозница. Время пошло!

Строго так сказали и отчалили. Слышно, как во дворе захлопали тяжкие двери чёрных джипов. Сел Коля напротив своего творения, пригорюнился об этой жизни вообще и вреде курения в частности, который вред может вылезти вот таким неожиданным кандибобером! Что делать?!

Но – человек предполагает, а воз и ныне там!

Через пару дней в мастерскую нагрянули очередные клиенты. Эти были энергичные и злые, как шершни. Строго сказали: «Показывай, что можешь!» По-хозяйски осматривали мастерскую, словно желая скупить на корню. Какой-то лоб в кожаной куртке и спортивных штанах поднял полотно, скрывающее Толяна, затем опустил. Постоял, что-то соображая, снова открыл, крикнул:

– Миха, иди сюда!

Хромой Миха оторвался от Венеры, которую трогал чёрным пальцем, подошёл к памятнику. Подойдя, поменялся в чёрном лице, спросил:

– Это, падла, что?!

– Это мне заказали, – ответил Коля, поняв, что сейчас с чем-то попрощается, может, и с жизнью.

– Да ты знаешь, падла, что это Толян шкловский?! Наш злейший враг!

Подошли остальные:

– Точно Толян! Вот и «кемел»!

– С крестом, блин!

– Мы его с таким трудом грохнули! Нашего Тараса из-за него завалили. Ещё трёх бойцов потеряли, а он вот! Типа – вечно живой!

– Главное, с крестом!!

– Зарыть обеих!

Видно, крепко насолил шкловский Толян пришедшим, раз они захотели немедленно расправиться с ним посмертно, а заодно и с художником. Выручил Колю его талант. Старший Миха остановил жаждущую крови бригаду:

– Стойте, мы его ещё накажем!.. А теперь говорите: это Толян?!

– Он спрашивает, конечно, Толян!

– Красиво сделано?!

– Ну… Живой и глаза смотрят, блин!

– Так пусть этот лепила нам Тараса нашего сделает, такого же красивого, согласны?!

– Да, какой базар…

– Правильно. Смотрите: я думаю, вот так Тарас, а вот так его красный «чероки», он любил…

– Засохни. Мы про это счас побазарим.

Тут главный Миха посмотрел на Толяна, потом на белую гипсовую Венеру и резюмировал, адресуясь к Коле:

– Если хочешь, чтоб твой сарай случайно не сгорел вместе с тобой и этим козлом, ты его поломай нахрен, а сделаешь памятник нашему Тарасу, мы скажем какой!

– Миха, его наказать надо! Ты говорил, накажем!

– И накажем. А накажем, как при родной советской власти, – рублём! А за это сделаешь нам нашего дорогого Тараса без бабок, ты всё понял?!

– Понял, – ответил Коля.

Что ж тут непонятного: через неделю приедут «толяны» за своим Толяном, а его нет – убьют. Оставить Толяна, приедут «тарасы», увидят – убьют. А так – всё хорошо.

«Таращанцы» обсудили свой памятник, отклонили «чероки», церковь, лошадь и крест. Остановились на двух скорбящих ангелах в полтора роста: они типа склонились, а посередине Тарас пьёт пиво из горла, он любил. И чтоб из бутылки была струя в рот, как в жизни! Снова услышал Коля, как во дворе захлопали двери джипов; как бы захлопали гробовые крышки, и все его.

Но не пришли ни те, ни эти. Банально поубивались на стрелке. Эти убили тех, те убили этих; остаток положили приезжие чмыри с Елабуги. Они ехали себе искать себе место под южным солнцем, а тут такой хороший город, остаёмся, братаны!

Остались.

Не пропал и Толян. Хотел осторожный Коля его развалять, но не успел. Ибо как раз завалили некоего Цыгана, как писали в газетах, «лидера Шевченковской ОПГ». Шевченковские нагло предложили объявить в стране трёхдневный траур, давали правительству большие деньги на выход из кризиса. Но правительство проявило последнюю силу воли и отклонило. Тогда «цыгане» явились к Коле насчёт памятника, чтоб все видали! Отклонили лошадь, купола и возле «феррари». Сильно хотели за столом в любимом ресторане, но Коля убедил их, что сидячего Цыгана будет плохо видно. И подсказал, как его будет хорошо видать. Дальше было дело техники: заменил голову, вытащил из пальцев сигарету, вставил в рот, наваял перстни и тельняшку. Поставили на кладбище. Все говорили: «Как живой!» Жена говорила, дети говорили, ещё две непосторонние женщины, или три. Братаны плакали, говорили: «Никаких бабок не жалко!»

Это называется сила искусства!

С Цыганом тоже было приключение. Когда его ещё хоронили с воинскими почестями и ротой почётного караула, ему в какую-то трёхместную, устланную коврами могилу положили могучий царь-двухкассетник с его любимой песней. «Чтоб нашему Цыгану нескучно лежать…» День и ночь почва на кладбище содрогалась, кричали и исчезали вороны, давали усадку старые памятники. Цыган любил, чтоб если музыка, так громко. Через неделю на кладбище возобновился Вечный покой – в магнитофоне сели батарейки. Примерно к тому же времени забыли и Цыгана – подвозили новых.

Но смерть его имела косвенный культурный эффект: на том краю Центрального городского кладбища напрочь вывелись собаки.

Слава героям!

«Аквахрен»

Я тут недавно по телевизору выступал. И хорошо выступал. Только в ухе немного позванивает, вроде автоответчик. Вроде там кто-то отвечает моим же голосом, извините, мол, мы не можем сейчас взять трубку и нескоро сможем!

Голос треснутый, но узнаётся легко…

А началось с того, что я взял и провернул один бизнес. Вбухал туда весь семейный бюджет и провернул. Но не в ту сторону. Домашние как узнали, что стало с нашими деньгами… Короче, я пошёл к другу, говорю: «Шурик, вот я проходил мимо, дай, думаю, зайду к тебе, попью чайку недельку-другую!..»

Главное, дома осталась ее мама, Маргарита Ивановна, слабая старушка. Всю жизнь проработала в милиции, прогрохотала. Ей сам министр вручал именные наручники, она же ему их и защёлкнула по привычке. Говорит, очень много в зале было шуток и юмора, пока ключи искали. Но не нашли…

Короче, пришёл я к Шурику. А он тоже мечется, где заработать. Как раз кричит в трубку:

– Нина Константиновна! Вы меня убили! Где я вам за час достану учёного с мировым именем?!.. Сколько платят?!

Тут он слушает, сколько платят какому-то учёному, а сам начинает пристально меня рассматривать. Потом кричит:

– Ура! Вы спасены! Ко мне как раз зашёл учёный на эту сумму, то есть для вашей телепередачи! А? Согласится?!.. Да он за такие деньги мать род… в смысле прервёт свои опыты по клонированию брюк. То есть высылайте машину!..

Тут он бросает трубку, кричит:

– Слушай, у меня как раз халтура на телевидении!

Я говорю:

– Опять?

Он кричит:

– На этот раз – верняк! Они начинают рекламную кампанию детской зубной пасты, им нужен мировой учёный для солидола! Понял?!

Я говорю:

– Что?

Шура кричит:

– Я буду детским зубным живодёром, а ты – мировое светило в области гигиены штанов, в смысле, а ну, сделай умное лицо!

Я говорю:

– Пошёл вон!

Он кричит:

– Ладно, в машине потренируемся.

Я говорю:

– Соображай! Я пришёл пересидеть у тебя, как радистка Кэт! Меня Маргарита Ивановна в телевизоре увидит, а я ещё хочу пожить!

Шура кричит:

– Во-первых, передача дневная, по 20-му каналу! А днём телевизор смотрят только… Короче, никто не смотрит! Детская передача «Как убить бабушку»… как-то по-другому… Эх! Если бы тебе ещё бороду и пенсне, я бы с них такие бабки скачал!

Короче, пригнали за нами машину. Едем. Шура меня инструктирует:

– Запомни: на телевидении такой же бардак, как и везде! Только в два раза больший!

– А вдруг я не то ляпну?

– Переляпнешь! Они смонтируют. Они что хочешь смонтируют! Хочешь, смонтируют из тебя идиота!

– Я боюсь!

– Идиот! Тебя и монтировать не надо! Я буду говорить! Я! И спрашивать у тебя: «Правда, профессор?» А ты киваешь и говоришь: «Святая правда!»

Короче, приехали. На телевидение. А там – смесь всемирного потопа с пожаром последней категории сложности. Километровые коридоры, тысячи дверей, народ чумной: выскочит из двери, вытаращит глаза – и назад в ту же дверь. А там уже закрыто!

Нас уже ведущая поджидает, подпрыгивает, как лобзик на раскалённой сковородке, кричит:

– Где учёный?!

Шура кричит:

– Вот учёный, где ему расписаться?!

Она внимательно смотрит на мои кроссовки, кричит:

– Будьте немногословны! Прямой эфир, рассчитано по секундам!

Я говорю:

– Как – прямой?!

И смотрю на этого гада.