Виновница страстей

– Ха! – возмутился Видаль. – Да благодаря водворению французов в русских знатных семействах состояние крепостных улучшилось; с рабами начали обращаться снисходительнее, научились видеть в них людей… Возлияния Бахусу весьма уменьшились. Беседы дворянские начали оканчиваться без поединка на кулаках, а приличными дуэлями. Да мало ли! Не зря ваша императрица Елизавета Петровна говорила, что без Франции Россия впала бы в совершенное ничтожество!

– Что за чушь вы несете?! – вскочила Аглая. – Да как вы смеете?!. Чтобы русская императрица, дочь Петра Великого, сказала такое… Никогда в жизни не поверю в это! Вы нарочно так говорите, чтобы оскорбить и меня, и всех русских! Вы жаловались, что вы здесь чужой, что вас не полюбили – да как же полюбить того, кто обуреваем такой брезгливостью к России, таким презрением к ее жителям?!

Тут Аглая спохватилась, что свалившийся клубок закатился невесть куда, и проворно опустилась на колени, чтобы его отыскать.

В то же мгновение Видаль оказался стоящим на коленях рядом с ней. Лицо его – набрякшее, побагровевшее, с жутким выражением неутоленной алчности – близко придвинулось к ее лицу, а руки сжали ее плечи.

– Аглаэ! – простонал Видаль. – Да мне наплевать на всех! Да, я ненавижу и презираю всех на свете – кроме вас! Неужели вы не понимаете, что лишь только вы нужны мне, только о вашей любви я мечтаю? Ведь и вы чужая в этом доме, вас так же, как Илью Капитонова, держат здесь из милости и могут выгнать в любое мгновение. Думаете, на вас взглянет кто-нибудь из этих важных господ, которые мечтают о руке молодой графини Игнатьевой, вашей подруги? Или вы рассчитываете на ее покровительство? Ну да, она выйдет замуж, а вас превратит в няньку для своих детей. Или в монастырь пойдете? Но я вижу, что монастырь не для вас, я чувствую, сколько в вас страсти! Позвольте мне, мне оказать вам свое покровительство… я смогу дать вам счастье, у меня есть деньги, много денег, только об этом никто не знает… будьте моей, умоляю!

Аглая пыталась оттолкнуть Видаля, однако тот оказался слишком силен. Она уворачивалась как могла, пыталась позвать на помощь, однако гувернер глушил ее крики и стоны своим жарким ртом.

– Пошел вон от меня! – наконец простонала она. – Ты мне отвратителен! Да я лучше умру, чем стану твоей!

Эти слова удвоили яростный пыл Видаля, в котором похоть мешалась теперь с оскорбленным самолюбием. Он во что бы то ни стало решил восторжествовать над девушкой! Гувернеру удалось повалить ее плашмя, придавить своим телом, и Аглая в ужасе почувствовала, что он пытается задрать ей подол.

– Барин! Барин идет! Его сиятельство! – раздался вдруг пронзительный крик.

Видаль поспешно вскочил, рывком вздернул Аглаю на ноги, швырнул ее на стул, на котором она только что сидела, и прошипел, торопливо одергивая камзол:

– Примите приличный вид, иначе мы пропали!

Сам же Видаль шмыгнул за стол, где он недавно правил Алёшины брульоны, и принял вид глубокой сосредоточенности, однако его обычно бледное лицо так и пылало, а грудь тяжело вздымалась.

Аглая огляделась, с трудом переводя дыхание, и увидела в дверях Лушку, которая замерла у печки, прижав руки к груди и вытаращив глаза. Только сейчас до Аглаи дошло, что, забытая и ею, и Видалем, горничная девка все время оставалась здесь – и это она подняла тревогу!

Однако где же обещанный барин?.. Тихо в коридорчике, в который выходила классная комната, нигде не хлопают двери и не скрипят ступени лестницы, по которой поднимается своей тяжелой поступью рассерженный граф.

Да и вообще они с Наташей и Алёшенькой куда-то уехали с утра…

Неужели тревога была ложной? Неужели Лушка просто-напросто наврала?! То-то столбом стоит, напуганная собственной смелостью!

Однако ждать, пока она очухается, а главное, пока придет в себя Видаль, Аглая не намеревалась: сорвалась со стула и кинулась к двери, позабыв про упавшее вязанье.

Через минуту она уже скатилась по боковой лесенке на первый этаж. Заскочила под лестницу, плюхнулась на старый сундук, стоявший в темном углу, подобрала под себя ноги, скорчилась – и дала волю слезам.

Глава вторая

«Взятушка»

Да, ее стыдливость оскорбили грубые объятия Видаля, ей были омерзительны его поцелуи и бесцеремонные руки, однако куда сильней, чем ее целомудрие, было оскорблено ее самолюбие. Ведь он все правильно говорил, проклятущий гувернер! Все он говорил верно! К бесприданнице Аглае, пусть она носит ту же фамилию, что и семейство графа, не присватается никто из тех блестящих господ, которые увиваются вокруг молодой графини Натальи Игнатьевой в поисках ее руки. Аглае, впрочем, и не нужны они все – ей нужен только один, да что с того? Кто она такая, чтобы вообще посметь мечтать о нем?

С самого детства Аглая знала свое место «взятушки», как в господских домах называли всех этих сироток, оставшихся от старых полковых товарищей, или дочерей бедных провинциальных родственников, взятых воспитанницами в богатый московский дом. Небогатая провинциальная родня, земляки, старые сослуживцы сплошь и рядом отправляли своих многочисленных детей в семьи столичных благодетелей. Юноши обзаводились нужными знакомствами, девушки могли кому-нибудь приглянуться… И все же их положение в новой семье было приниженным, даже если милостивцы ничем не отличали этих юношей от своих сыновей, а девушек определяли к тем же «мадамам» и гувернанткам, что и собственных дочерей, и даже шили обеим платья из одной и той же материи. Зависимость от благодетеля существовала всегда, от нее некуда было деться, и молодые люди с тонкими чувствами тяжело переносили такую зависимость! Не зря в обществе злословили, что все эти demoiselles de compagnie[16] обыкновенно бывают или низкими служанками, или несносными причудницами.

Те же страдания ущемленного самолюбия приходилось испытывать Илье Капитонову, сыну давно погибшего сослуживца графа Михаила Михайловича Игнатьева, который тоже воспитывался в его доме, быв двумя годами старше Аглаи. Возможно, следовало ожидать, что эти двое воспитанников найдут друг в друге утешение, сдружатся, а то и проникнутся друг к другу романтическими чувствами, однако они, скорее, друг друга недолюбливали: уж слишком ревновал Илья всех Игнатьевых к Аглае, пользовавшейся покровительством и особым расположением Наташи, а значит, и самого графа, и младшего его сына Алёши! Зато к Илье благоволила старшая сестра графа, Зинаида Михайловна Метлицына, – и ничуть не скрывала этого. Стоило Илье при малейшем упреке завести: «Я не виноват! Я ни в чем не виноват! Простите!» – как сердце Зинаиды Михайловны таяло, словно кусочек сахару в чашке столь любимого ею кофею.

Причина сего расположения богатой вдовы к безродному юнцу уходила в ее далекие девические годы, когда Зиночка Игнатьева по уши влюбилась в блестящего драгуна Павла Капитонова, которого ввел в дом ее брат Михаил. Павел Капитонов, впрочем, был чуть ли не с колыбели сговорен с одной милой девушкой. На счастье, он любил ее и глаз не поднимал на богатую невесту, знать не зная, что та мечтала о нем тайно… вполне при этом понимая несбыточность своих мечтаний, ибо рука ее уже была обещана молодому наследнику изрядного состояния. Зиночка и в юные наивные года была особой трезвомыслящей и прекрасно осознавала, что любовь девическую следует отличать от любви супружеской. Поэтому воли своим запретным мечтаниям она так и не дала. Постепенно они и вовсе забылись, однако, оставшись бездетной вдовой, Зинаида Михайловна с нежностью принялась о них вспоминать – особенно когда увидела в доме брата осиротевшего Илью Капитонова, который был совершенной копией своего отца. Во всяком случае, так показалось Зинаиде Михайловне, и она с легкостью себя в этом убедила… также как и в том, что Павел Капитонов некогда был в нее страстно влюблен и сердце его навеки разбилось замужеством прелестной Зиночки.

С тех пор госпожа Метлицына одаривала воспитанника брата сначала сластями, а потом, когда он подрос и вознамерился поступить на службу в архив Коллегии иностранных дел, находившийся в Хохловском переулке, в палатах дьяка Украинцева, – деньгами и протекцией. К военной службе Илья годен не был – он слегка прихрамывал из-за сломанной еще в детстве и неправильно сросшейся ноги, оттого и собирался пойти по статской стезе.

Правда, и здесь все было не так просто. «Архивных» юношей вовсе не осыпали повышениями и крестами. Случалось, что государь вычеркивал их из поданных ему списков наградных, считая бездельниками. Впрочем, Коллегия иностранных дел обещала, при особом старании и поддержке, более или менее солидную дипломатическую карьеру.

Для поступления в Коллегию, даже в архив, однако, необходим был университетский диплом, но учебу следовало оплачивать, и дорого… Зинаида Михайловна была не до такой степени расточительна: она просто пустила в ход связи покойного мужа – и устроила Илью в Коллегию без диплома. Заставила его усвоить, что для дипломатической карьеры необходимо блестящее знание языков. С тех пор преподаватели немецкого, латыни и греческого, приходившие к Игнатьевым обучать Алёшу, давали уроки также и Илье. Французским же с ним занимался Видаль.

Аглая тоже мечтала учиться языкам, однако никому и в голову не пришло бы допускать ее на уроки, и быть бы ей рано или поздно в самом деле отправленной волею Зинаиды Михайловны в обучение какому-нибудь ремеслу, ибо госпожа Метлицына терпеть не могла Аглаю и не скрывала этого… когда была трезва. А вот стоило ей хватить рюмочку вишневой или сливовой настойки, как она становилась добра и снисходительна к любым промахам и родных племянников, и «взятушки». Знал об этом средстве спасения и граф, которого старшая сестрица тоже любила назойливо пилить – просто потому, что жить без этого не могла. Именно поэтому во всех буфетах стояли графинчики с любимыми Зинаидой Михайловной настоечками, а прислуга знала, что надо подносить госпоже рюмочку на подносе даже без ее просьбы, а при первом знаке графа или молодой графини.

Однако тому, что Аглая все же осталась в доме Игнатьевых и ей позволили учиться не шитью, а языкам, она была обязана не минутной снисходительности Зинаиды Михайловны, а заступничеству Наташи Игнатьевой, которая хорошо знала тонкий ум и пылкий нрав своей ближайшей подруги и названой сестры.

Они выросли вместе, они всю жизнь были неразлучны – и рыдали дни и ночи напролет, когда пришла пора расставаться: Наташу отправили учиться в Санкт-Петербург, в Смольный. Такова была предсмертная воля ее матери, которая по приказу императрицы Марии Федоровны некогда оказалась в числе смольнянок и сохранила о тех временах самые чудесные воспоминания. Граф желание покойной супруги скрепя сердце выполнил, но втихомолку мечтал о том, чтобы представился какой-нибудь случай прервать пребывание любимой дочери в ненавистном всем москвичам Санкт-Петербурге. Наташе, впрочем, в Смольном нравилось, несмотря даже на разлуку с «милой сестрицей», как она называла Аглаю. Во время вакаций девушки снова проводили все время вместе, и те умения, которыми овладевала Наташа в институте, немедленно передавались Аглае. Много внимания в институте уделяли музыке и танцам, и все новинки сразу становились известны Аглае.

Расставались подруги всегда со слезами, непрестанно обменивались письмами, но чем дальше шло время, тем более унылым ощущала Аглая свое существование в доме Игнатьевых. Она очень любила Наташу, однако мысль о том, что жизнь ее будет навсегда проходить в тени жизни подруги, она навеки останется приживалкой, просто перейдет из дома троюродного дядюшки в дом кузины после ее замужества, оставшись при этом старой девой, постепенно увядающей, стареющей, с завистью глядящей на Наташу и чувствующей, как прежняя любовь сменяется ненавистью к ней, доводила Аглаю до отчаяния.

Ее страхи, возможно, и оправдались бы, когда б не вмешалась судьба в лице некоей Катеньки Самойловой.

Эту ученицу выпускного класса Смольного института Аглая в жизни не видела, да и Наташа ее почти не знала, однако именно история Катеньки положила начало коренным изменениям судеб подруг.

Катенька Самойлова переполошила весь Смольный тем, что прямо оттуда сбежала с молодым гусаром, которого любила, который к ней сватался, но которому было решительно отказано ее отцом и матерью: и беден-то он, и не родовит, и перспектив-то по службе никаких – ничего, словом, в нем нет, кроме красоты и молодости, которые и прельстили Катеньку, да так, что она не убоялась ни греха непослушания, ни побега. Однако отец ее не смог простить дочери-ослушницы и весьма громогласно, чуть ли не с амвона[17], лишил ее наследства. Почти немедленно после этого Катенька была своим кавалером покинута. Не то что бы он сказал ей: «Прощай навсегда!», но тайное венчание было отложено, и в дом родительский жених невесту не повез (якобы отец с матерью пригрозили ему проклятием за недозволенный брак) – покинул Катеньку в каком-то наспех снятом убогом домишке, а сам воротился в полк, где о его проступке пока еще не знали. Однако беда в том, что девичества невестиного жених не сберег, и Катенька, оставшись без всяких средств, не веря в прощение родительское и совершенно отчаявшись, когда ощутила первые признаки беременности, утопилась в Обводном канале.

Эта история произвела на всех такое ужасное впечатление, репутация знаменитого учебного заведения для девиц так пострадала, что некоторые родители забрали своих дочерей из института. Среди них был и граф Михаил Михайлович Игнатьев, который словно бы только этого и ждал.

Наташа в дороге поплакала, оттого что ей нравился Смольный и жаль было расставаться с подругами, однако уже на подъезде к Москве успокоилась и с нетерпением ждала встречи с родным домом, а первый черед – с Аглаей. Они вновь стали почти неразлучны, и Наташа была единственным человеком, которому Аглая могла бы рассказать, что произошло сегодня в классной комнате, однако сейчас ни Наташи, ни графа, ни Алёшеньки дома не было. Прислуга обычно находилась в своем крыле дома, появляясь в господских комнатах только для ежедневной утренней уборки, накрывать в столовой или по чьему-то зову. В доме царила тишина, и Аглая была ей рада, словно повязке на рану.

Постепенно она успокоилась настолько, что даже вспомнила о вязанье, брошенном в классной комнате. Надо бы подняться туда и забрать его, однако девушке было даже страшно подумать о том, чтобы встретиться с Видалем, который до сих пор еще оставался наверху.

И тут, словно в ответ ее мыслям, над головой хлопнула дверь, а потом ступеньки заскрипели под чьими-то быстрыми шагами. Это спускается Видаль!

Аглая вжалась в самый темный угол, страшась, что гувернер ее увидит, однако тот пробежал мимо не останавливаясь и скрылся в черных сенях. Комната его находилась в противоположном крыле, ход туда вел через сени. Наверняка Видаль отправился к себе, значит, можно без помех подняться и забрать вязанье.

И тут Аглая вспомнила про Лушку. А она-то где? Неужто до сих пор наверху остается? Наверное, нет, наверное, уже спустилась, просто Аглая так увлеклась своими горестями, что этого даже не заметила.

Она слезла с сундука, зашла в ретирадник[18], где, кроме всего прочего, имелся настенный рукомойник, смыла с лица следы слез, переплела косу и начала подниматься. Лестница почти не скрипела под ее легкими шагами, и когда Аглая поднялась почти до верху, она отчетливо расслышала какой-то странный звук, напоминающий сдавленное рыдание.

Что за странности?

Аглая поспешно взбежала на площадку и прислушалась. Горестный звук раздался снова, и девушка с удивлением поняла, что он доносится из-за двери классной комнаты. Она осторожно приотворила дверь, заглянула – да так и ахнула, обнаружив Лушку, которая отчаянно рыдала, распростершись на полу. Сарафан ее и сорочка были задраны чуть ли не на голову, чресла оголены.

При всей своей невинности и неопытности Аглая все же не в диком лесу жила; общаясь со слугами, невольно набиралась всевозможной житейской премудрости, даже и такой, без которой она вполне обошлась бы. И сейчас она сразу поняла, что именно происходило здесь после ее поспешного бегства. Лушка попалась распаленному похотью, но отвергнутому Видалю под горячую руку, и он отвел на ней душу… и потешил плоть.

– Лушенька, бедняжка! – простонала Аглая, чуть не плача. – Что же ты не кричала, что же на помощь не звала?! Или он тебя ударил и ты лишилась чувств?

– Да не бил он меня, – задыхаясь от слез, кое-как выговорила Лушка. – Улестил, бес! Улестил! Как начал меня шарманкой да машеркой называть, тут я и ноги врозь, тут и делай со мной что хошь! Ну он и наделал… да не единожды. Да так больно было, словно впервой!

«Впервой? Да какое там впервой, тебе, небось, не привыкать!» – подумала Аглая, которая не заметила на Лушкиной сорочке следов, которые свидетельствовали бы о том, что ее девичество было нарушено. Неужто горничные девки не так пекутся о своей невинности, как барышни? Впрочем, если вспомнить Катюшу Самойлову, барышни тоже ею не больно-то дорожат, хотя платят за ее утрату дорого, порою и самой жизнью! Лушка-то не пойдет топиться! Если когда лишилась девичества, не пошла, теперь и всяко не пойдет. Да и слава богу, еще не хватало! А сама Аглая, наверное, утопилась бы или в окошко кинулась, если бы ее лишил девичества не тот, о ком она мечтает денно и нощно!

Стоило Аглае представить себе, как это могло бы у них произойти, и у нее запылали щеки, она смешалась, и все ее волнение, и трепет, и надежды, и безнадежность так явно отобразились у нее на лице, такой оно залилось краской, так задрожали руки, что Лушка испугалась, неправильно истолковав это смущение, и, ловко перевернувшись на колени, припала к ногам Аглаи:

– Барышня, Аглая Петровна! Не погубите! Христа ради, никому не сказывайте! Барин строг, а госпожа Метлицына – сущая зверюга, отправят они меня в деревню как пить дать, а там темь да глухомань, да всяк мужик сиволап, сущий поршень[19]! А так меня, может, Дроня за себя возьмет…

– Не бойся, Лушенька, никому не скажу, – утешила Аглая, которой весьма польстило, что Лушка назвала ее по отчеству, а главное, что девка назвала Зинаиду Михайловну Метлицыну сущей зверюгой (с чем Аглая была совершенно согласна). Впрочем, она и без того бедную девку не выдала бы. Крепостные – существа подневольные, да и приемыши-приживалы немногим выше их чином!

Но Видаль-то каков негодяй! Аглая вспомнила Лушкины слова: «Начал меня шарманкой да машеркой называть…»

Шарманка – это, видимо, charmante, очаровательная, ну а машерка – ma chère, моя милая… Вот, право, не знаешь, злиться или смеяться!

В эту минуту снизу донесся шум подъехавшего к черному ходу экипажа, а это значило, что вернулись хозяева. Приложив палец к губам в знак того, что будет молчать, Аглая прощально улыбнулась зареванной «шарманке и машерке» Лушке и побежала вниз.

Глава третья

Предметы воздыханий

Еще на лестнице стало ясно, что Игнатьевы вернулись в дурном настроении. Алёшенька плакал, а граф и Наташа громогласно пререкались. Вернее сказать, Наташа только пыталась вставить словечко, но рассерженный отец криком кричал и не давал ей слова молвить:

– Набралась в Санкт-Петербурге вольностей? Желательно тебе путем несчастной Самойловой пойти? Себя в гроб вогнать, отца опозорить? Ну так знай: не пойдешь за того, за кого велю, я тоже, как Самойлов, наследства тебя лишу, всё Алёшке отпишу, а тебя из дому выгоню. Пойдешь с протянутой рукой!

Наташа от такой угрозы онемела, но тут Алёша заплакал в голос и закричал:

– Сестрица, не горюй, я тебя накормлю и половину денежек тебе отдам, как батюшка ни гневись!

Настала минута тишины, после которой граф и сам не то разрыдался, а может, и засмеялся:

– Ах ты Алексей, человек Божий, покрыт рогожей! Душа твоя милостивая! Не стоишь ты, Наташка, строптивица, такого брата! Эй, Митроха! Забери графа молодого, да умой его, да скажи на кухне дать ему неурочно сладкого за такую доброту!

Прибежал Митрофан, дядька Алёшеньки, унес плачущего мальчишку. Ушел и граф, и только Наташины всхлипывания еще раздавались внизу.

Аглая наконец спустилась по лестнице и подошла к подруге:

– Милая моя, Наташенька, что приключилось?

– Отец жениха мне нашел! – прорыдала Наташа. – Соблаговолил! Сама знаешь, сколько раз ко мне сватались, и те, на кого я не взглянула бы, и те, кто мне по сердцу, да всем от ворот поворот давали: тот дюжинной фамилии, тот не в чинах, тот безденежен, а значит, богатого приданого искатель, – она горестно усмехнулась, – у того прадед не в ладах с нашим был… Я отцу: так и в девках засидеться недолго! А он: сыщу тебе мужа, не печалься. Ну и сыскал! Радость великая! От такой радости только в Сергиев пруд у Симонова монастыря прыгать!

– Христос с тобой! – испугалась Аглая, вспомнив, как они с Наташей читали когда-то «Бедную Лизу», а потом украдкой бегали к Симонову монастырю, поглядеть на место самоубийства влюбленной и покинутой девушки. – За кого же тебя прочат? За старика? Урода? Злодея?

– Нет, ты не поверишь! – простонала Наташа. – Это сын старинного приятеля батюшки, богатый наследник. Я тебе о нем рассказывала когда-то. Это Лев Каменский!

…Однажды Аглая, пробегая по Арбату, увидела повозку, на которой лежало чье-то тело, прикрытое черной тканью. Человек, ведший лошадь под уздцы, свернул к каким-то воротам. За повозкой шли двое печальных офицеров. Они приостановились, разговаривая с подошедшими прохожими, а до Аглаи донеслись слова:

– Прямо в сердце! Даже не вскрикнул – сразу упал мертвым, бедняга. Ну что ж, честь ему была дороже жизни!

Аглая поняла, что офицеры сопровождали тело своего товарища, убитого на дуэли.

Слова «прямо в сердце» поразили ее и напугали. Потом не раз в страшных снах виделся ей бледный призрак со страданием на лице и кровавой дырой в груди, и она с ужасом представляла, как пуля вонзалась в его сердце.

Успел ли он почувствовать боль? Успел ли понять, что умирает, или душа его мгновенно и безболезненно изошла из тела?

А сейчас ей показалось, что Наташины слова – это пуля, которая враз поразила ее мозг и сердце. Боль, которую она испытала в этот миг, была такова, что Аглая даже вздохнуть не могла. Только прижала руки к груди, жалобно глядя на Наташу… так несчастный осужденный глядит на судью, который только что вынес ему смертный приговор!

…Когда Наташа возвращалась из Петербурга на вакации, ее непременно возили на летние детские балы. Их устраивали в том или ином богатом доме для подростков тринадцати-шестнадцати лет: по малолетству они в свет еще не выезжали, однако нужно же было им где-то оттачивать танцевальное мастерство и присматривать будущих бальных партнеров! Впрочем, езживали на детские балы и взрослые танцоры. Если такой бал давал танцмейстер, он обычно приглашал туда и всех своих бывших учеников. Однако наблюдали на этих балах не только за тем, кто как вальсирует или плывет в польском[20]. Молодые люди, еще не нашедшие пару, присматривались к будущим дебютанткам, порою строя далеко идущие планы. Пусть перед ними были пока еще незрелые девочки, однако приданое их было уже определено, все знали о том, что именно дадут за той или иной будущей невестой, – так что и впрямь имело смысл заранее пробудить нежные чувства юной красавицы и сыскать расположение ее семейства.

Аглаю на эти балы, конечно, не брали: не по чину честь, настолько далеко забота о воспитании «взятушки» у графа Игнатьева не простиралась, – однако Наташа, едва воротясь домой с бала или с урока, сразу требовала открыть обычно запертую парадную залу, чтобы вновь потанцевать и не позабыть того нового, что узнавала она от опытных партнеров, научиться не сбиваться с ритма, – и они с Аглаей до онемения ног то летали в вальсе, то порхали в мазурке, то плыли в полонезе. Наташа порой добродушно ворчала, что Аглая – прирожденная танцорка, Иогель[21] был бы счастлив заполучить такую ученицу, она бы всех превзошла! Аглая же лишь тихонько вздыхала, усмиряя свое неспокойное сердце, умом понимая, что следует быть благодарной судьбе за любую милость. Нет, в самом деле: ведь она могла угодить в приют после смерти родителей, или Зинаида Михайловна, которая имела свою idée[22] о ее будущем, добилась бы своего и отдала бы ее таки в ученицы к портнихе…

Однако куда интересней, чем осваивать новые па, было для Аглаи узнавать о том, что происходило на балах или уроках, хохотать над смешными «Заповедями вальса», стихотворным руководством для начинающих:

Ты ногу выверни, главу же задери.Рукою правой обойми за талью даму.Скользи, как легкий ветр, но, как безумный,не скачи,По кругу мчись, лишь изредка шагая прямо.Фигуры правою ногою начинай,А левую затем к ней плавно придвигай.

а главное, слушать рассказы о тех взрослых партнерах, с которыми Наташе доводилось вальсировать. Имя Льва Каменского звучало едва ли не чаще других, сопровождаемое похвалами его мастерству танцора и порицаниями его поведению вне бального зала. Он служил в Санкт-Петербурге, однако там видеться Наташе с ним было негде: таких повес и шалунов, как Лев Каменский, даже близко к Смольному не подпускали, да и приглашения на домашние балы и вечеринки, где могли присутствовать юные девицы, кавалерам, подобным Льву, не рассылали. Однако летом, когда полк, в котором служил Каменский, приходил в московские лагеря, Лев, любитель балов, отводил душу и на взрослом, и на детском паркете. Наташа не могла не восхищаться тем, как он танцует, однако ее отвращала его манера не стесняясь показывать партнерше, по нраву она ему или нет. Взор его становился то брезгливо-ледяным, то опасно-пылким, ну а юной Наташе доставалось только снисходительное равнодушие. Это оскорбляло ее, и отзывалась она о Льве с презрением: