Полная версия
Виновница страстей
Елена Арсеньевна Арсеньева
Виновница страстей
Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
© Арсеньева Е. А., 2019
© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2019
Пролог
– …Да ведь это девка, мой лейтенант! – долетел до Аглаи чей-то голос, и мучительная тряска, так долго терзавшая ее тело, прекратилась. – Не мальчишка, а девка! И какая красотка, вы только посмотрите!
– Не могу больше смотреть на толстые щеки русских баб! – с отвращением пробормотал другой голос – наверное, того самого лейтенанта, к которому обращался всадник.
– И напрасно! – воскликнул тот и, бесцеремонно схватив Аглаю за волосы, рывком заставил ее поднять голову. – Девка совсем не толстощекая и даже похожа на француженку.
Аглая с трудом разомкнула веки – даже такое незначительное движение причиняло боль! – и безучастно взглянула в темные глаза пехотинца в кивере с плюмажем, смотревшего на нее с отвращением.
– Красоток поищи в Провансе или Шампани, а не в Московии, – брезгливо буркнул лейтенант. – Впрочем, мне до ее рожи нет никакого дела. Меня гораздо больше интересует, почему она одета в мужские панталоны… как это по-русски?.. ах да, портки! – и сапоги. Да и ее шемиз мало напоминает шемизет[1]. Где ты ее нашел, кавалер?
– На дереве, мой лейтенант! – так и закатился хохотом всадник. – Я скакал вслед за вами, чтобы передать приказ остановиться, как вдруг с дерева мне на кивер упало что-то тяжелое. Это была сломанная ветка. Я чуть с коня не свалился и уже решил, что на ветвях засели полчища этих русских чудовищ, которых называют партизанами. Один из них печально известен своей жестокостью и неуловимостью. Его прозвали Росиньоль-бриган[2]. – Тут веселья в голосе всадника поубавилось. – Страшное существо! Не скрою – я изрядно перепугался! Потом смотрю – на дереве кто-то болтается и ногами дрыгает. Я вскинул карабин и уже почти выпалил наугад, как вдруг чуть ли не на голову мне рухнула эта особа! Насколько я понял, она стояла на ветке, которая обломилась, а потом сломалась и та, за которую она уцепилась. От удара о землю она лишилась чувств. Я сначала решил, это мальчишка. Испугался, что на дереве еще кто-то есть, и выстрелил несколько раз из карабина и пистолетов. Но теперь на меня сыпался только древесный мусор. Тогда я спешился и решил как следует осмотреть свою находку. Вот так сюрприз! Я обнаружил смазливую мордашку и пару прелестных грудок. Впрочем, продолжить осмотр у меня не было времени: я спешил с пакетом к вице-королю, – с явным сожалением вздохнул кавалерист.
Аглая вспомнила: она очнулась от того, что чужие руки нагло шарили по ее телу, и попыталась отвесить охальнику пощечину. Тот, впрочем, увернулся, а затем бесцеремонно швырнул ее поперек седла и поскакал по обочине дороги.
А Зуев? Что с ним? Не попал ли в него этот хвастливый кавалерист? Что, если он ранен?! Или уцелел и исполнил клятву, данную Аглае: бросился доставлять Сеславину сведения о том, что французская армия решительно уходит из Москвы?
Стало страшно. Да, она сама взяла с Зуева эту клятву, она знала, что он не мог поступить иначе, но как же страшно стало ей теперь!..
– О, я слышал о так называемом Росиньоль-бригане, – кивнул лейтенант.
«Росиньоль-бриган, Соловей-разбойник, да, о нем рассказывал Зуев, – вспомнила Аглая. – Кажется, его зовут Федор…»
– Говорят, это рыжебородый мужик, истинный скиф, – продолжал лейтенант, – который скачет по деревьям с арбалетом, причем пользуется этим варварским оружием с необычайной меткостью! Но сейчас перед нами не мужик с рыжей бородой, да и арбалета я тоже не вижу. Каким же ветром занесло на дерево эту девку? Вряд ли перед нами дриада, которой положено жить среди ветвей! – съехидничал он.
– Позвольте сказать, мой лейтенант, – подал голос еще кто-то, но Аглая не могла повернуть голову, чтобы взглянуть на этого человека: шеволежор[3] по-прежнему крепко держал ее за волосы.
– Говори, Бюжо, – кивнул лейтенант.
– Я думаю, что это шпионка, – сообщил Бюжо. – Она следила за нами.
– А зачем ей за нами следить? – удивился лейтенант. – Отряды вице-короля бредут по этой пылище почти с полудня. Мы не скрываясь уходим из Москвы… сказал бы, гори она огнем, но там и так все уже сгорело. Что такого важного здесь, на этой дороге, может узреть шпионка?
– Кто знает, кто знает… – протянул Бюжо. – А что, если эти варвары прикидывают, где удобнее устроить засаду на пути дивизий маршала Нея, которые выступили вслед за нами?
«Ага! – мысленно отметила Аглая. – Значит, они движутся в таком порядке: полки вице-короля, потом „храбрейший из храбрых“[4]… а кто за ними? Войска Даву и гвардия? Кто же останется в Москве? Мортье? Или он тоже уйдет? Неужели все покинут Москву?!»
– А ты не дурак, Бюжо! – воскликнул лейтенант. – Хорошо соображаешь!
– Рад стараться! – самодовольно воскликнул Бюжо, и Аглая мысленно послала в его адрес крепкое словцо.
Будь он неладен со своей догадливостью! Но что же она-то молчит? Надо защищаться, или ей конец!
– Я не шпионка! – попыталась крикнуть Аглая, но из горла вырвался лишь слабый хрип. С трудом прокашлялась и кое-как смогла повторить: – Я не шпионка!
– Ого! – удивился лейтенант. – Да она прекрасно говорит по-французски! Конечно, я знаю, что в России вся аристократия воспитана в глубоком уважении к великой Франции, но эта дриада, – он язвительно хмыкнул, – мало похожа на аристократку!
– Значит, я прав, она шпионка! Нарочно выучила наш язык, чтобы следить за нами, – напористо изрек Бюжо, который, очевидно, был при лейтенанте кем-то вроде Савари[5] при Наполеоне, то-то ему кругом шпионы виделись! Однако на сей раз местный Савари, к несчастью, не ошибся…
– Я воспитывалась в богатом доме вместе с хозяйской дочерью, училась вместе с ней, – ответила Аглая. – Потому и французский язык хорошо знаю.
– Предположим, – недоверчиво изрек Бюжо. – Что ты делала на дереве и почему напялила мужские панталоны?
– Потому что в юбке неудобно по деревьям лазить, – дерзко бросила Аглая. – Неужели не понятно?
– Предположим, – повторил Бюжо. – А все-таки зачем тебе понадобилось лезть на дерево?
– Да, зачем тебе это понадобилось? – подхватил лейтенант, решивший, видимо, показать, что главный здесь все-таки он.
– С вашего позволения, мой лейтенант, – вмешался всадник. – Не могли бы вы побеседовать с этой дриадой, – он ухмыльнулся, – без меня? Я должен скакать дальше!
– Исполняй свой долг, кавалер, – согласился лейтенант. – А мы разберемся со шпионкой.
– Желаю удачи, мой лейтенант! – воскликнул шеволежор, бесцеремонно свалил Аглаю с седла и подхлестнул коня, который сразу пошел рысью.
Девушка кое-как поднялась на ноги. Голова кружилась, все тело ломило, но сейчас было не до того, чтобы себя жалеть, – спасаться надо, спасаться!
Покосилась через плечо. Лес, под защиту которого можно кинуться, вроде бы близко, но все же слишком далеко, чтобы успеть до него добежать.
– Даже не думай! – рявкнул лейтенант, поймавший ее взгляд, и выразительно положил руку на пояс, за который был заткнут револьвер. – Бюжо! Возьми ее на прицел, а то, как я погляжу, нам попалась весьма прыткая дриада!
Стоящий рядом с ним плюгавенький фузилёр[6] – по-видимому, это и был Бюжо – сорвал с плеча ружье с примкнутым штыком и воинственно вскинул его. По конопатой физиономии было видно, что Бюжо готов пустить оружие в ход в любую минуту. Впрочем, Аглая уже поняла, что пытать судьбу не стоит. Надо отовраться, но как?!
До чего же глупо… Ну почему она ничего не придумала на всякий случай? Конечно, даже предположить не могла, что окажется в руках врага! Теперь придется соображать на месте. Но неужели Аглае изменит ее всегдашняя изобретательность? Сколько раз она выручала свою хозяйку! Помогала спасать людей, устраивать чужое счастье… правда, устроить счастье самой Аглае не помогла, но, видимо, это было не в ее силах. Хотя кто знает! Если бы Аглае удалось остаться живой, если бы удалось спастись от этой напасти, может быть, она смогла бы отыскать Льва Каменского и сказать ему, что она любит его, хоть не имеет на это никакого права. Но ведь для любви нет запретов, она всегда права, она всё превозмогает!
Любовь?.. Да конечно же! Вот подсказка! Вот выход!
– Я забралась на дерево, чтобы лучше было видно ваши войска, – начала Аглая.
– О ля-ля! – радостно завопил Бюжо. – Я же говорил!
– Никакое не ля-ля! – передразнила Аглая. – Во всех этих войсках меня интересовал только один человек!
– Кто? – так и подпрыгнул Бюжо, едва не выронив ружье. – Вице-король?[7] Маршал Ней? Маршал Даву?!
– Кто?! – грозно вопросил лейтенант. – Кто из них?
– Зачем мне маршал?! – изумилась Аглая. – Я искала простого пехотинца. Я люблю его! Его одного!
– Что?! – Бюжо и лейтенант были так изумлены, что даже отпрянули от девушки.
– Что слышали! Мы были так счастливы вместе… но он покинул меня, чтобы уйти вместе со своим полком. Мы даже проститься не успели! Я чуть не сошла с ума от горя! – простонала Аглая, отчаянно надеясь, что отсутствие следов слез, непременных признаков горя, не будет замечено. Конечно, хорошо бы хоть сейчас зарыдать, однако, как она ни старалась, никак не получалось. – Я залезла на дерево, чтобы увидеть его в последний раз… чтобы хоть посмотреть ему вслед!
Лейтенант и Бюжо переглянулись. Судя по выражению их лиц, презрение к глупости русской дриады мешалось у доблестных воинов с некоторой завистью к красавчику, которому удалось заслужить столь пылкую любовь. Однако физиономия Бюше была еще и окрашена немалой подозрительностью, в то время как лейтенант явно растрогался.
«Наверняка родом из Прованса, – подумала Аглая. – Видаль, помнится, уверял, что в Провансе, который можно назвать родиной трубадуров, живут самые чувствительные мужчины!»
За этим воспоминанием невольно потянулось еще одно: как Дроня, милый, незабываемый Дроня, ненавидевший заносчивого гувернера от всего сердца, никогда не упускал возможности, проходя мимо него, пробормотать: «Слышь, а ты пятиногую лягуху видаль?» И сам себе отвечал: «Нет, не видаль! – а потом еще хмыкал: – Эка невидаль!» Это доводило гувернера до белого каления.
– Эй, дриада! Отвечай! – раздался громкий голос лейтенанта, и Аглая вздрогнула.
Кажется, она слишком глубоко погрузилась в воспоминания! Наверное, искала в них защиты от своего страха, потому что ей по-прежнему было страшно, и любое воспоминание о доме, о ком-нибудь из домашних, пусть даже это воспоминание было связано с гнусным Видалем, само собой успокаивало.
– Что? – испуганно уставилась Аглая на французов. – О чем вы спросили, господин лейтенант?
– Я спросил, в каком полку служит твой дружок, – повторил лейтенант.
– В каком полку? – растерялась Аглая. – Откуда мне знать?! Он не говорил, а я не спрашивала. Он это в секрете держал!
– А его имя ты тоже не спрашивала? – не без издевки усмехнулся лейтенант.
– Или он его тоже в секрете держал? – угодливо подхихикнул Бюжо.
– Да нет, – пожала плечами Аглая. – Я отлично знаю, как его зовут!
– Ну и как? – спросили лейтенант и Бюжо в один голос.
Аглая открыла рот. Как назло, ни одно французское имя не шло на ум! Их все словно бы выжгло из памяти! Только одно крутилось в голове, потому что недавно вспомнилось, и Аглая безотчетно выпалила:
– Его зовут Анн-Мари-Поль Видаль!
Лейтенант и Бюжо на миг застыли, с одинаково ошеломленным выражением хлопая глазами, а потом вдруг принялись хохотать, и не они одни: все пехотинцы, которые до сей поры молча, с превеликим любопытством прислушивались к разговору, тоже захохотали.
Аглая стояла, хлопая глазами и растерянно оглядываясь, ничего не понимая, только смутно ощущая, что близко беда.
Внезапно лейтенант оборвал смех, властно махнул рукой – и все хохочущие глотки разом закрылись. Наступила тишина, и в этой тишине раздался окрик лейтенанта:
– Эй, капрал! Иди-ка сюда! Знаешь эту девчонку?
– Так точно, мой лейтенант! – раздался насмешливый голос, при звуке которого у Аглаи подкосились ноги.
«Не может быть, – с ужасом подумала она. – Этого не может быть! Мне мерещится!»
Что-то словно бы уперлось в ее спину, что-то ледяное, причиняющее боль, и она тотчас поняла, что это. Нечто подобное она всегда чувствовала, когда на нее устремлял свой взгляд гувернер Алёшеньки, француз Анн-Мари-Поль Видаль, подлец, вор и предатель.
Аглая медленно повернулась, все еще надеясь на чудо. Но чуда не произошло: ей, к несчастью, ничто не мерещилось! В самом деле, вот он, Видаль, en personne[8]: в военной форме, в кивере, со своей поганенькой, издевательской ухмылкой.
– Что ж ты раньше таила свои чувства, прекрасная Аглая? – спросил он по-русски. – Ну, теперь ты от меня не уйдешь!
Внезапно ненавистная физиономия Видаля расплылась перед глазами Аглаи, потом затянулась серым туманом, а потом и вовсе исчезла.
И весь мир тоже исчез.
Глава первая
Гувернер
– …У моего воспитанника почерк такой, словно мухи по бумаге бредут, – проворчал Видаль, брезгливо вглядываясь в брульоны[9] Алёшеньки, в самом деле кругом исписанные довольно коряво, со множеством клякс, и невесело засмеялся.
Аглая промолчала, а вот горничная Лушка, которая пришла в классную комнату подбросить в печку дров (июньские дни стояли прохладные, сырые, и комнатах частенько подтапливали), угодливо хихикнула, хотя не понимала ни слова по-французски. Конечно, среди прислуги графа Игнатьева имелись истопники, однако Лушка наверняка сама вызвалась. Она не на печку смотрела – она глаз не сводила с Видаля, и хорошенькое личико ее, словно живое зеркало, отражало каждое чувство, которое отображалось на лице гувернера.
Он хмурился – хмурилась и Лушка. Он улыбался – она тоже расплывалась в улыбке.
Наверняка он казался ей красавцем писаным, королевичем заморским, этот иноземец!
«Вот те на, – удивилась Аглая. – А я думала, Лушка по Илье Капитонову вздыхает! Значит, переметнулась на Видаля? Ну и зря. Француз-то с фанабериями! По себе надо деревце рубить! Дроня по этой дурочке сохнет, пылинки с нее готов сдувать, а она на него и не глядит! Бедный Дроня! А я разве не такова?! Тоже по тому сохну, кто на меня и не глядит!..»
Девушка печально склонилась к вязанью. Затеяла сплести для Наташиного утреннего платьица новый воротничок, потому и устроилась у окошка в классной – самой светлой из жилых комнат. Конечно, большая зала была еще светлей, но парадные комнаты первого этажа стояли запертыми. Их открывали только для балов и приемов гостей, тогда и мыли-чистили все от потолка до последней половицы, а сейчас даже мебель в них прикрыта чехлами, а люстры и картины завешены кисеей. Иногда, впрочем, парадные комнаты отворяли, чтобы покурить смолкой и освежить застоявшийся воздух, однако там только вчера оставили медный таз с мятой, залитой уксусом и придавленной раскаленным кирпичом. После этого комнаты снова заперли, так что Аглае ничего не оставалось, как сидеть у окошка классной комнаты и слушать болтовню Видаля.
Крючок так и мелькал в проворных пальцах девушки, клубочек шелковых ниток модного цвета экрю[10] сновал туда-сюда в корзинке. Вяжет она чудо как хорошо, что крючком, что на спицах, и вышивает искусно, а вот с портновской иглой не дружит. До сих пор не по себе при воспоминании о том, как Наташина тетушка Зинаида Михайловна стращала Аглаю, что отправит ее в обучение к портнихе, а там, по слухам, учениц так бивали, что они вечно ходили с нахлестанными до красноты щеками. Как сидоровых коз лупили за малейшую провинность: сломанную иголку или недогретый утюг. А учили-то, рассказывали, кое-как! Но при этом все провинности и оплошности мастерицы взыскивали с учениц.
– В ошибках ученика виноват в первую голову учитель! – выпалила Аглая, отвечая не столько Видалю, сколько своим мыслям, и крючок в ее пальцах засновал еще быстрей.
– Еще бы вы не заступились за господского сынишку, – усмехнулся Видаль не без ехидства. – Впрочем, ничего не скажу: последние страницы Алексис исписал вполне прилично. Так что на сей раз обойдется без дополнительного задания.
– Вот и хорошо, – пробурчала Аглая, ниже склоняясь к вязанию и молясь про себя: «Да уходи, уходи же! Ты ведь закончил дела – ну и ступай к себе!»
Однако гувернер устроился за столом поудобней, продолжая сверлить взглядом девушку.
– До чего ж проворные у вас пальчики, Аглаэ́[11]! – воскликнул он с искренним восхищением, и Аглае послышался отчетливый зубовный скрежет с той стороны, где возилась у печурки Лушка.
Неужто возревновала? Ох, глупая… Да нужен Видаль Аглае, как лиса зайцу!
А тот продолжал:
– Помнится, когда я ехал из Парижа дилижансом, среди моих попутчиц оказалась тоже искусная вязальщица, однако ей далеко до вас! К тому же этой даме было тесновато: с двух сторон ее стискивали двое толстенных буржуа, которые храпели всю дорогу, то и дело наваливаясь на свою соседку.
Аглая невольно улыбнулась. Хоть Видаль существо препротивнейшее, однако рассказчик он превосходный, этого у него не отнять! От гувернера Аглая столько узнала о Франции и о Наполеоне, сколько ни в каких книгах не прочла бы. Ладно, пускай болтает: веселей работать не в полной тишине, а слушая что-нибудь интересное. А если это не нравится Лушке, пусть вон в девичью идет!
И назло глупой девчонке она полюбопытствовала:
– Что же это такое – дилижанс?
– Это преогромная и превыгодная карета, – оживленно начал Видаль, – в которой всяк за сходную цену может нанять себе место. Сидишь, как в комнате, в обществе пятнадцати или шестнадцати людей разного звания, разных свойств и часто разных наций. Всякий делает что хочет. Один читает, другой болтает, третий дремлет, четвертый смеется, пятый зевает, шестая, как я уже говорил, кружева плетет… Конечно, багаж путешественника не должен быть велик, чтобы дилижансу было не слишком тяжело двигаться: короб или чемодан, шкатулка для драгоценностей, денег и векселей, обязательно снабженная специальными болтами – с тем, чтобы крепить ее в карете или в комнате постоялого двора…
– Это зачем? – удивилась Аглая. – Ах да, чтобы не украли, верно?
– Вы совершенно правы, моя прелестная Аглаэ! – сладким голосом проворковал Видаль, но девушка на него даже не взглянула.
Так и быть, она готова его слушать – от нечего делать! – однако не собирается играть с ним в гляделки. Пускай вон Лушка на него таращится! А ведь та, глупенькая, до сих пор с дровами возится, хотя огонь в печурке уже вовсю пылает. Надо бы ее шугануть, чтоб не бездельничала, но уж ладно, пускай остается, на свой предмет любуется. К тому же Аглая ей не хозяйка, чтобы приказы отдавать, а главное, что при постороннем Видаль не станет расточать свои глупые любезности, чего Аглая терпеть не может.
– Дороги во Франции небезопасны – конечно, не настолько опасны, как в России, – но грабителей и там можно встретить, – говорил Видаль. – Оттого следует непременно обзавестись дуэльным пистолетом и ни в коем случае не доверять возчикам, а на каждой остановке проверять свой багаж. Впрочем, округа настолько прекрасна, что обо всех неприятностях забываешь. Ах, если бы вы знали, Аглаэ, как жаль мне было покидать родину! Картины прекрасного Парижа навеки запечатлелись в моей памяти! До чего же я любил гулять в знаменитом саду Тиволи[12] в квартале Сен-Жорж! Это воистину волшебный чертог! Вообразите: деревья, ограды, долины унизаны, уставлены, осыпаны фонарями и плошками с огнем. Где ни прислушаешься – музыка! Куда ни посмотришь – танцы! Вдруг зашумит что-то; оглянешься – там зажгли фейерверк. Какой великолепный, пышный, разноцветный пожар!.. И этим гуляньем можно наслаждаться всего за два франка!
Аглая слушала с невольным любопытством, однако на последних словах слегка улыбнулась: у Видаля была странная привычка непременно называть цену всякого удовольствия, которое он испытывал. Однажды, зимой еще, Наташа, старшая дочь графа Игнатьева и лучшая подруга Аглаи, нашла оброненное гувернером письмецо, в котором он рассказывал какому-то знакомому о российской дороговизне: «Роскошь и пышность сей страны не поддаются описанию; самое великое у нас здесь кажется бесконечно малым. Если бы я стал рассказывать тебе о здешних ценах, ты, друг мой Анри, побледнел бы от ужаса. Ограничусь лишь предметами роскоши: пара туфель хорошей работы стоит восемь рублей (один рубль равен приблизительно трем французским ливрам и десяти су); не столь изящные можно купить за пять; локоть французского драпа двадцать четыре рубля… Слышал я об ужине у самого Императора: пятьсот кувертов не знаю уж на скольких круглых столах; всевозможные вина и фрукты; наконец, все столы уставлены живыми цветами, и это здесь, в заснеженной России, и это в январе…»
Хоть чужие письма читать и неприлично, однако оно валялось на полу и как бы само просило, чтобы его прочли. К сожалению, подругам недолго привелось тешить свое любопытство! За дверью послышались шаги: похоже, Видаль хватился потерянной бумаги и воротился ее поискать. Девушки бросили письмо на пол и на цыпочках выпорхнули в другую дверь.
Вспомнив эту историю, Аглая не смогла сдержать не только улыбку, но и смешок, и Видаль насупился:
– Вам смешны мои рассказы? Или это я вам смешон?!
– Ах нет, – смутилась Аглая, которую слишком часто саму обижали, чтобы она не научилась щадить чужое самолюбие. – Я просто очень живо вообразила себе ту радостную картину, о которой вы рассказывали, ну и улыбнулась. Но скажите, отчего же вы оставили свою прекрасную Францию и отправились в чужую и нелюбимую вами страну… вы ведь не любите Россию, я не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь, – вздохнул Видаль, – однако среди русских есть некоторые персоны, к которым я отношусь с уважением и даже… – Он сделал было многозначительную паузу, однако перехватил неприязненный взгляд Аглаи и поспешно заговорил о другом: – А уехал я из Франции потому, что жить мне там было решительно не на что. Видите ли, моя семья во время Революции[13] бежала в Англию, потом вернулась, но в число амнистированных Наполеоном не попала. Собственность наша была конфискована, никаких источников дохода мы не имели. Родители умерли. Старший брат пошел в военную службу и вскоре погиб. Я остался один. Хотел стать учителем, но это презираемая профессия в моей стране. Этим трудом учителя во Франции ничего не заработаешь, если не попадешь в наставники к первым лицам государства – таким же парвеню[14], как и сам Бонапарт. А далекая неведомая Россия казалась усыпанной не только снегом, но и серебром, а то и золотом. Многие из нас отправлялись в вашу страну на поиски удачи.
«Вернее, наживы», – подумала Аглая, но, конечно, промолчала.
– Беда только в том, – вздохнул Видаль, – что я не нашел здесь того, что искал. Меня никто не только не любит, но и не уважает. Я в России чужой!
– Позвольте, – так и вскинулась Аглая, – но вы служите в доме графа Игнатьева! Чем же это плохо?!
– Да тем, что и в России профессия гувернера и домашнего учителя столь же презираема, как во Франции! – зло хохотнул Видаль. – Хозяин смотрит на гувернера как на слугу, в лучшем случае считает его первым из своих слуг. Слово «учитель» для него почти то же, что «дядька-холоп», для которого «мусью», – Видаль произнес это слово с непередаваемой горечью, – тоже враг и соперник. Мне приходилось по воле графа быть парикмахером, метрдотелем, поваром, заменяя заболевших слуг… И хозяин еще жалуется на неуспехи своего сына! Но какие могут быть успехи, если с тем, на кого возложено воспитание юного графа, обращаются неуважительно? Меня как встретили с недоверием и презрением, так и продолжают презирать и смотреть на меня с опаской!
– Да разве вы первый из французских гувернеров в России? – попыталась успокоить Видаля Аглая. – На нас обрушилась туча иностранцев разнообразнейших мастей, большая часть которых, заимев неприятности со своей полицией, отправилась в нашу страну, чтобы спастись от преследования, но при этом не переменили своей сути. Русские знатные персоны обнаружили в своих домах дезертиров, банкрутов, развратников, которым, в силу излишнего доверия русских к иноземцам, было препоручено воспитание юношей из весьма видных семей… Вот и на вас волей-неволей пала тень этих des français déméritants[15]…
