К цели по серпантину

К родителям приходили тетки из сельского совета, укоряли их, мол, развели здесь зверинец. Устанавливали нам срок, в который мы должны были избавиться от животных, велели не запускать питомцев ночью в сени, чтобы живодёры могли их отстрелить. Таковы тогда были правила. Бездомных животных отстреливали по указанию представителей партии советов, работающих в администрации.

Наша семья, конечно, действовала вопреки строгим наказам работников сельского совета. Тех, кто почище, мы запускали прямо в квартиру, а тех, кого не удалось очистить от репьев и колтунов, прятали в сенях. Ночами звери устраивали жуткие драки. Визг, рыки, что-то летит, падает… Наутро наш зверинец снова в полном составе ревностно охраняет двор или раскапывает палисад соседей.

Бобка щенилась каждый год и всех щенков сгрызала. Мы не понимали, почему она это делает, и очень огорчались. Когда она кормила щенят, мы особенно тщательно за ней ухаживали. Но она всё равно насмерть загрызала своё потомство. Мы начали отбирать у нее малышей и сами вскармливать через пипетку. С тех пор меня стали называть щенячьей мамой. Позже я приобрела опыт выкармливания щенков, котят, цыплят, песцов и хонориков. В нашем поселке знали, что я беру на воспитание новорожденных животных. К нам тащили еще слепых и слабых детенышей и отдавали «щенячьей маме».

Легче всего мне было ухаживать за цыплятами. Пушистые комочки не требовали особого внимания. Я чистила за ними клетку, меняла воду и подсыпала корм, кидала траву – мокрицу. Пернатая компания пищит, дерется, цыплята налетают друг на друга. Через пять минут трава вытоптана и изгажена, а маленькие хулиганы снова ищут, чего бы поклевать. Я многое уже делала на ощупь. На слух и по запаху определяла, что нужно сделать в тот или иной момент.

Сложнее всего было воспитывать детёнышей норок и песцов. Они жили у нас в сенях или на балконе. Дикие звери плохо приручались, и, когда я с ними возилась, у меня живого места на руках не оставалось. Кусали сильно, до крови. Но я терпела, потому что безумно любила животных. Мне казалось, никто не будет за ними ухаживать так, как я.

– Они же есть хотят! – оправдывала я своих мохнатых воспитанников, и ставила варить очередную кастрюлю каши.

Некоторые песцы всё-таки привыкали ко мне и ластились, забирались на колени и пушистым воротником лежали, вытянувшись во весь рост. Положит песец свою остренькую как у лисы мордочку на руку, а пушистый хвост на коленях раскинет и замрет, почти не шевелится. А я чешу его за ушком. Ушки у песца, как у медведя, круглые. А «разговаривают» они странно: «Ку, ку, ку!» Я тоже таким сигналом их подзывала. Они хорошо знали мой голос и бежали на зов.

Потом отец их забирал и садил в индивидуальные клетки. Через год забивал на шкурки и выделывал их в ванной комнате.

– Ах, он убил моего серенького Федьку, который так любил сидеть у меня на руках. Такой ласковый мальчик!, – заливалась я горькими слезами.

Я оплакивала их как родных. Договориться с отцом, чтобы он не убивал моих воспитанников, конечно, было невозможно. Это и понятно, ведь родители держали пушных зверей не ради живой декорации и не для души. Мех голубого песца или норки был в большой цене, и родители таким промыслом зарабатывали на жизнь. Мою чувствительность родные высмеивали и даже считали, что я немного странная, не от мира сего.

Хонорики и норки вообще не признавали хозяина и никогда не шли на руки. Кусались больнее всех, и я, в отчаянии, что не справилась с ролью щенячьей мамы, попросила родителей самим заняться вскармливанием диких малышей. Я показала им свои истерзанные руки: раны кровоточили, ведь по одним и тем же укусам зубы хорька или норки проходились не единожды. Их невозможно было приручить. На голос они не отзывались и как очумелые лезли из коробки, пронизывая её игольчатыми зубами.

Нет, меня никто не заставлял ухаживать за диким зверем; Это была моя инициатива. Я сама взялась за дело, и все домашние привыкли к такому распределению обязанностей.

Однажды в нашей семье произошел примечательный случай. На бедро щенка-подростка по кличке Бой упала тяжеленная дверь. Его нашли уже утром в сарае. Он еле дышал. Придавленный, он пролежал там, вероятно, с вечера. Бедро оказалось полностью раздроблено. В деревне было не принято выхаживать покалеченных животных. Их пристреливали – и дело с концом. Но отец, вопреки ожиданиям окружающих, повез щенка в обычную районную больницу и попросил сделать рентген. Врач вошел в положение и заключил, что собаку лучше усыпить и не мучить животное. Но наша семья приняла другое решение. Отец наложил на раздробленную лапу шину и принес овчарёнка домой. Даже мама в этот раз не ругалась: вынесла из кладовой фуфайку и постелила в зале, чтобы Бой всегда на виду был. Мы с Наташкой поочередно выносили искалеченного овчарёнка на балкон опорожниться. Убирали за ним тоже сами. А иногда Наташка выносила его на улицу «проветрить», как она это называла. Овчарёнок рос, но оставался лежачим. Поначалу он пытался вставать и скулил от боли, но вскоре понял, что такие попытки приносят страшные мучения, и смирился со своей участью.

Через пару месяцев отец снова повез Боя в больницу. Занял очередь и под недоуменные взгляды односельчан занес любимца в кабинет к травматологу. Пока отец разговаривал с доктором о дальнейшей судьбе собаки, Бой умудрился запрыгнуть на кушетку и улечься.

– О! – рассмеялся травматолог. – Вот ничего себе! Значит будет жить!

В коридоре отца встретила разъяренная толпа:

– Тут людей лечить не хотят, а ты собаку на руках носишь, и врач ей прием устраивает.

– Сволочи, негодяи!

– Да чтоб …, – и лилась прочая брань деревенских жителей.

Удивительно, но именно деревенские люди, по моим наблюдениям, оказываются самыми жестокими в отношении животных. Тех, кто относится с трепетом и любовью к братьям нашим меньшим, называют чудаками. У многих собаки всю жизнь сидят на привязи и не знают свободы и ласки хозяина. Считается, что собака должна быть злой. Только злая собака способна надежно охранять дом, а ласка, всякие там нежности и баловство приводят к тому, что собака на собаку становится не похожей, а значит чего зря харчи на нее переводить?!Такую надобно повесить и завести другую, посуровее.

Однажды мне, уже взрослой, довелось стать участницей такой сцены: пёс Мухтар, живущий в частном доме, был настолько стар, что редко выходил из будки; Весь седой, слепой и глухой. Пожилая соседка удивлялась странности хозяина пса:

– И что он, дурак совсем? Почему не пристрелит псину? Она уже не лает толком и не охраняет. Чего её зря держать?

Я вмешалась и спросила.

– А Вам сколько лет?

Ты это к чему клонишь? – женщина насторожилась. – Ты меня с собакой не путай.

– С собакой? Нет, что Вы? Хуже злобного человека зверя нет. Куда уж там собакам до таких вот!

Так вот, возвращаюсь к истории с овчарёнком. Через полгода покалеченный Бой начал приподниматься на три лапы. К этому времени он так освоился, что уже просился в туалет, будил нас среди ночи. Мыс Наташей попеременно таскали его на себе. Родители старались с вечера забаррикадироваться от возможных ночных забот о псе. Иногда я сама грешила тем же. Занимала самую дальнюю комнату и ложилась раньше всех спать. Как правило, дежурство нес тот, кто дольше всех засиживался за просмотром телевизора. Мне, десятилетней девочке, было непросто поднимать крупного кобелька немецкой овчарки. Я уже тогда плохо видела, и мне приходилось маневрировать между препятствиями, чтобы не дай Бог не причинить вред себе или псу. Любое столкновение могло бы принести ужасные страдания больной собаке. Позже я с той же осторожностью носила дочку.

Наташка, наоборот, демонстрировала мальчишечью удаль – хватала пса и тащила его на улицу, чтобы ему веселее жить было. Сбегались ее друзья, и десятки рук гладили пса по черной лоснящейся шерсти, разговаривали с ним и снимали на полароид. Наташка прицепляла ему на уши пластырь, чтобы уши домиком стояли, подчеркивая породу.

Бой поправлялся медленно, но всё же надежда на его выздоровление крепла в нас с каждым днем. Пес так и остался хромым на всю жизнь, однако это была долгая и счастливая жизнь. Когда наша семья распалась, а ферма перестала существовать, отец раздал всех собак друзьям и знакомым. Боя отдали в частный дом, где он и прожил до старости, в любви и заботе новой семьи.

Глава 8. Последние из пионеров

Мы тщательно готовились к ритуалу вступления в ряды честных, послушных и верных Родине советских людей. Даже Хулиган Серега как-то совсем притих. Он всерьез опасался, что из-за плохой репутации и скверного поведения его не примут в пионеры.

Непринятие в пионеры было самым страшным наказанием для советских ребят. Мы обнаружили у Серёжки ахиллесову пяту, и, если он начинал безобразничать, грозили ему отлучением от пионерии, куда он еще не вступил – и не вступит, если не образумится.

Серега аккуратно посещал с нами занятия по подготовке к процедуре вступления в пионеры. Разучивал законы пионерии. «Пионер уважает старших, заботится о младших, всегда поступает по совести и чести». И даже обещал выступить на концерте с каким-нибудь патриотическим номером. Номер ему подобрали песенный, баян он так и не освоил. Сережка с Гузель здорово пели дуэтом. Серега ни слова не знал по-башкирски, но слова песни выучил и высоким красивым голосом выводил про национального героя Великой Отечественной войны, который, умирая, защищал Родину от фашистских захватчиков. Над чистотой произношения башкирских слов трудилась Гузель; отношения между ней и Серегой заметно потеплели.

В период всеобщей суеты и подготовки к ответственному дню у наших ребят и ребят соседних классов обнаружились вши. Выводить насекомых в условиях отсутствия ванных и душевых комнат было делом нелегким, и медсестра решила брить всех наголо. Стригли «под ноль» всех, даже девочек с длинными роскошными волосами. Не трогали только городских ребят, живущих дома. А участь тех, кто жил в интернате, была незавидной – всех под ноль, под бритву.

В нашем классе учился один домашний мальчик по имени Стас. Обрить Стаса никто бы не осмелился. Он всегда чистенький, в беленьких рубашечках и брюках со стрелочками. Его мама, тетя Лена, тщательно следила за ним и за нами тоже. Она по утрам заплетала мне две длинные косы и завязывала пышные голубые банты. Тетя Лена была для всех нас ангелом-хранителем: подкармливала нас и обнимала ребят, которые сильно тосковали по дому.

Когда очередь дошла до меня, и медсестра уже прислала за мной, я наотрез отказалась идти в медпункт. Тогда она сама гневно залетела в класс и начала на меня кричать. Однако я не уступала:

– Не буду ходить лысой, я же Вам сказала! А если силу примените, буду драться и кричать. Не смейте даже приближаться ко мне!

Я твердо решила не даваться в руки этим инквизиторам и приготовилась обороняться. Тогда вызвали тетю Лену, чтобы она повлияла на меня. Все знали, каким непререкаемым авторитетом она является для нас, детей. Тетя Лена, разобравшись в ситуации, встала на мою сторону:

– Она очень аккуратная и чистая девочка! За её волосами я сама ухаживаю. Оставьте ее в покое. Я буду забирать ее к себе домой и осматривать. Пожалуйста, под мою ответственность! Не троньте её длинные косы!

Тетя Лена сдержала слово. Она часто стала забирать меня домой. Я играла с ее детьми, спала с ними в одной кровати и любила эту семью, как свою собственную. Отец семейства, военнослужащий, очень спокойно относился к таким гостям. Родители Стаса брали меня на улицу, катались с нами с горки, играли, баловались. Тетя Лена шутила, говоря, что удочерит меня – уж больно я ей по сердцу пришлась.

Стас, как и я, посещал уроки фортепиано, но мне инструмент поддавался лучше. Тетя Лена занималась по вечерам с нами обоими, и мы иногда играли со Стасом в четыре руки. Он стал моим интернатским братиком. Я теперь считала своим долгом оберегать его от местных хулиганов, в частности от Серёги.

Тетя Лена разговаривала со мной, как со взрослым человеком. Рассказывала про свою удивительную судьбу и про цыганку, нагадавшую ей рождение слепых детей. Тетя Лена задумчиво вздыхала и говорила:

– Я, конечно, не поверила цыганке. С чего бы у нас с Игорем слепые дети народились? А вот всё именно так и вышло, Юленька. Эх, Если бы моему Стасу немного твоей серьезности и рассудительности! Правду говорят, девочки быстрее взрослеют. Ты так внимательно всегда слушаешь меня, я просто удивляюсь! Другие дети играют, балуются, а ей рассказы про взрослую жизнь подавай.

И вот, наконец, настал заветный день вступления в пионеры. Стас блестел, как медный пятак. Рубашка накрахмаленная, брючки на подтяжках, волосы гладко причесаны. накануне я ночевала у тети Лены и тоже была при полном параде: пышные банты, туго заплетенные косы и белый кружевной фартук. Мы со Стасом очень боялись, что от волнения забудем слова клятвы, и, когда настанет время ее произносить, не сможем вымолвить ни слова.

Потянулась длинная вереница бритых наголо третьеклассников. Я шла за руку со зрячей подружкой. Она была городской девочкой, и на ее косичках тоже красовались огромные белые банты. Мы с ней как две сестренки гордо шагали, предвкушая момент, когда станем пионерками. Шутка ли, пионер – юный строитель коммунизма, готовящийся стать комсомольцем и ведущий за собой октябрят.

Кроме нас, во дворце пионеров были другие школьники, гимназисты, лицеисты. Мы с подружкой бегали по фойе, а пионервожатые нас всё время загоняли в группу лицеистов или простых школьников. Своей бритой гвардии мы, видимо, никак не соответствовали.

– Интернат! – взывал зычный голос пионервожатой, – стройся… Направо, шагом марш, раз, раз, раз, два, три, левой, левой, интернат, держим строй!

Мы с подружкой очень стеснялись того, что нас называют интернатом.

– Как баранов ведут, – возмущалась я.

Но пионерами мы пробыли недолго. В стране полным ходом шла перестройка, и имя Ленина теряло свою силу. Взрослые бурно обсуждали происходящее в высших эшелонах партии. Старшеклассники уже не носили красных пионерских галстуков, а из динамиков телевизора и радио лилась антисоветская пропаганда. Из открытых окон слышались песни хулиганского содержания.

Теперь Ленин из вождя великого народа вдруг превратился в немецкого шпиона, а товарищ Сталин перешел в статус главного врага страны. Даже стоящий у власти первый президент СССР Горбачев стремительно терял авторитет.

Гузель где-то услышала, что горбачевская перестройка подточила государственные запасы и оставила народ без продовольствия. Она со свойственной ей детской наивностью подошла к нашей воспитательнице и поинтересовалась:

– Скажите, а правда, что наш президент Горбачев всю одежду и продукты народа к себе утащил, а нас без еды и тепла оставил? Почему его до сих пор не арестуют?

В стране в это время прилавки продовольственных магазинов действительно пустовали, и продуктовое довольствие перешло на карточное снабжение. Продукты выдавались в ограниченном количестве и строго по талонам. Около магазинов с вечера стояли километровые очереди. В нашей интернатской столовой порции тоже серьезно уменьшились. Отопление включали в конце октября, и мы сильно мерзли. По нашей казарменной спальне в прямом смысле гулял ветер.

В спальной комнате нас, девочек из четырёх классов, было четырнадцать человек. К третьему классу я со всеми крепко сдружилась и уже не чувствовала себя так одиноко.

В особенно холодные дни мы укладывались по двое, но воспитатели, дежурившие по ночам, нас разгоняли. Тонкие прохудившиеся от долгой службы одеяла не спасали от холода. Мы ложились спать в одежде и еще долго дрожали, безуспешно пытаясь согреться. Вторых одеял нам не выдавали – не положено. Воспитателям задерживали зарплату, и они жаловались друг другу, кричали, срываясь на нас. Никто не знал, что будет дальше. Разбитые стёкла подолгу не вставлялись, а разваленные шифоньеры не ремонтировались. За батареями и в шкафах шуршали мыши, с которыми тоже никто не боролся. Тараканы полчищами разгуливали по тумбочкам. Нам стали запрещать привозить из дома продукты.

Теперь мы, подражая старшеклассникам, тоже перестали повязывать красные пионерские галстуки, и нас за это никто не наказывал; на это больше не обращали внимания. А Серега повязывал «кусок кумача», как он стал называть пионерский галстук, себе на голову и смешил нас, притворяясь бабушкой. Еще пару месяцев назад его могли исключить из школы за надругательство над священным символом юных строителей коммунизма, а теперь времена изменились, изменилась и сама жизнь в стране.

Глава 9. Влюблялки

Весной мои одноклассники завели моду влюбляться в девочек из соседних классов. Я взяла на себя роль главного писаря и составителя любовных посланий. Училась я на «отлично» и писала грамотно. Я могла в классическом русском эпистолярном жанре проникновенно выразить на бумаге все чувства и сердечные переживания влюбленных мальчишек. Если девчонки их пылких чувств не разделяли, они мгновенно меняли объект обожания, и я уже строчила письмо другой прекрасной Афродите. Только Серега отказы принимал болезненно, всерьёз. В писаря, то есть в меня, летели разные предметы и обвинения во всех смертных грехах. Я столь же метко швыряла в него прилетевшие послания и сильно не обижалась. Человек привыкает ко всему, и я привыкла к жизни в постоянной войне с Серегой и умела достойно ему ответить. Одноклассники прозвали меня «Нашей атаманшей».

Нам с Гузелькой мальчики из класса тоже присылали любовные записочки, но я их сразу рвала или читала вслух, отмечая грамматические ошибки. Не я ведь себе писала, потому ошибок было море! Мальчишки обижались на меня за огласку и обещали больше не писать. А мне только того и надо. Несмотря на то, что я адаптировалась в этом непростом мальчишеском коллективе, я очень уставала от резких перепадов настроения Сереги и пакостных проделок пацанов. Мне часто приходилось увёртываться от тумаков и тычков, а иногда давать обидчикам сдачу, чтобы не приняли безответность за слабость. Наш класс считался классом трудных и плохо управляемых детей. Мои подруги боялись даже близко подходить к нашей двери. Я встречалась с ними на лестничной площадке или сама ходила в гости. Мою дружбу с девочками мальчишки принимали за предательство и мутузили моих подруг, отваживая их от нашего коллектива.

Однажды Серега организовал военный поход на меня и моих подруг. Он налил воды в пустой тюбик из-под канцелярского силикатного клея и пришел нас обливать. Примерно такими же образцами вооружения были экипированы его однополчане. Мы с девчонками играли в дочки-матери, как вдруг дверь пинком распахнулась, и Серега звонким голосом вызвал меня на поединок. Девочки боялись наших хулиганов и попрятались в шкафы, но у меня за плечами был трёхлетний опыт каждодневной борьбы. Я теперь сама была немного хулиганкой.

Алёна из третьего «Г» в тот день была дежурной в нашей спальной комнате и мыла пол. Я подбежала к пятилитровому ведру, наполненному грязной водой, и окатила Серегу обмывками с ног до головы. Серега даже охнул от неожиданности. Его горе-бойцам тоже досталось. Военачальник, оставляя мокрые следы на линолеуме, пошлёпал за подкреплением. Но завидев Сергея и почувствовав его душевное состояние, все желающие стать новобранцами испарились. Более того, у участников первого похода боевого пыла тоже поубавилось. Серега пообещал отрубить мне голову или сжечь на костре. Но уже на следующий день, когда я с опаской вошла в класс, Серега был в прекрасном расположении духа – мастерил очередную «магнитолу двадцать первого века» и о вчерашнем происшествии даже не вспоминал.

Перед самыми летними каникулами нам сообщили, что Серегу и других мальчиков переводят в другую школу. Из нашего класса остаёмся только я, Гузель и Стасик. Мы обнимались и прыгали от счастья. Нас переводят в класс, в котором учатся наши с Гузелькой подруги! Теперь жизнь наладится, и всё будет хорошо! Расставаться с одноклассниками было не жаль, наоборот, даже радостно.

Глава 10. Дочь полка

На летних каникулах отец часто брал меня в командировки. Он водил грузовую машину, и его вместе с другими шоферами отправляли за зерном, сеном для скота и зелёнкой. Зелёнкой называли свежескошенную траву, которую комбайном насыпали в кузов самосвала.

Как только папа заводил двигатель, я резво спрыгивала с кровати, мгновенно одевалась и, пока отец готовился к длительной поездке, я с подушкой уже сидела в высокой кабине. Папа брал с собой картошку, сало, хлеб, соль и что-нибудь ещё. Мы выезжали рано утром и несколько часов тряслись по бездорожью. Мы ездили не одни: как правило, грузовики шли целой колонной. Папины коллеги меня хорошо знали и называли дочерью полка.

Мама не очень одобряла эти поездки:

– Дорога всё-таки, мало ли, что может случиться!

Но я всегда склоняла отца на свою сторону и на следующее утро снова восседала в кабине большегруза. Я хорошо знала начинку грузовика: вот тормоз, вот газ, а вот педаль сцепления. Вот рычаг, откидывающий кузов, а рядом – ручной тормоз; главное – их не перепутать. Когда приходило время сгружать содержимое кузова, я уверенно дергала нужный рычаг. Папа спокойно поручал мне такую работу. Иногда, когда я откидывала кузов, папа включал заднюю передачу и газовал, от чего машина становилась на дыбы. Это было невероятно весело! Угроза опрокидывания самосвала как-то не заботила ни папу, ни, тем более, меня.

Однажды я переключала папиному грузовику скорости. Ручная коробка передач мне тоже была хорошо знакома, и на повороте я, абсолютно уверенная, что машина сбавила скорость, переключила с третьей на четвертую. Моя самоуверенность нам дорого обошлась! Мы чуть не перевернулись! Папа меня сильно отругал и на некоторое время отстранил от исполнения этой обязанности.

Однако скоро мне удалось реабилитироваться. Дело было ночью. Мы возвращались из Башкирии длинной колонной самосвалов, под завязку груженые зерном. Вдруг на подъеме в гору папина машина чихнула и встала. Лампочка расхода топлива давно горела, предупреждая о низком уровне бензина в баке, но папу это почему-то не беспокоило. Другие машины тоже остановились. Бензин у многих заканчивался, а до дома еще добрых пятнадцать километров.

Выбрали добровольца, слили ему все последние литры и отправили с канистрами до ближайшей бензоколонки. Коллеги ругали отца за беспечность и неосмотрительность. Если бы не папа, остальным хватило бы горючего до дома. А бросать товарища одного на трассе было непринято. Папа оправдывался и хохотал. Наша машина, груженная пятью тоннами зерна, стояла в колонне первой. На улице кромешная тьма, и трасса почти пустая.

Мужики решили покурить и, чтобы не дымить на меня, отошли в конец колонны. Вдруг папина машина еле заметно дернулась. Я насторожилась и коснулась горячего капота. И, о ужас, капот плавно выходил из-под рук. Машина пришла в движение и начала медленно набирать скорость. Под колесами уже шуршал гравий. Мужчины в конце колонны испугано закричали. Груженный пятью тоннами самосвал мог улететь в кювет, зацепив остальные большегрузы. Я побежала за удаляющимся светом габаритных огней. Машину отца я знала досконально и ориентировалась на звуки и тени. Вот кабина, подножка, ручка с кнопкой на двери. Я рванула ее на себя, не слезая с подножки открыла дверь и легла животом на сиденье. Вот рычаг ручного тормоза. Главное – не перепутать с рычагом, откидывающим кузов. Дернула вверх заветный рычаг. Машина продолжала катиться. Еще раз, посильнее, резкий толчок, всё нарастающее шуршание шин сменилось коротким шорохом трения резины об асфальт; наконец, машина остановилась. Крики мужиков приблизились. Первым бежал мой отец. Он выхватил меня из кабины и стал обнимать. Потом меня уже обнимали все его коллеги, подкидывали и качали на руках. Меня называли спасительницей и всё оставшееся время, пока не вернулся гонец с бензином, бурно обсуждали произошедшее.

Когда с полными канистрами бензина вернулся нарочный, он не сразу смог понять, что случилось. Сначала он не понимал причины всеобщего оживления и галдежа, потом не мог поверить в то, что толпа мужиков ничего не сумела сделать, а маленькая девочка предотвратила трагедию.

Мужики постарше на чём свет ругали моего отца за то, что он чуть беды не натворил из-за своей неосмотрительности.

– Ты представляешь, что могло случиться? Твоя груженная машина сталкивает мою машину, стоящую позади, моя машина – следующую, и вся вереница по цепной реакции катится под гору, как костяшки домино. Ты видел, как падают десятитонные костяшки домино? Не видел? А мог бы лицезреть, все мы могли бы, если бы не Юлька!

Более молодые коллеги мерили расстояние от фаркопа папиной машины до бампера следующей.

– Прикиньте, ребята, – кричал кто-то, – до катастрофы всего сорок сантиметров оставалось.

– Какие сорок, – возражал другой, – видишь, у меня пядь, ровно двадцать сантиметров, – и он растопыривал большой и указательный пальцы, – две моих пяди тут никак не помещаются, сантиметров тридцать, не больше.