К цели по серпантину

– Толще скатерть, конечно. Мокрый шелк у вас, кажется? Вот у моей тети ткань еще толще – у неё скатерть льняная. А у тети Гали в Москве совсем тонюсенькая – ситцевая, кажется.

Члены комиссии после продолжительного тестирования пригласили войти обоих родителей и долго меня хвалили. Спрашивали, откуда ребенок так много знает, и удивлялись моей коммуникабельности. Родителей распирала гордость за свое чадо.

Если бы я знала тогда, что эти милые женщины определяют мою дальнейшую судьбу! Мне предстояло вскоре вылететь из семейного гнездышка и на многие годы стать обитательницей школы-интерната с его суровой действительностью и казенным жизненным укладом, к которому я так и не смогла привыкнуть. Мне до сих пор тяжело вспоминать события тех лет. Большой разницы между тюрьмой и интернатом нет: та же жесткая дисциплина, чёткий распорядок дня; все действия строго регламентированы. То ли воспитатели, то ли бездушные надзиратели – большой разницы не наблюдалось.

Безусловно, встречались среди этой казенщины нормальные люди с живыми эмоциями и добрым сердцем. Они старались приласкать своих воспитанников и строили отношения по-семейному, за что им здорово доставалось от начальства. В нашей интернатской жизни популярностью пользовалось доносительство и искоренение панибратства. Панибратством называлось любое проявление ласки, нежности и сострадания. Даже за ручку с воспитателем пройтись было нельзя без особой надобности. Это тоже считалось панибратским отношением к воспитанникам. Если ребенок плакал, обнять и успокоить его также строго воспрещалось. Некоторые воспитатели носили ребятам конфеты и другие подобные вкусности, ведь сладким нас баловали только под Новый год. За желание порадовать детишек сладостями сочувствующих воспитателей строго наказывали выговором и угрозой увольнения.

– Пусть дети кушают в столовых то, чем их кормят, согласно меню. Там всё выверено. Белков, жиров и углеводов достаточно. С калориями тоже всё в порядке. Не надо в стенах казенного учреждения поддерживать панибратские отношения.

Лакомством считалось для нас всё то, что напоминало о доме, даже такие, казалось бы, простые и совершенно обыденные блюда, как отварной картофель, свежий хлеб, блинчики и пирожки. Пирожки иногда давали в столовой, и они тут же становились нашей валютой. Некоторые покупали за кусочек пирога игрушки, право переписать домашнее задание, и так далее. Кормили нас очень однообразно и скудно. Пловом в меню называлась перловая каша с кусочками свиного жира. На первое – картофельный суп или неизменно вонючие щи. Я нигде потом не встречала такого ужасного запаха от борща или щей, как в нашей столовой. На полдник две сухих галеты или булочка. Что касается булочек, выпечка в школьной столовой была вкуснейшая, но радовали нас ею весьма редко.

Особенно памятно первое сентября. Я, первоклассница, в белых гольфах и бантах стою на линейке с другими детьми. Директор школы говорит что-то нравоучительное, а я не понимаю ни слова. У меня одна только мысль: «Родители сейчас уедут, а я останусь. Где я буду теперь жить! С кем играть! И как всё будет! Мама говорила, что здесь очень много таких же как я ребят. Мы быстро подружимся, и мне будет в школе хорошо. Я научусь писать, читать и стану образованной». Родители заботливо уложили в мой портфель карандаши, ручки, линейку, тетрадки, ластики и пеналы. Однако ничего из этого не пригодилось, потому что мне предстояло учиться по системе Брайля, а для обучения по этой мудреной системе нужна специальная плотная бумага, на которой грифелем – тонким заточенным шильцем – прокалываются бесцветные точки. Писать мне придется справа налево, на чистом листе безо всяких клеточек и линеечек, соблюдать правильный наклон букв будет не надо, в моих тетрадках не будет ни одной кляксы. Читать я буду кончиками пальцев, а не глазами.

После окончания линейки родители собрались уходить. У меня было желание вцепиться в кого-нибудь из них и завопить, что есть мочи. Вопить до тех пор, пока родители не сжалятся и не заберут меня обратно. Но зачем? Они всё равно уедут. Для меня это пройденный этап – меня уже клали в больницу одну. Родители уезжали, реви – не реви. Вот и сейчас, мама с папой тоже уедут.

В классе дети сильно шумели, играли, резвились. Мальчишки катали машинки по партам и полу. Повсюду сновали воспитатели, учителя и чьи-то родители. Мне стало так плохо от того, что я теперь здесь одна! Одна среди этой жужжащей, живущей своей жизнью массы людей. Им дела нет до меня и моих страданий. Я горько зарыдала. Поразительно, но я рыдала так не день, не два, а несколько лет подряд, не пропуская ни одного дня и ни одной ночи. Я безумно тосковала по родным и привычной обстановке. Мне предстояло провести здесь времени больше, чем вся моя жизнь до этого момента.

Здесь жизнь тянулась длинной серой лентой. Всё четко по распорядку. В половине восьмого подъем, зарядка в коридоре, строем на завтрак, есть застывший манный блин, пить светло-жёлтый пресный чай, а потом переодеваться и на занятия. После занятий обед и тихий час. Во время тихого часа нам строго запрещалось открывать глаза и рот. К вечеру полдник с компотом и двумя галетами. С 17:00 время самоподготовки. В 19:00 ужин и в половине девятого спать. Всё по звонку, по команде воспитателя или учителя.

Кормили плохо, возможно потому, что в перестраивающейся стране творился полный хаос. Столовую интерната снабжали гнилой капустой и соевой тушенкой. Сладкого не давали вовсе. Мы лакомились хлебом, да и тот редко бывал свежим. Хлеб завозили сразу на неделю, и, пока он лежал и черствел, мы доедали оставшийся с прошлой недели. Не часто совпадало так, что оставшийся с прошлой недели хлеб закончился, а свежий только закупили. Но если такое случалось, он становился деликатесом без всякого преувеличения.

Я, избалованная разнообразной маминой стряпнёй, почти не ела.

– Ничего! – рассуждали мои воспитатели. – Голод не тетка, проголодаешься и начнешь кушать.

Для меня до сих пор остается загадкой, как я наедалась одним только хлебом! Я убегала от взрослых во время обеда и ужина. Я пряталась в туалетах, шкафах и под кроватью, лишь бы только не ходить в столовую. Я не хотела ходить в столовую не только потому, что нас кормили невкусно и однообразно, но еще и потому, что поход туда напоминал мне конкурс «музыкальные стулья», когда одного стула не хватает, и все наперегонки, сшибая и оттесняя друг друга, жаждут занять свободные места, количество которых стремительно уменьшается. Мне часто доставалось за нерасторопность. Правила этой игры были просты: кто первый добежит до стола и успеет схватить куски пожирнее, тот и победитель. А если успеешь незаметно прихватить чужой кусок, считай, выиграл супер-игру, а значит будешь гарантировано сыт. Дети сами обливались горячим супом и обливали тех, кто попадался на пути. Иногда даже дрались за горбушку свежего хлеба или чашку супа, в котором плавал кусочек мяса. Пару раз в этой кутерьме меня ударили по лицу. Я не умела отстаивать свой обед, сразу убегала и пряталась. Со временем я так приучила себя к голоду, что наедалась двумя кусочками хлеба за обедом и еще парой кусочков на ужин. Голодать для меня было намного предпочтительнее, чем бегать наперегонки в этой бешеной толпе и успевать ухватить еду.

В некоторых классах воспитатели сами соревновались в беге. Они заскакивали вперед и охраняли обед своих воспитанников от чужих притязаний. Они подобно наседкам охраняли не только стол своих подопечных, но и их самих. Я искренне завидовала этим ребятам, поскольку наша добрая воспитательница старалась избегать конфликтных ситуаций.

Потом, уже приспособившись, я ходила с классом в магазин и покупала кисломолочные продукты. Вот тогда наступал настоящий праздник живота. А в остальное время я продолжала голодовку. Конечно, меня крепко ругали и обещали отправить домой, но разве можно напугать тем, о чём только и мечтаешь? Директор школы тоже журил меня, приговаривая, что стены школы-интерната еще не видели такого безрассудства.

Несмотря на свою коммуникабельность, я трудно сходилась с ребятами. Мне было очень одиноко, но дружить ни с кем не хотелось. Я сторонилась общения, и всё время плакала, особенно по ночам, когда долго не могла уснуть, а проснувшись ночью, снова принималась рыдать. Я жила только одной мыслью – поездкой домой на выходные.

Класс состоял в основном из мальчишек. Здесь были крикливые и драчливые пацаны из Башкирии, Татарии и Челябинской области. В классе только две девочки: я и Гузель. Гузель приехала из башкирской глубинки и абсолютно не говорила по-русски. Был еще мальчик Дима, который ходил прямо в штаны. После Димкиных «происшествий» в классе нестерпимо воняло калом. Димка был из цыганской семьи. Видимо, развитием ребенка раньше никто не занимался, так как Дима не знал ни слова, ни по-русски, ни по-цыгански. Он вообще не говорил, хотя речевой аппарат был сохранен. Я вместе с другими одноклассниками помогала воспитателю пополнить Димкин словарный запас. Димка учился быстро и вскоре начал объясняться с нами не только жестами, но и вполне осмысленными фразами.

За одной партой с Димой сидел Серега – очень эмоциональный и неуравновешенный мальчик. Он постоянно дрался со всеми и регулярно плевался нам на голову. Я стойко сносила его поведение, но иногда всё же жаловалась воспитателю. Но Сережка, похоже, был педагогически запущенным ребенком, балованным и плохо воспитанным. Для него взрослые абсолютно не являлись авторитетом. Серега без стыда осыпал их нецензурной бранью, бил сверстников и жил по своему разумению. Он учился по настроению. Если учитель раздражал его своими замечаниями, Серега снайперски точно запускал в него железным прибором, предназначенным для письма по брайлю, рискуя нанести производственную травму. Серега видел плохо, но на голос ориентировался просто великолепно.

Ребята из начальных классов сильно боялись задиристого мальчугана. Походы к директору для Сереги были хоть и регулярными, однако малоэффективными. Отправить полуслепого Серегу в школу для трудных подростков было задачей невыполнимой. Нервы воспитательницы иногда сдавали, и она истерично плакала, в очередной раз порываясь уволиться. Мы как мыши забивались под парты и даже не шевелились. Все боялись этих нервных припадков.

Только один Сережка весело напевал какую-нибудь песенку и что-то мастерил. Надо сказать, при всей своей бесшабашности Сережка был достаточно творческим человеком: мастерил кассетный магнитофон двадцать первого века, как сам его называл. Раскрашивал бумажное изделие, вставлял в него бумажную же кассету, подходил к кому-нибудь и просил нажать на нарисованную кнопку. Демонстрация завершалась выступлением Серёги, исполняющего песни Юры Шатунова или Тани Булановой, точно копирующего их стиль и манеру пения. Еще Серега изготавливал пыточные изделия и обещал нас всех замучить до смерти электробананчиком. Пыточное изделие представляло собой обыкновенную плетенку, сделанную из жесткой цветной проволоки. В девяностые годы плетение из цветной проволоки было очень популярно среди мальчишек. Плели по большей части авторучки, лошадок, человечков, а Серега специализировался на электробананчиках. Устройство работало по следующему принципу: как только его владельцу хоть что-то не нравилось тон голоса, манера поведения, подозрительный смешок или несвоевременный вздох одноклассников, – проволочное изделие в виде банана больно тыкало злопыхателя. Прибор приводился в действие мышечной силой Серегиной руки.

Я, как и все прочие, очень боялась Серегу, особенно мне было плохо от того, что авторитет неуправляемого мальчишки с каждым днем укреплялся, а воспитательница переходила с ним на дипломатичную ноту. Она старалась улаживать с ним проблемы мягко, интеллигентно. Серега принимал такое обращение как слабость и ещё больше ожесточался.

Каждый новый день для меня стал борьбой за мирное существование в этом коллективе. Мы с Гузелькой были для мальчишек мишенью. В нас летели насмешки, острые предметы, благо, за грифелем далеко ходить не надо, он всегда под рукой. Каждый раз входя в класс я вся сжималась и гадала, какую пакость сегодня устроят пацаны. Но классе во втором мое терпение лопнуло. Я не хотела больше бояться и быть предметом травли для одноклассников.

Как-то после очередного Серёгиного плевка я отчаянно кинулась на обидчика. Я вытащила его из-за парты, и мы покатились по полу. Я царапала, кусала и мутузила мучителя. Серега ошалел от неожиданности. Другие пацаны испугались моей атаки и выскочили вон из класса. Серега завопил тонким голосом и стал вырываться из моей цепкой хватки, но не тут-то было! Я как дикая кошка настигала задиру и снова шла в атаку. Серега был крепким и высоким мальчиком. Как у меня хватило сил и смелости восстать против него, до сих пор не понимаю! Я была почти наголову ниже Сереги.

Вдруг в класс влетела испуганная воспитательница и стала на меня орать. Она говорила, что такая хорошая и примерная девочка не должна уподобляться Сергею, говорила, что я должна принести мальчику свои извинения и пообещать больше так не делать. Я же, вся растрепанная и разгоряченная боем, вместо этого закричала:

– Он больше не будет меня обижать и издеваться надо мной! Я растерзаю его на части, если он, еще хоть раз харкнет в мою сторону.

После этого инцидента мы с Сережкой еще пару раз дрались, а мальчишки стали меня боятся, и задирать уже с оглядкой на дверь. Я свободно заходила в класс и знала, что никто не посмеет обидеть меня. Потом я еще несколько раз побила Серегу, закрепляя свой авторитет и отвоевывая свою и Гузелькину неприкосновенность. Гузель особенно было жалко. Она на выпады Сереги почти никак не отвечала. Ругала его по-башкирски и громко плакала. Он бил ее жестоко и методично. Воспитательница часто отлучалась из класса, чтобы поговорить с подругами о своей нелегкой миссии: трудно быть наставницей у такого сложного и педагогически запущенного класса. А в ее отсутствие летали стулья, железные приборы, острые, как дротики, грифели, игрушки, тетрадки и плевки. Моим любимым убежищем был туалет. Я хватала Гузель, и мы бежали в укрытие.

Глава 6. Прекрасная фея музыки – Галина Николаевна

Примерно в это же время объявили набор в музыкальную школу. Приглашали учиться по классу фортепиано и баяна. Мы почти всем классом пошли записываться.

В коридоре перед комнатой, где шли прослушивания, Серега вместе с одноклассниками катался на тетрадках и железных приборах, предназначенных для письма по брайлю. Мальчишки улюлюкали и громко кричали. Из комнаты вышли два экзаменатора и стали внушать шалунам:

– Ребята, это храм музыки и искусства, здесь непозволительно так себя вести.

Иногда экзаменаторы даже пытались шутить:

– Ребята, если вы кричите, то кричите хотя бы музыкально, например, первым и третьим голосом. Ваш нестройный хор невыносимо слушать.

В конце концов, мне стало очень стыдно за поведение мальчиков, и я ушла. Мои одноклассники остались и продолжили беготню по коридорам. Их допустили до прослушиваний и некоторых даже зачислили в первый музыкальный класс. Особенно успешно прошел собеседование и экзаменационное тестирования хулиган Сережа.

Я тоже пришла на экзамен, но была последней, и лимит свободных мест закончился. В зачислении мне отказали.

В октябре Сереге выдали баян: красивый, покрытый зелёной краской и лаком. По вечерам, в свободное от баловства время Серёжа выводил на баяне песенку про василек:

Надо сказать, музыкальный слух у Сергея определенно был, напевал он правильно, в ноты попадал, в размер тоже, паузы выдерживал – это было понятно еще по его демонстрациям «магнитофона двадцать первого века», но вот с клавишами как-то сразу не задалось.

Если песенка не получалась, или Сергею кто-нибудь мешал, он нервно с грохотом бросал баян, обвиняя в неудаче всех вокруг. Тогда я брала инструмент и на слух подбирала песенку про василек.

Добрая воспитательница Минигуль Салимьяновна повела меня к учителю, вернее, учительнице, по классу баяна и рассказала о моей тяге к музицированию. Однако та даже слушать нас не стала. Она энергично замахала на нас руками:

– Мне вашего хулигана Сереги хватает, – сказала она. Вместо обсуждения возможности моего зачисления в музыкальный класс учительница разразилась длинной тирадой жалоб, претензий и угроз в адрес своенравного мальчишки.

Только мы пошли к выходу из её кабинета, как вдруг нам навстречу легкой походкой устремилась очень молодая красивая женщина. Она спросила, по какой надобности мы приходили, и, узнав, в чём дело, представилась учительницей по классу фортепиано.

Она пригласила меня к себе в музыкальный класс. В комнате приятно пахло духами и деревом. Возле пианино стоял камин и крутящийся деревянный стул. Голос учительницы был высок и мелодичен. Я сразу влюбилась в эту фею музыки и цветов по имени Королёва Галина Николаевна. Галина Николаевна работала со мной сначала вне графика и без оплаты, так как свободных мест в её группе не было. Позже она хотела направить меня к своей коллеге, Ирине Глебовне, но что-то ее останавливало. Так Галина Николаевна несколько месяцев работала со мной после своих основных занятий. Она приходила к нам в класс, брала меня за руку и вела к себе. Угощала морковкой, яблоками и живо интересовалась моей жизнью.

За красивой молодой учительницей вприпрыжку бежали мальчишки из моего класса, возглавляемые неугомонным Серегой. Во время занятий они бурно выражали свои восторги, катаясь по полу на попах и брайлевских приборах. Разбегутся, а дальше по инерции катятся, скользя по линолеуму. Проезжая мимо двери, обязательно кричат:

– Юлька – кастрюлька!

– Юлька – шпулька!

– Юлька – козюлька!

Терпение Галины Николаевны заканчивалось, и она выбегала в коридор:

– Какая она Вам козюлька! – возмущалась учительница. – А ну-ка марш отсюда! Нельзя с девочками так обращаться!

– Юленька, – успокаивала меня Галина Николаевна, – наверное, твои одноклассники влюблены в тебя! Дергают за косички: они вон у тебя какие длинные. А носик вздернут, щечки славные, так и хочется за них тебя потрепать.

– Ой, что Вы, Галина Николаевна, нет! – заливалась я слезами. – Они меня и мою одноклассницу Гузель сильно ненавидят и постоянно лезут с нами драться. Особенно достается Гузель.

– А ты что?

– А что я? Тоже их бью, но мне до ужаса надоело так жить! Вечно шум, драки и оскорбления.

Галина Николаевна, сама того не сознавая, отодвинула мой стул в сторону, открыла другие ноты и заиграла. Играла она долго и очень проникновенно. Из-под ее тонких изящных пальцев лилась симфония Баха. Потом она как будто очнулась и сказала.

– Правильно, Юлечка, надо уметь постоять за себя, а если что, прибегай ко мне, я сама твоих одноклассников за уши оттаскаю, будут знать, как мою девочку обижать!

К Новому году некоторых ребят из музыкальной школы отчислили. Место освободилось, и меня из вольнослушателей перевели в ученики школы имени Наримана Сабитова.

Училась я с большим желанием и прилежанием. Галина Николаевна стала для меня прекрасной доброй феей в этой интернатской жизни. Я бежала к ней вприпрыжку, да не два раза в неделю по расписанию, а каждый день, за исключением выходных.

Из сочувствия к моей нелегкой жизни в мальчиковом коллективе учительница сделала дубликат ключей от музыкального класса. Теперь по вечерам я скрывалась там: играла на фортепиано, закрепляя пройденный материал, или просто сидела в одиночестве, наслаждаясь тишиной.

Однажды Галина Николаевна резко подскочила ко мне и потрогала лоб:

– Да ты вся горишь! Ты что, болеешь?

– Нет, не болею, – возразила я, – у меня ничего не болит, а что случилось?

Галина Николаевна повела меня в медпункт. Медсестра приложила руку к моему лбу.

– С чего вы взяли, что она болеет? Всё у нее хорошо. Это же дети, побегали, поиграли, и вот, щёки уже красные.

Но Галина Николаевна не успокоилась и вытребовала у медсестры градусник. Она сама смерила мне температуру. Градусник показал 38,3! Галина Николаевна сообщила об этом воспитательнице и снова осталась недовольна ее реакцией:

– Юль, говори адрес, я сейчас же отобью телеграмму твоим родителям. Пусть немедленно тебя забирают.

На следующий день родители забрали меня из школы. Поездки домой были для всех ребят большим праздником. Повод годился любой, а зимних и летних каникул все ждали, как чуда: наконец-то, домой, на целых две недели или три месяца! Я скучала по своему таёжному поселку, затерянному в поросших лесом горах, а больше всего – по своим животным и по заботе о них.

Василек, василек,Мой любимый цветок.Скоро ль ты, мне скажи,Засинеешь во ржи…Фа-фа-ми…, ре-ре-до…,фа-фа-ми…, ре-ре-до…,фа-фа-ми…, ре-ре-до…,фа-фа-ми…, ре-ре-до…

Глава 7. Животный мир на ощупь

Дверь резко распахнулась, и крепкий уральский мороз ворвался в жаркую комнату. Отец, очень довольный и загадочный, что-то бережно опускает на пол. Коробка подпрыгивает и издает жалобные писки.

– Что там, пап?

Я нетерпеливо подскакиваю и распахиваю картонные створки. Отец подмигивает мне и поглядывает на кухню, откуда вот-вот появится мама. Сценарий родителями давно отработан. Сейчас выйдет из кухни возмущенная мама и начнет кричать, грозясь выкинуть то, что отец приволок. После коротких препираний мама уступит и начнет жалеть непрошенных гостей. А из коробки скоро выскочит поросенок или щенок, песец или хонорик, а может совенок, или ежик. Я почти визжу от восторга и предвкушения.

В коробке на сей раз копошатся пятеро малюсеньких поросят. Свинья ночью опоросилась и некоторых малышей задавила своим грузным неповоротливым телом. Папа разделил уцелевших, выбрал самых слабеньких и принес домой для искусственного вскармливания.

Мама поворчит для порядка и отправит старшую сестру Наташу за молоком к кому-нибудь. К кому, заранее неизвестно. «К кому-нибудь» – звучит почти как имя. «Молочника» сестра должна выбрать сама. Тётя Света, тётя Люба или, вон, дядя Толик возвращается с дойки, у него можно попросить с поллитровку.

Наташка покорно поспешит выполнять данное ей поручение и обязательно пропадет на некоторое время. Как обычно, пойдет за чем-то и забудет, за чем шла. Она была очень общительным ребенком. Погостит пару часиков, поиграет с другими детьми и с пустыми руками возвращается домой. Мама встречает ее на крыльце с недовольным видом и многообещающе жестикулирует.

В это же время отец, растянувшись на полу около камина, разглядывает копошащихся поросят. Маленькие комочки визжат, тыкаются в него своими крохотными пятачками, принимая человека за свиноматку. Мама, закинув ноги на диван, тоже наблюдает, но хмуро и удрученно. Эта история с пришельцами из животного мира повторяется из года в год. Мама по опыту знает, что пол и ковры придется потом приводить в порядок ей: ползать на коленях с тазами и щетками. А теперь она переживает, как бы эти «новобранцы» чего не испортили. Наконец она не выдерживает, ловит поросят и засовывает снова в коробку. С треском захлопывает створки и ставит на крышку что-нибудь тяжелое. Но этот груз приподнимается под натиском пяти пятаков. Самого бойкого и нетерпеливого поросёнка отец достает из коробки и укладывает рядом с собой или кладет под голову вместо подушки. Тот хрюкает, брыкается, а отец только хохочет.

– Боровок, пацан, значит. Поняла Юль? Из пяти три свинки и два Борьки. Ну, где эта раззява? Долго еще молока ждать? Вон как жрать хотят.

Мы жили на первом этаже в двухкомнатной квартире с индивидуальным входом: эдакий таунхаус. Из окна зала просматривалась дорога, по которой так резво умчалась моя старшая сестра. Я с нетерпением поглядываю то на визжащую коробку, то на дорогу. Зрение еще позволяет различать прохожих по полу, а иных узнаю по одежде.

Наконец, силуэт Наташи появляется в окне. Она идет медленно, как будто никуда не спешит. Озирается по сторонам, кого-то высматривает. Подозрительно, но в руках у нее ничего нет. Мама тоже это заметила, выскакивает на крыльцо и громко кричит. Наташка вздрагивает, поворачивает назад и теряется в переулках поселка.

Но вот молоко согрето, и мы поочередно начинаем вливать теплое, пахнущее коровой питьё из бутылки с нанизанной соской в жадные рты. Поросята чавкают и оглушительно визжат. Потом я опускаю в коробку грелку, и мы всю хрюкающую семью укладываем спать. Теперь можно вздохнуть свободно.

Иногда кормить поросят мне приходилось одной, и я путалась, кто уже покормлен, а кто – ещё нет. Что сытые, что голодные – визжали все одинаково, вырывая бутылку из рук. Я почти плакала от досады.

Иногда из-за пазухи папа доставал щенка или песца. Мы за ними тоже ухаживали и выкармливали их. Мы с радостью принимали в своем доме любых животных, разной степени одичания, разного пола и возраста, цвета и размеров.

Однажды к нам прибилась и стала жить под крыльцом дома облезлая собачонка по кличке Бобка – злобная, неопределенного возраста и породы. Она гоняла всех, кто подходил к нашей квартире ближе, чем на пять шагов. Так, идет себе человек мимо, а Бобка стремительным шаром выскакивает и гонит пешехода до угла дома. В нашем доме было двенадцать квартир с индивидуальными входами, с крохотной придомовой территорией и палисадами. Эта самая собачонка выбрала именно наше крыльцо. Конечно, не без моего участия. Я гладила и подкармливала всех, кто к нам заходил. Даже тех, у кого имелся хозяин. Бывало, вытащу миску с супом или кашей, а толстый котище выловит лапой лакомые кусочки и был таков. Ну а остатки – капусту и картошку – доедало зверьё попроще и поголоднее. Мама целыми днями пропадала на работе и не знала, кто ел суп или котлеты. Контролировать нас особо было некому. Родители приходили с работы только вечером, а у нас полный дом детей: двоюродных братьев, сестер и друзей.