Снежные дороги судьбы

Вы конечно могли бы оспорить завещание на основании того что батюшка ваш был так сказать не совсем в здравом уме. Но дела такие долгие и кляузные. Доктора, свидетели… – и доказать что-то будет трудно. Скажу откровенно – если бы я оказался в вашем положении, сударыня, я бы не взялся судиться. Ваш отец мог ошибаться по-человечеству но с точки зрения закона он был в своем праве.

Девушка удрученно молчала.

Как она помнила, у Шумкова была репутация человека исключительно честного, который не опускается до того чтобы лгать клиентам и запутывать их – дабы вытянуть гонорар; и если дело безнадежно – он сразу об этом предупреждал.

Придя домой Мария заперлась в комнате и долго, тихо плакала…

* * *

Георгиевское кладбище с окрестными лугами издавна было местом гуляний, питерского люда, коий посещал его на храмовые праздники и родительские субботы. По старинному обычаю в престольный праздник Георгиевской церкви перед воротами кладбища окропляли святой водой домашнюю скотину. Множество народа собиралось в день иконы Смоленской Божией Матери, * когда большой крестный ход шел через все кладбище от Петербургских до Чернавских ворот и далее в деревню Исаковку. По окончании обедни толпа торговцев, большей частью с лакомствами, раскидывала у кладбища свои палатки. Появлялись фокусники, бродячие музыканты, громадная толпа нищих и калек. Тут же на поле располагались со своими вожаками ручные медведи, и вожаки вызывали желающих за плату в двугривенный побороться с «мишенькой»; среди поминальщиков бродили цыганки в пестрых платьях, предлагая погадать.

Для многих мещан да жителей предместий, посещение могилы являлось всего лишь поводом для прогулки на колесном пароходике по Неве. На могиле обычно сидели полчаса-час, а потом шли на большой луг, еще свободный от крестов и намогильных памятников, и здесь поминать «дорогих усопших»; на лугу собиралось множество люду всех сословийк, и эта людская масса пела, плясала, водила хороводы. К вечеру поминающие напившись устраивали драки, и нередко бывало так, что с этого луга они попадали прямо на кладбище…

И сейчас через этот луг, не обращая внимание на редких прохожих, шла обычная девушка, каких в Санкт-Петербурге сотни тысяч – по виду небогатая мещаночка. Черное старое платье и черная косынка на голове – явно еще носит траур. Дочь, а может даже и вдова – смерть не щадит ни родства ни возраста.

Она специально выбрала это платье – самое скромное из тех что было в сундуках тети – ибо в месте где все равны, приличествует скромность.

…Даже в детстве Маша не отличалась особо глубокой верой.

Все же сейчас не замшелый «осьмнадцатый» а то еще семнадцатый век, а время керосиновых двигателей, воздушных и подводных кораблей, могучих пароходов в считанные дни пересекающих океаны и электричества.

Михаил Еремеевич ходил на службы и молебны лишь по большим праздникам – да и то как ей все чаще с годами казалось – лишь по необходимости ибо положение обязывало. Если же кто-то из его знакомых заводил разговоры о вере, он отмалчивался, или отвечал короткой присказкой, что мол церковь не в бревнах а в ребрах.

Мама водила её в храм, но мама давно лежит в земле. А тетушка Капитолина Ивановна воспитывалась как-никак в вольнодумные шестидесятые. Так что Маша даже на пасхальных каникулах – когда их, гимназисток, распускали на неделю, чтобы они могли говеть – исповедоваться и причащаться, выбирала для говенья окраинные церкви – тамошние священники не очень следили за тем, чтобы говеющие гимназистки посещали великопостные службы. А на крайний случай можно было пожертвовать на храм рубль-другой и святые отцы вновь становились невнимательными и снисходительными.

Но все же грубый атеизм и материализм каким щеголяли иные из её сверстниц был ей чужд. Дарвиновская обезьяна, которой новый век заменил ветхого Адама, не слишком-то её вдохновляла. Она даже написала в альбоме своей подружки Насти Красиной, выведшей на первом странице знаменитые слова немецкого философа «Бог умер. Ницше» игривый ернический ответ на сию мысль – «Ницше умер. Бог».

И вот теперь она шла мимо памятников упокоившимся тут, бормоча про себя слова молитвы. Воистину – то что она пережила лишний раз подтверждало – «Все в руце Божьей»

Машинально взор её время от времени останавливался на памятниках и надгробиях. В этой части кладбища они были все больше старые – еще начала этого века а то и конца прошлого. Колонны, саркофаги и плиты со старославянской вязью…

На мраморном саркофаге, стоящем на могиле бронзовых дел мастера купца Трасилова родившегося в 1765 году от Рождества Христова и умершего в 1823, церковнославянской вязью было выведено простое и короткое

«Будь счастлив, пока ты живой…»

Еще одна могила молодой женщины была украшена отдающим залихватским юмором напутствием: «Пока жива была, ты не ценил меня, мой милый. Как умерла – то, хоть цени, хоть не цени, мне все равно, мой милый…»

Вот надгробная надпись профессора словесности Щербатова Ка Эн: «Прохожий, ты идешь, а не лежишь, как я. Постой и отдохни на гробе у меня. Сорви былиночку и вспомни о судьбе. Я дома. Ты в гостях. Подумай о себе. Как ты, был жив и я, Умрешь и ты, как я…»

Девице Елене Топоровой кто-то из родных оставил такие прощальные строки: «Наша жизнь без тебя, Словно полночь глухая В чужом и безвестном краю, О спи, наша Аленушка, спи, дорогая, У Господа в светлом раю».

Тихий, робкий, протест потрясенного сознания пробивается сквозь слова эпитафии купцов Чердохлова: «Вот здесь холодная могила отца и мать сокрыла. Божий гроб ваш закидан землей, белый крест, водруженный над вами, освящен он сердечной мольбой, окроплен задушевной слезой. Пусть вы в могиле зарыты, пусть вы другими забыты, но на призыв мой, родные, вы, как бывало, живые, тихо встанете надо мной».

А вот надпись на скромном памятнике Косте Роеву «Покойся, дитя дорогое, Только в смерти желанный покой, Только в смерти ресницы густые Не блеснут горячей слезой…»

Памятник поставлен безутешными родителями. Как и этот: «Последний подарок дорогим детям Пете и Женечке Мельниковым. Спите, милые дети, крепким сном. Вечная память».

Место неизбывной горечи и вечного покоя. Не зря в древнем славянском языке его назвали «жальник» – ибо кто не ощутит тут жалости к покинувшим сей мир.

Вот и тот уголок кладбища куда она стремилась.

Огороженный витой чугунной оградкой ей по пояс участок. «Родовое поместье» – как шутил иногда её отец. Недостроенная часовня на которой уселись три вороны.

И ряд каменных крестов.

Слева – старые могилы маминой родни – деда, бабушки, тетки и дяди. Справа – могила мамы и братика. И между ними – тяжелая плита исчерна – зеленоватого с искоркой олонецкого лабрадорита. На ней – восьмиконечный крест и выбитые зубилом и чуть небрежно зарихтованные – работу пришлось делать второпях – буквы.

«Баранцов Михаил Еремеевич, купец I гильдии. 1848-1897»

Вот и все…

Присев рядом на скамейку, она молча слушала шум ветра, и карканье ворон, видать, решивших поселится в часовне…

Невдалеке у свежевырытой могилы устроились два кладбищенских служителя – оба в одинаковых черных поддевках и картузах, и в старых сапогах. Разложив на рыхлом холмике платок, они выложили на него четверть ситного и пару луковиц, вытащили скляницу с чуть мутной жидкостью. Один был постарше – с сивой бородой, второй – рыжий и усатый.

Не замечая Марию, они громко обсуждали свои могильные дела.

– Намедни графиню Блудову хоронили – Настасью Львовну… – говорил рыжий, утирая подбородок. Там племяш расщедрился – по три целковых дал – эвон как наследству-то небось радовался.

В Питер то старушку – слыхал – привезли в вагоне ледяном, для устрицов – замороженную как семгу стало быть… Из ентого… Баден-Бадена! Небось не думала когда устрицы едала что так обернется.

– Да – а мой батюшка ейного батюшку хоронил… – вспомнил бородач. Так вспоминал что Льва Львовича-с с имения привезли честь по чести – не с устрицами какими а на тройке кровных коней да в возке приличном и во гробе дубовом с серебряными гвоздиками да накладками. Еще лекарем домашним бальзамованный – и крепко бальзамованный: так что почитай и не подгнил за месяц то дороги…

Богатые были похороны!

– Что да то да, – согласился молодой могильщик. Нынешние то жидковаты против прежних…

– Дык оно и верно. Вот памятаю сам мальцом был – майор лейб-гусарский помер – на дуэли до смерти убили. Так завещал чтобы как в могилу класть будут, хор цыганский пел да цыгане плясали…

Батюшка то твой как? – сменил старый тему.

– Жив, слава те-Господи, да здоров – для своих то годов, Сидор Прохорыч. Ну дык ему то осемьдесять будет на Ефимия, а дед мой так вообще девяносто с лишком прожил, нате-ко! Вот уж был кремень. В солдатах был, турок бил, поляков бил, шведов бил, Бонапартия бил, в унтеры вышел. Троекратно ранетый… Трёх царей да царицу пережил – нате-ко! Спина от палок полосатая аж стала! А вот на девятом десятке еще и батюшку моего когда тот кубышку на корову отложную пропил вожжами отходил…

Усатый довольно крякнул, допил водку…

– Давай еще!

Закончив, они степенно взяли лопаты как солдаты ружья «на караул» и ушли, топая по влажной земле порыжелыми сапогами.

Маша порывисто вздохнула. Вот тут же, в оградке, лежат её дед и бабка, да иные сродники, которых она не видела.

О деде – Крындине Иване Борисовиче она знала немного – то что говорила тетка да Перфильевна, выросшая в его доме сирота. Знала лишь что родился он в 1792 году, и был записан в мещане Новгородской слободы. Был женат на Федосье Антоновне – урожденной Корытиной. Жили они на Покровской улице в собственном доме – так где ныне рабочие казармы фабрики Гужона. Матушка её – Калерия Ивановна Крындина была предпоследним ребенком от этого брака. Иван Борисович умер 10 декабря 1870 года – почти за десять лет до рождения Маши и был похоронен на этом кладбище, где ранее была похоронена его жена и её бабка Федосья, умершая 20 апреля 1870 года. Четверо из шести детей купца Крындина умерли при его жизни. Дядя Маши и брат мамы – Хрисанф Иванович погиб в возрасте тридцати четырех. От Перфильевны она знала что его зарезали разбойники, когда он возвращался с выручкой с Макарьевской ярмарки *. Второй сын – Никифор был капитаном и погиб в море на корабле, который был снаряжён на деньги отца. Младшая из сестер – Василиса вышла замуж за дворянина, но умерла при родах. Матушку Маши – Калерию – унесла скоротечная чахотка – всего лишь поначалу легкая простуда, выскочила на улицу без шубейки в питерскую позднюю осень – а вот поди ж ты… И лишь самая старшая – Капитолина, одинокая вдова была жива до сих пор.

Она одна выходит и осталась в мире у Маши… Она и её тайный муж если не перед людьми то перед Богом – Дмитрий, бежавший за призраком богатства от любви – от неё…

Но сейчас она не думала о нем, изменившим ей с золотой Аляской. Она вспоминала отца. Не повседневность, – его чуть суровую доброту и внимание, не детство – когда он был еще молод и весел и счастлив рядом с мамой и маленькой дочкой… В памяти всплывали какие-то бессвязные мелкие обрывки – словно ничего не было их важнее.

Вот они едут в дорогой наемной коляске, и Михаил Еремеевич вдруг словно вспомнив что-то приказал кучеру.

– Направо, налево. У рынка – стой!

Они у Васильевского рынка – перед ними майский Петербург весь в прекрасном утреннем освещении, в легкой дымке… Вот разве что столпившиеся тут бедно одетые детишки с родителями приведшими сдавать своих чад в услужение и учебу выглядят невесело…

Отец подходит к ближайшей лавке, и положив руку на короб с пряниками, спрашивает у выскочившего приказчика:

– Это у тебя, пряники стало быть?

– Пряники, ваше степенство! Чистый мед!

– Что стоит короб?

– На мелочь по фунтам продаем.

– Я мелочным товаром брезгую, – изрекает купец Баранцов, хмурясь в бороду. Смекни что целиком стоит?

– Эээ, целковых… сорок будет, – озадаченно смотрит на него приказчик, переводя взгляд с лубяного короба на папу, и на Машу – не иначе прикидывает – неужто такая маленькая девочка может слопать столько пряников?

– Бери полста, – сунул парню две бумажки по двадцать пять рублей Михаил Еремеевич.

А теперь бери пряники да оттащи детишкам что на площади! – рявкнул он по медвежьи. Да чтобы все раздал – смотри у меня!

… Зимний февральский вечер. Ей уже почти тринадцать (Господи – совсем кажется недавно!).

Тетушка давно уложила её спать да и сама отошла ко сну. А вот гости собравшиеся у батюшки – сплошь солидные важные люди из Купеческого клуба, дельцы и биржевые завсегдатаи все не унимаются – веселятся, пьют, возглашают тосты – сегодня годовщина организации какого-то синдиката – и до России дошла эта американская мода.

Осторожно, босиком ступая по холодным половицам, Маша пробирается к дверям гостиной с задней половины дома и заглядывает в замочную скважину.

Увиденное её крайне изумило. За расставленными буквой «П» – «покоем» – столами, уставленными разнообразной снедью и опустошенной по большей части посудой, расселись раскрасневшиеся, стянувшие сюртуки с медалями и знаками именитых граждан, мануфактур-и коммерции советников* а кое-кто и с орденами, и оставшиеся в рубахах и жилетках… И вместе с сюртуками и смокингами они словно сняли с себя еще что-то и стали обычными российскими мужиками…

Сейчас они, уже выпив и закусив, веселились, как принято у русского человека…

Выстроившись наподобие церковного хора, место дирижера коего занял обладатель воистину протодиаконовского баса (как Маша знала – он и был диаконом питерской староверческой церкви) – Антип Харитонович Ефремов.

Он воздел к потолку обе ручищи, в одной из которых был зажат серебряный разливной половник, и отдал команду взмахнув им.

И пятеро солистов, среди коих был и её батюшка затянули на мелодию «Арии варяжского гостя» из оперы «Садко»:

В пещере каменной нашли стаканчик водки,Цыпленок жареный лежал на сковородке.

Эх, мало водки, мало водки, мало водки! – взгремел остальной хор

И закуски тоже маловато!

Новый жест и новый куплет:

В пещере каменной нашли бутылку водки,Ягненок жаренный лежал на сковородке.Эх, мало водки, мало водки, мало водки!И закуски тоже маловато!

И опять Антип Ефремов взмахивает серебряным половником – словно регент хора или дирижер – и на диво слаженный – как на клиросе – хор продолжил.

В пещере каменной нашли бочонок водки,Теленок жареный лежал на сковородке.Эх, мало водки, мало водки, мало водки!И закуски тоже маловато!

Не выдержав, Никандр Глебович Бугаев – хлеботорговец и товарищ отца по Первой гильдии, сорвался с места, запрыгнул на стол, и принялся отплясывать на нем вприсядку.

А хор невозмутимо выводил:

В пещере каменной нашли источник водки,И мамонт жаренный лежал на сковородке.Эх, мало водки, мало водки, мало водки!И закуски тоже маловато!!!*

Тут вошел лакей и доложил об Степане Степановиче, как знала Маша – важном московском фабриканте и коммерсанте.

– Ведь сказано: никого не пускать, – отвечал Михаил Еремеевич.

– Очень просятся.

– Не видишь – веселье у нас. Так что где он прежде был, пусть туда и убирается…

Лакей унесся прочь, и Маша тоже убежала к себе в постельку, где и устроилась, поджав продрогшие ножки и зарывшись в одеяло.

Почему то что она увидела показалось ей удивительным и необычным – и долго потом, глядя на важных лиц бывавших в их доме или просто встречавшихся на улице – генералов, чиновников, профессоров, она представляла – что если и те, временами, за закрытыми дверьми сняв дорогие пиджачные пары и вицмундиры тоже так развлекаются, распевая лихие озорные песни или отплясывая «русскую»?

А еще вспоминалось совсем недавнее – лишь год минул.

* * *

– Да понял я Машенька – чего ж не понять – не дурак твой батька! Ты прямиком в купчихи метишь – на свое дело замахнулась.

– В купцы, батюшка, в купцы – с улыбкой поправила Мария.

– В купчихи сталбыть… – хитро прищурился Михаил Еремеевич словно не слыша возражения. Добро, что хоть не в курсистки или медички или еще кого. Дело свое открыть, значит, думаешь. Дело если с какого-то конца поглядеть так и не такое чтобы плохое, да только… – он задумался. Только знаешь – дело-то может оно и свое – да только не твое, – не очень понятно скаламбурил он. Вот скажи, – продолжил он, – а много ли ты купчих знаешь? Тех, кто бы делами серьезными ворочал – не пирогами торговать или харчевню содержать паршивую. Аль зонтики шить, как эта Вера Павловна из этого вашего «Што делать», где князь на гвоздях спал? – дурашливо осклабился её батюшка.

Маша на секунду опешила – Михаил Еремеевич книг не чуждался но что-то она не помнила в их библиотеке знаменитое сочинение Чернышевского.

…Разговор происходил в здании Петербургской фондовой биржи, которую какой-то из поэтов читавших свои стихи в собрании молодых гимназисток назвал «Храмом Златого Тельца среди святынь Северной Пальмиры».

Многозначительные разговоры вполголоса в кулуарах аромат сигар и дорогого трубочного табака, роскошные ландо у парадного…

Рабочее место купца Баранцова являло собой кабинет со стеклянными стенами где кроме отца сидели за длинными канцелярскими столами три маклера в черных сюртуках.

Торги на бирже велись по двум большим разделам – товары и ценные бумаги.

К разным акциям и облигациям Баранцов не питал доверия – а вот товарами подторговывал.

Через стекла его конторы был виден торговый зал с несколькими большими черными досками – почти как в гимназическом классе. Шустрые служители в желтых ливреях сновали туда-сюда и мелом чертили сообщения о лотах и котировке.

Баранцов время от времени отдавал вполголоса распоряжения, и сидевший тут же юный посыльный бежал в торговый зал, передавая записки распорядителю торгов.

Иногда Михаил Ефремович отдавал курьеру пояснения, вроде:

«Керосин Нобеля, тысячу пудов берем» или «Катанное юзовское железо, лот номер двести пять – подожди пока упадет до семнадцати».

И вот сюда и пришла дочь купца Первой гильдии Баранцова Михаила Еремеева сына, не далее как месяц назад закончившая 2-ю Санкт-Петербургскую купеческую женскую гимназию, и теперь надумавшая как жить дальше.

Именно об этом она только что сообщила батюшке.

Она не хочет прожить жизнь пустой говорящей куклой, и раз уж она у него единственная дочь, то должна научиться управлять семейным делом – чтобы помогать отцу а потом когда-нибудь и стать во главе торгового дома «Баранцов и К».

И, похоже, ошиблась.

– Так много ли купчих знаешь? – повторил он вопрос.

– Ну как же – тетя Васса Железнева например, – вспомнила она приезжавшую к ним не раз хозяйку волжского пароходства – та была очень приветлива с ней и отцом, и даже ходили слухи что еще нестарая вдова имеет с промышленником Баранцовым не одни лишь деловые интересы, а еще и амурные.

– Ну а еще вспомнишь кого?

Мария запнулась – ибо кроме госпожи Железневой навскидку назвать никого не могла.

– А… Кабаниха! – пробормотала она в некоторой растерянности.

И тут же поняла что ошиблась.

«Грозу» она обожала, и еще когда вела дневник, время от времени писала на его страничках своим четким почерком слова главной героини: «Отчего люди не летают как птицы?». А вот батюшка сильно недолюбливал господина Островского вообще, а эту вещь в особенности. Катерина была в его глазах безмозглой потаскухой, которую от доброго и надежного мужа увел никчемный слизняк; ну а уж сам Борис – возлюбленный Кати… так лучше и не говорить вслух.

– Вот то-то и оно, – проворчал он. Больше и вспомнить нечего!

– Но ведь есть такие! – почти возмутилась Маша.

– Ты права – ба… женщины в нашем купеческом сословии наличествуют, – согласился Михаил Еремеевич, согнав суровость с лица. Само собой не такие, как у этого вашего Чернышовского. Так вот – расскажу тебе, как оно бывает. Сейчас дочка я объясню оттуда они берутся – а ты уж сама поймешь что да как и почему.

Если скажем купец – обстоятельно начал он – обычно не такой молодой, женится на умной барышне – из такой же купеческой семьи… Ну вот – лет с десяток она ведет его дом, растит деток и одновременно приглядывается к мужниным делам. Потом муж начинает доверять женке присматривать за делами в свое отсутствие – когда за товаром уехал или еще куда. Не за важными делами само собой по-первости – но потом и до серьезных вещей доходит.

А когда годков двадцать а то и тридцать пробежит… Бывает что помирает купчина и вдова берет дело в свои руки, а бывает – стар стал и хворает – и тогда жена делами заправляет с сыновьями…. Аль с зятьями коли дочек одних Бог послал! – чуть посмурнев добавил Баранцов.

Вот только так в купчихи и выходят и никак иначе. Если доченька, я тебя сейчас обучать возьмусь – ты только лет через десять а то и пятнадцать на что-то годиться станешь. Вся увянешь, усохнешь и пожелтеешь а чего лучше – так и чахотку наживешь. А я вот знаешь хочу еще на свадьбе твоей погулять, внуков потетешкать… – добродушно закончил он, и хлопнул ладонью по столу показывая что разговор окончен.

В тот раз Маша может и не соглашаясь с отцом до конца, все же признала что в его словах есть некий резон.

Но теперь как же она злилась и на него и на себя – что не настояла в тот раз! Может быть теперь она смогла бы взять дело в свои руки – пусть и не сразу, пусть с помощью друзей и компаньонов батюшки. А теперь она беспомощна и всецело во власти Корфа.

Решительно встав, она перекрестилась, поклоняясь до земли…

Помолчала с минуту потом прошептала:

– Прости, батюшка!

В чуткой тишине утра голос прозвучал глухо и хрипло – куда и пропал её прежний, ясный и звонкий голос?

Помолчав еще, девушка повторила громче:

– Прости, батюшка!

И – зарыдала, горько, по-бабьи всхлипывая. Ибо ей как ни тяжело – придется нарушить последнюю волю отца. Они с Дмитрием должны быть вместе до гроба – и они будут вместе!

Часть вторая. Ветры Аляски

1898 год, август, Сан-Франциско.

– Осторожнее, мисс…

Хотя утренний туман белой ватой лежал на низких волнах, но в порту уже по муравьиному суетился народ. Люди энергично толкались и пихались, чтобы пробиться ближе к кораблям, мешая проехать телегам и пробиться грузчикам.

Девушка напряженно вглядывалась в толпу, думая о том, как сейчас поживает тетя Капитолина, и не пострадала ли Марта – с разгневанной тетушки стало бы прогнать бедолагу – несмотря на оставленное письмо, в коем девушка брала всю вину на себя.

– Посмотрите на них, – говорил между тем пароходный агент Джим Прайс взявшийся за три доллара помочь ей с посадкой. – Они готовы давить и топтать друг друга как взбесившееся стадо, чтобы добраться до Юкона. Хотя – стадо и есть! Что делает с людьми золото!

Я читал в газете заметку о человеке, который нашел самородок весом в четыреста унций! Он размером с небольшую дыню, даже больше.

Джим Прайс осторожно прокладывал путь через толпу.

– Сестра – она замужем за торговцем солониной который ведет дела на Аляске мне рассказывала, как они там добывают золото… Мрут как мухи… Один золотоискатель замерз насмерть прямо в шурфе – его так и нашли сидящим на добытых самородках. Интересно, каково это – испустить дух сидя на куче золота? Как вы думаете?

Но Марии было неинтересно, как это – умереть сидя на куче золота. Она не собиралась умирать да и золото её не очень волновало.

Джим резко вывернул вбок, чтобы не столкнуться с телегой, набитой деревянными клетками с живыми курами и поросятами. За ними выстроился целый ряд перегруженных рыдванов, которые тоже не могли проехать из-за давки. Извозчики орали друг на друга и на запрудившую пристани публику, бранились однообразной английской бранью с её сплошными «shit» и «аss» * и даже потрясали кнутами – хотя в ход не пускали лишь изредка в сердцах щелкая по мостовой.

Проявив немалую ловкость Джиму Прайсу удалось подобраться почти вплотную к «Онтарио».

– Все, дальше не пройти, мисс Мэри. Надо переждать – пробраться через этакую толпу вам будет нелегко.

– Ничего, как-нибудь проберусь.

– Это совсем неподходящее место для леди, мисс.

Мария постаралась придать своему голосу больше уверенности.

– Мистер Джим, все будет в порядке. И, пожалуйста, поторопись! Не хватало еще, чтобы мы опоздали!

Пока они толкались в галдящей толпе, она почему-то вспоминала дорогу до этого суматошного города – с того самого момента как одурев совершенно от морской болезни, она сошла на берег в Нью-Йорке с борта восьмитысячника «Галле» Гамбургских линий.

Пароход вошёл в Нью-Йоркскую гавань ясным, холодноватым утром. Лёгкий туман носился над водой. Мелкие волны, зелёные и прозрачные, тихо плескались о корпус «гамбуржца». Перед ними развернулся во всей его красе величественный Нью-Йорк – город, равного которому по населению не было в целом мире. Казалось прямо из волн поднимаются ряды высоких домов – в семь или даже десять этажей над которыми как настоящие исполины возвышались знаменитые американские «скайскрэперы» по пятнадцать, двадцать и даже совершенно безумной высоты в тридцать этажей! А по всему заливу сновали сотни пароходов, пароходиков и совсем маленьких пароходишек, с товарами и людьми. Ажурная дуга Бруклинского моста обрисовывалась вверху над крышами и трубами… А на фоне всего этого великолепия на крошечном островке поднималась высокая женская фигура в мешковатой хламиде и с факелом, высоко поднятым к небу – Свобода. Как знала Мария её прислали в дар Североамериканским свободным Штатам французы к сотой годовщине независимости.