Русская поэзия XVIII века

Эти трудности, с которыми столкнулась русская поэзия, не в последней степени зависели от необработанности поэтического языка чувств, не передававшего сложные оттенки, утонченность переживаний. Тогдашний литературный язык, строго разделенный ломоносовской реформой на три «штиля», с течением времени стал преградой богатству, разнообразию, тонкости выражения эмоций.

Н. Карамзин, вдохновляясь национально-патриотическими настроениями и связывая их с дальнейшим просвещением России, выступил в 1802 году со статьей «Отчего в России мало авторских талантов?», в которой ответил на поставленный вопрос так: «Истинных писателей было у нас еще так мало, что они не успели дать нам образцов во многих родах; не успели обогатить слов тонкими деталями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные, мысли». И далее побуждал усовершенствовать стиль. Реформа Карамзина развивала литературный язык, вносила в него новые европейские понятия и была направлена на упразднение устаревших языковых норм.

Русская поэзия XVIII–XX веков – бесценная часть мирового культурного достояния. Дорогие нашему народу идеи гражданственности и гуманизма, глубина и напряженность духовных исканий, вечная потребность в красоте обрели в поэтическом наследии классиков самобытную, художественно отточенную форму. Богатство содержания, чистота голоса, неподдельная искренность и свежесть интонаций, жанровое и ритмическое разнообразие – все это придало русской поэзии неповторимость и уникальность в ряду художественных достижений человечества.

В. Коровин

Антиох Кантемир

(1708–1744)

Антиох Дмитриевич Кантемир родился в семье господаря (правителя) Молдавии, перешедшего во время русско-турецкой войны 1711 года на сторону Петра I и после неудачного Прутского похода переселившегося вместе с семьей в Россию. Петр высоко ценил отца Кантемира («оный господарь – человек зело разумный и в советах способный»), наделил его обширными поместьями на юге России и приблизил к себе. Кантемир, попав в Россию в 4-летнем возрасте, обрел в ней свою подлинную родину. Будущий сатирик получил блестящее образование сначала под руководством домашних учителей, грека Анастасия Кондоиди и Ивана Ильинского (воспитанника московской Славяно-греко-латинской академии), а затем в Петербургской Академии наук, прослушав в 1724–1725 годах лекции профессоров по математике, физике, истории, нравственной философии. В 1725 году Кантемир поступил на военную службу, в 1728-м был произведен в поручики (первый офицерский чин). В 1730 году Кантемир вместе с другими членами «Ученой дружины» (Феофаном Прокоповичем и историком Татищевым) принял деятельное участие в борьбе против «затейки» «верховников» – врагов петровских реформ, пытавшихся при вступлении на престол Анны Иоанновны ограничить самодержавие в корыстных интересах дворянских олигархов. В этой борьбе победу одержало новое дворянство, но сам Кантемир никаких личных наград не получил. В конце 1731 года Кантемира назначили резидентом (дипломатическим представителем) в Лондон, куда он выехал 1 января 1732 года.

Это назначение было вызвано желанием правящих кругов удалить опасного сатирика из России. Двенадцать лет (шесть в Англии и шесть во Франции) достойно отстаивал Кантемир интересы России за границей, проявив себя талантливым дипломатом.

Литературная деятельность Кантемира началась с переводов, а также с создания любовных песен. Любовные стихи Кантемира пользовались большой популярностью у его современников (что засвидетельствовал сам поэт в своей IV сатире), но до нашего времени не дошли. Первым же его печатным произведением была «Симфония на Псалтырь» (указатель к стихам из псалмов Давида), изданная в 1727 году. В 1730 году Кантемир закончил перевод трактата Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», в котором отстаивалась гелиоцентрическая система Коперника. Этот труд был опубликован только в 1740 году, а в 1756-м по решению Синода как «богопротивная книжичища», полная «сатанинского коварства», был конфискован. Характерно, что именно в периоды временного ослабления реакции кантемировский перевод Фонтенеля был издан еще дважды (в 1761 году, после смерти Елизаветы Петровны, и в 1802-м). Перу Кантемира принадлежат также ряд эпиграмм и басен, переводы песен (од) Анакреона, посланий Горация, «Персидских писем» Монтескье, теоретический трактат о «сложении стихов русских». Самым значительным в творческом наследии Кантемира являются его сатиры, принесшие их автору широкую литературную известность и общественное признание. Им написано девять сатир: пять первых – с 1729 до 1732 года, остальные четыре – в 1738–1739 годах. Сатиры Кантемира были тесно связаны с русской национальной сатирической традицией и с жанровой формой стихотворной сатиры, выработанной поэтикой европейского классицизма на основе античных образцов. Но использование классической стихотворной формы сатиры, частичное следование «образцам» («наипаче Горацию и Боалу, французу») не помешали Кантемиру наполнить свои произведения отечественным содержанием («что взял по-галльски – заплатил по-русски», – «Автор о себе», эпиграмма I) и передовыми идеями своего времени. Поэтому в своих сатирах Кантемир не только осмеивал в духе классицизма абстрактные общечеловеческие пороки (ханжество, скупость, лицемерие, расточительность, леность, болтливость и т. п.), но, что особенно ценно, обличал пороки современной ему русской действительности. Страстный поборник просвещения, Кантемир в первую очередь обрушивался на тех, кто после смерти Петра пытался вернуть Россию к дореформенным порядкам.

Неудивительно, что сатиры Кантемира, в которых резко и мужественно вскрывались общественные пороки, так и не были напечатаны при жизни поэта, но получили широкое распространение в России в многочисленных списках и, по свидетельству М. В. Ломоносова, были «в российском народе с общей апробацией приняты». Первое русское издание произведений Кантемира появилось только в 1762 году, когда его имя приобрело европейскую известность благодаря прозаическому переводу сатир на французский язык.

Для сатир Кантемира характерным является широкое использование просторечия, пословиц и поговорок, близость к разговорному языку того времени и вместе с тем излишняя усложненность, а порой и запутанность синтаксических конструкций. Сознательное стремление поэта писать свои сатиры «простым и народным почти стилем», сведение в них к минимуму славянских элементов определили существенную роль Кантемира в истории русского литературного языка. В трактате о «сложении стихов русских» (1744) Кантемир показал большие познания в вопросах теории поэзии, но не принял предложенный Тредиаковским новый «тонический» принцип сложения стихов, хотя и почувствовал организующую роль ударения в стихе.

Творчество сатирика носило осознанно гражданский характер («Все, что я пишу, пишу по должности гражданина, отбивая все то, что согражданам моим вредно быть может», – заявил сам Кантемир) и оказало большое влияние на дальнейшее развитие обличительного направления в русской литературе. В надписи Г. Р. Державина к портрету Кантемира справедливо сказано: «Старинный слог его достоинств не умалит. Порок! Не подходи: сей взор тебя ужалит». В истории русской литературы Кантемир занимает почетное место: он «первым свел поэзию с жизнью» (Белинский).

В. Федоров

Баснь III

Верблюд и лисица[1]

Увидев верблюд козла, кой, окружен псами,Храбро себя защищал против всех рогами,Завистью тотчас вспылал. Смутен, беспокоен,В себе ворчал, идучи: «Мне ли рок пристоенТак бедный? Я ли, что царь скотов могу зваться,Украсы рогов на лбу вытерплю лишаться?Сколь теми бы возросла еще моя слава!»В таких углубленному помыслах, лукаваВстрелась лисица, и вдруг, остра, примечаетВ нем печаль его, вину тому знать желает,Всю возможную сулит ревностну услугу.Верблюд подробно все ей изъяснил, как другу.«Подлинно, – сказала та, – одними ты скуденРогами, да знаю в том способ я нетруден.В ближнем, что видишь, лесу нору близ дорогиНайдешь; в нее голову всунув, тотчас рогиНа лбу будут, малый страх претерпев без раны.Там свои берут быки, козлы и бараны».Лестный был ея совет; лев жил в норе хищный;Да в голове, что рога ищет, ум нелишный.Верблюд скоком побежал в лес, чтоб достать скоруПользу, в нору голову всунул без разбору;Рад добыче, лев тотчас в гостя уцепился,С ушми был тогда верблюд – в них ногтьми влепился.Тянет лев, узнал верблюд прелесть, стало больно;Дерет из щели главу, та идет не вольно.Нужно было, голову чтоб вытянуть здраву,И уши там потерять, не нажив рог славу.Славолюбцы! вас поют, о вас басни дело,Верблюжее нанял я для украсы тело.Кто древо, как говорят, не по себе рубит,Тот, большого не достав, малое погубит.

Сатира I

На хулящих учения к уму своему[2]

Уме недозрелый, плод недолгой науки!Покойся, не понуждай к перу мои руки:Не писав летящи дни века проводити,Можно и славу достать, хоть творцом не слыти.Ведут к ней нетрудные в наш век пути многи,На которых смелые не запнутся ноги;Всех неприятнее тот, что босы проклалиДевять сестр[3]. Многи на нем силу потеряли,Не дошед; нужно на нем потеть и томиться,И в тех трудах всяк тебя как мору чужится,Смеется, гнушается. Кто над столом гнется,Пяля на книгу глаза, больших не добьетсяПалат, ни расцвеченна марморами саду;Овцу не прибавит он к отцовскому стаду.Правда, в нашем молодом монархе[4] надеждаВсходит музам немала; со стыдом невеждаБежит его. Аполлон славы в нем защитуСвоей не слабу почул, чтяща свою свиту[5]Видел его самого, и во всем обильноТщится множить жителей парнасских он сильно.Но та беда: многие в царе похваляютЗа страх то, что в подданном дерзко осуждают.«Расколы и ереси науки суть дети;Больше врет, кому далось больше разумети;Приходит в безбожие, кто над книгой тает, —Критон с четками в руках ворчит и вздыхает[6],И просит, свята душа, с горькими слезамиСмотреть, сколь семя наук вредно между нами;Дети наши, что пред тем, тихи и покорны,Праотческим шли следом к Божией проворныСлужбе, с страхом слушая, что сами не знали,Теперь, к церкви соблазну, Библию честь стали;Толкуют, всему хотят знать повод, причину,Мало веры подая священному чину;Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу,Не прибьешь их палкою к соленому мясу;Уже свечек не кладут, постных дней не знают;Мирскую в церковных власть руках лишну чают[7]Шепча, что тем, что мирской жизни уж отстали,Поместья и вотчины весьма не пристали»[8].Силван другую вину наукам находит[9].«Учение, – говорит, – нам голод наводит;Живали мы преж сего, не зная латыне,Гораздо обильнее, чем мы живем ныне;Гораздо в невежестве больше хлеба жали;Переняв чужой язык, свой хлеб потеряли.Буде речь моя слаба, буде нет в ней чину,Ни связи, – должно ль о том тужить дворянину?Довод, порядок в словах – подлых[10] то есть дело,Знатным полно подтверждать иль отрицать смело.С ума сошел, кто души силу и пределыИспытает; кто в поту томится дни целы,Чтоб строй мира и вещей выведать пременуИль причину, – глупо он лепит горох в стену.Прирастет ли мне с того день к жизни, иль в ящикХотя грош? могу ль чрез то узнать, что приказчик,Что дворецкий крадет в год? как прибавить водуВ мой пруд? как бочек число с винного заводу?Не умнее, кто глаза, полон беспокойства,Коптит, печась при огне, чтоб вызнать руд свойства,Ведь не теперь мы твердим, что буки, что веди[11] —Можно знать различие злата, сребра, меди.Трав, болезней знание – голы все то враки;Глава ль болит – тому врач ищет в руке знаки;Всему в нас виновна кровь, буде ему веруДать хочешь. Слабеем ли – кровь тихо чрезмеруТечет; если спешно – жар в теле; ответ смелоДает, хотя внутрь никто видел живо тело.А пока в баснях таких время он проводит,Лучший сок из нашего мешка в его входит.К чему звезд течение числить, и ни к делу,Ни кстати за одним ночь пятном не спать целу,За любопытством одним лишиться покою,Ища, солнце ль движется или мы с землею?В часовнике можно честь на всякий день годаЧисло месяца и час солнечного всхода.Землю в четверти делить без Евклида смыслим,Сколько копеек в рубле – без алгебры счислим».Силван одно знание слично людям хвалит:Что учит множить доход и расходы малит;Трудиться в том, с чего вдруг карман не толстеет,Гражданству вредным весьма безумством звать смеет.Румяный, трожды рыгнув, Лука подпевает[12]:«Наука содружество людей разрушает;Люди мы к сообществу Божия тварь стали,Не в нашу пользу одну смысла дар прияли.Что же пользы иному, когда я запрусяВ чулан, для мертвых друзей[13] – живущих лишуся,Когда все содружество, вся моя ватагаБудет чернило, перо, песок[14] да бумага?В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати:И так она недолга – на что коротати,Крушиться над книгою и повреждать очи?Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи?Вино – дар божественный, много в нем провору:Дружит людей, подает повод к разговору,Веселит, все тяжкие мысли отымает,Скудость знает облегчать, слабых ободряет,Жестоких мягчит сердца, угрюмость отводит,Любовник легче вином в цель свою доходит.Когда по небу сохой бразды водить станут,А с поверхности земли звезды уж проглянут,Когда будут течь к ключам своим быстры рекиИ возвратятся назад минувшие веки,Когда в пост чернец одну есть станет вязигу[15], —Тогда, оставя стакан, примуся за книгу».Медор[16] тужит, что чресчур бумаги исходитНа письмо, на печать книг, а ему приходит,Что не в чем уж завертеть завитые кудри;Не сменит на Сенеку он фунт доброй пудры;Пред Егором двух денег Виргилий не стоит[17];Рексу – не Цицерону похвала достоит[18].Вот часть речей, что на всяк день звенят мне в уши;Вот для чего, я уме, немее быть клушиСоветую. Когда нет пользы, ободряетК трудам хвала, – без того сердце унывает.Сколько ж больше вместо хвал да хулы терпети!Трудней то, неж пьянице вина не имети,Нежли не славить попу Святую неделю,Нежли купцу пиво пить не в три пуда хмелю.Знаю, что можешь, уме, смело мне представить,Что трудно злонравному добродетель славить,Что щеголь, скупец, ханжа и таким подобныНауку должны хулить, – да речи их злобныУмным людям не устав, плюнуть на них можно;Изряден, хвален твой суд; так бы то быть должно,Да в наш век злобных слова умными владеют.А к тому ж не только тех науки имеютНедрузей, которых я, краткости радея,Исчел иль, правду сказать, мог исчесть смелея.Полно ль того? Райских врат ключари святые[19],И им же Фемис вески вверила златые[20],Мало любят, чуть не все, истинну украсу.Епископом хочешь быть – уберися в рясу[21],Сверх той тело с гордостью риза полосатаПусть прикроет; повесь цепь на шею от злата,Клобуком[22] покрой главу, брюхо – бородою,Клюку пышно повели везти пред тобою;В карете раздувшися, когда сердце с гневуТрещит, всех благословлять нудь праву и леву[23].Должен архипастырем всяк тя в сих познатиЗнаках, благоговейно отцом называти.Что в науке? что с нее пользы церкви будет?Иной, пиша проповедь, выпись позабудет[24],От чего доходам вред; а в них церкви праваЛучшие основаны, и вся церкви слава.Хочешь ли судьею стать – вздень перук с узлами[25],Брани того, кто просит с пустыми руками[26],Твердо сердце бедных пусть слезы презирает,Спи на стуле, когда дьяк выписку читает.Если ж кто вспомнит тебе граждански уставы,Иль естественный закон, иль народны нравы —Плюнь ему в рожу, скажи, что врет околёсну,Налагая на судей ту тягость несносну,Что подьячим должно лезть на бумажны горы[27],А судье довольно знать крепить приговоры[28].К нам не дошло время то, в коем председалаНад всем мудрость и венцы одна разделяла,Будучи способ одна к высшему восходу.Златой век до нашего не дотянул роду;Гордость, леность, богатство – мудрость одолело,Науку невежества местом уж посело[29],Под митрой гордится то, в шитом платье ходит,Судит за красным сукном[30], смело полки водит.Наука ободрана, в лоскутах обшита,Изо всех почти домов с ругательством сбита;Знаться с нею не хотят, бегут ея дружбы,Как, страдавши на море, корабельной службы.Все кричат: «Никакой плод не видим с науки,Ученых хоть голова полна – пусты руки».Коли кто карты мешать, разных вин вкус знает,Танцует, на дудочке песни три играет,Смыслит искусно прибрать в своем платье цветы,Тому уж и в самые молодые летыВсякая высша степень – мзда уж невелика,Семи мудрецов[31] себя достойным мнит лика.«Нет правды в людях, – кричит безмозглый церковник,—Еще не епископ я, а знаю часовник,Псалтырь и послания бегло честь умею,В Златоусте не запнусь, хоть не разумею».Воин ропщет, что своим полком не владеет[32],Когда уж имя свое подписать умеет.Писец тужит, за сукном что не сидит красным[33],Смысля дело набело списать письмом ясным[34].Обидно себе быть, мнит, в незнати старети,Кому в роде семь бояр[35] случилось имети,И две тысячи дворов за собой считает,Хотя в прочем ни читать, ни писать не знает.Таковы слыша слова и примеры видя,Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя.Бесстрашно того житье, хоть и тяжко мнится,Кто в тихом своем углу молчалив таится;Коли что дала ти знать мудрость всеблагая,Весели тайно себя, в себе рассуждаяПользу наук; не ищи, изъясняя тую[36],Вместо похвал, что ты ждешь, достать хулу злую.

1729

Из Анакреонта

О женах

Природа быкам – рога,Копыта дала коням,Зайцам – ноги быстрые,Львам – свирепы челюсти,Рыбам – плавать искусство,Птицам – удобность летать,Мужам – рассуждение.Женам дала ль что? – Дала!Что ж такое? – Красоту,Вместо всякого ружья,Вместо всякого щита:Красавица бо и огньИ железо победит.

О любителях

Кони убо на стегнахВыжженный имеют знак,И парфянских всяк мужейПо шапке может узнать.Я же любящих тотчас,Лишь увижу, познаю;Того бо, что, бедные,В сердце скрывают своем —На лице видится знак.

Василий Тредиаковский

(1703–1769)

Осенью 1730 года в Петербурге был опубликован перевод галантно-любовного романа французского писателя Поля Тальмана «Езда в остров Любви». Этот роман стал первым печатным произведением художественной литературы в России (до тех пор она распространялась только рукописным путем) и быстро завоевал широкую популярность, прежде всего среди дворянской молодежи, а его переводчик Василий Кириллович Тредиаковский столь же быстро был объявлен реакционерами «первым развратителем русской молодежи». Еще долго они будут преследовать поэта и угрожать ему. («Прольется ваша еретическая кровь», – обещал Тредиаковскому архимандрит Малиновский.) Характерно, что выбору Тредиаковского для перевода сугубо светского по содержанию произведения не помешали ни тот факт, что он по происхождению был попович (он родился в Астрахани в 1703 году, в семье священника), ни то обстоятельство, что первоначальное образование получил в астраханской католической школе монахов-капуцинов, а затем три года (1723–1725) обучался в московской Славяно-греко-латинской академии.

Увлеченный словесностью, Тредиаковский, вопреки настояниям отца, мечтавшего о духовной карьере для сына, поступил в академию в класс риторики. Там он сочинил первые стихи и две драмы – «Язон» и «Тит», плач о смерти Петра Великого и несколько веселых песенок.

Неуемная жажда знаний заставляет Тредиаковского сначала бежать из родительского дома, а потом, в 1726 году, подобно молодым героям «петровских повестей», решиться на отважный шаг – отправиться за границу без необходимых к тому средств, полагаясь только на свой «острый разум».

Оказавшись в Голландии, в доме русского посланника, Тредиаковский около двух лет занимался французским языком и знакомился с европейской литературой. Затем он отправился «пеш за крайнею уже своей бедностью» в Париж. Здесь ему удалось определиться секретарем у русского посла князя А. Б. Куракина и, что особенно важно, посещать лекции в Сорбонне (Парижском университете), приобщиться к передовым для того времени философским, эстетическим взглядам, к достижениям в области филологии и искусства. Большая часть стихотворений этого времени написана на французском языке.

Несмотря на пользу и радость от пребывания в Париже, Тредиаковский постоянно в мыслях обращается к отечеству. Характерны в этом плане два стихотворения, написанные поэтом во Франции почти в одно и то же время. В одном из них – «Стихах похвальных Парижу» – автор с нескрываемой иронией воспевает Париж: «Красное место! Драгой берег Сенский! Где быть не смеет манер деревенских». Другое же стихотворение – «Стихи похвальные России» – одно из самых проникновенных, глубоко патриотических произведений не только молодого Тредиаковского, но и всей молодой русской поэзии.

Вернувшись на родину, Тредиаковский с жадностью включился в общественно-литературную жизнь России и проявил себя как новатор и экспериментатор в области поэзии и филологической науки. Он во многом содействовал становлению русского классицизма. Объясняя читателям, почему роман «Езда в остров Любви» он перевел «не словенским языком», «но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой говорим», Тредиаковский обосновал свою языковую позицию: «Язык словенский у нас церковный, а сия книга мирская». Тем самым он сформулировал впервые одно из основных требований классицизма – единство содержания и формы, понятого как соответствие темы произведения жанру и стилю. Плодотворной была и мысль писателя об опоре литературного языка на разговорную речь.

После издания романа Тредиаковский получил место переводчика Академии наук, а спустя три года занял должность секретаря академии.

Последующая жизнь Тредиаковского была трудна и унизительна, так как зависела от прихотей и власти вельмож. Он испытывал на себе пренебрежительное отношение сановников, писал стихотворения на случай, для поздравлений, переводил бессмысленные комедии для придворных спектаклей и воинские уставы. Эти никчемные занятия создавали ощутимые помехи его писательской и научной деятельности. Тем не менее Тредиаковскому удалось все же совершить целый ряд открытий.

Наибольший вклад в развитие русской поэзии внес Тредиаковский начатой им реформой силлабического стиха.

В 1734 году он написал необычным размером поздравительное стихотворение, а в 1735-м опубликовал «Новый и краткий способ к сложению российских стихов…». В своем трактате Тредиаковский произвел коренную реформу русского стихосложения, введя в него тоническую систему. При этом основывался он на опыте изучения западной поэзии, но сама мысль о применении тонического ритма к русскому стиху была подсказана (как он сам отмечал) наблюдениями над ритмом русских народных песен. Тредиаковский предложил для русского стиха понятие стопы («Стих начавшего стопой прежде всех в России», как сказано в надписи 1766 года к его портрету).

Реформа Тредиаковского носила половинчатый характер: «тонический» принцип был распространен только на длинные стихи из 11 или 13 слогов, рифма рекомендовалась женская, из всех 5 стихотворных размеров предпочтение получил хорей.

Эта неполнота теории Тредиаковского была замечена Ломоносовым. Под влиянием его критики, переиздавая свой труд, Тредиаковский внес много изменений. В ту же пору он посвятил ряд работ теории жанров, поэтической речи, углубив принципы русского классицизма.

Между тем положение Тредиаковского в академии все более осложнялось. Причиной тому было засилье иностранцев и проигранное на поэтическом поприще состязание с Ломоносовым и Сумароковым. Лишь в 1745 году Тредиаковскому удалось «первым из россиян» стать профессором (то есть академиком) «как латинския, так и российския элоквенции» (красноречия). С 1746 года он приступил к чтению лекций по истории и теории ораторского искусства и поэтике. В 1755 году Тредиаковский издал трактат «О древнем, среднем и новом стихотворении российском», посвященном истории стихотворства в России, и двухтомное собрание своих сочинений. Однако успехи в науках не изменили отношения к нему в академии, и с 1757 года он перестал ее посещать. Объясняя свой шаг, он с глубокой горечью писал: «Ненавидимый в лице, презираемый в словах, уничтожаемый в делах, осуждаемый в искусстве, прободаемый сатирическими рогами, всеконечно уже изнемог я в силах…» Спустя два года его уволили из академии. Тредиаковский не бросил литературных занятий, но оказался в тяжелейшей нужде, добывая пропитание уроками. Умер писатель в Петербурге.

Тредиаковскому принадлежат также научные труды и переводные сочинения. Наиболее значительные из них – «История древнего мира» Роллена, «Аргениды» Барклая и книга о Бэконе. В оригинальных художественных произведениях писатель не всегда достигал чистоты и гармонии слога, хотя отдельные места в стихах и прозе дышали подлинным чувством, отличались силой и смелостью. Вместе с тем Тредиаковский вызывающе нарушал законы русского синтаксиса, что делало его стихи совершенно непонятными. Особенной темнотой отличался его язык в «Тилемахиде», над чем справедливо потешались современники и потомки.

Популярность Тредиаковского резко упала с появлением в русской литературе более талантливых Ломоносова и Сумарокова. Многие стихи его стали объектом для насмешек. Особенно усердствовала Екатерина II и ее литературное окружение. Но в данном случае стремление императрицы скомпрометировать Тредиаковского как поэта было вызвано скорее всего не художественной стороной его произведений, а их идейной направленностью. Так, в «Тилемахиде» (знаменитый политический роман французского писателя Фенелона «Похождения Телемака» Тредиаковский перевел стихами, что позднее вызвало горячее одобрение Пушкина) писатель создал впечатляющую картину преступных царей; поверженные в Тартар, эти цари в зеркале истины «смотрели себя непрестанно», и были они «гнуснейши и страшилищны» больше, чем многие чудовища и даже «тот преужасный пес Кервер» (Цербер. – В. К. и В. Ф.).