Русская поэзия XVIII века

Русская поэзия XVIII века

Стихотворения

Сборник

Русская поэзия XVIII века

В начале XVIII столетия Россия пережила мощный общенациональный подъем. Уходила в прошлое старая, патриархально-боярская Русь. Перед мужающей «с гением Петра» молодой Россией развертывались заманчивые дали будущего процветания. Укреплялась экономика, развивалась промышленность, ширилась торговля. Благодаря военным победам Россия вышла к морю и, построив флот, превратилась в морскую державу. Ею овладел пафос коренного преобразования. На глазах одного поколения вырастали новые города, менялся облик людей. «Обмирщалась», становилась более светской духовная культура. На этой почве открылся простор для успехов науки, искусства, просвещения. «Россия, – писал Пушкин, – вошла в Европу, как спущенный корабль, – при стуке топора и при громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, и европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы». Энергия разрушения, «расщепления» старых устоев превращалась в энергию созидания нового европейского государства; были разбужены дремавшие силы народа. Люди петровского времени ощущали свою причастность к большим историческим событиям, прозревая в просвещенном и сильном государстве свое собственное благополучие.

«Россия, – по словам Гоголя, – вдруг облеклась в государственное величие, заговорила громами и блеснула отблеском европейских наук. Все в молодом государстве пришло в восторг… Восторг этот отразился в нашей поэзии, или лучше – он создал ее. Вот почему поэзия с первого стихотворения, появившегося в печати, приняла у нас торжествующее выражение, стремясь высказать в одно и то же время восхищение от света, внесенного в Россию, изумление от великого поприща, ей предстоящего… С этих пор стремление к свету стало нашим элементом, шестым чувством русского человека, и оно-то дало ход нашей нынешней поэзии, внеся новое, светоносное начало…»

Поэзии XVIII века была свойственна та же стремительность в усвоении европейской культуры, то же прославление государства и олицетворяющего его монарха, то же презрение к врагам просвещения, какими была наполнена бурная, энергичная и деятельно-кипучая эпоха – эпоха «великих викторий» и свершающихся перемен во всех областях жизни огромного государства.

Наибольшее воздействие на отечественную поэзию и литературу оказали идеология и творческая практика Просвещения. Русское просветительство формировалось в борьбе с деспотизмом монархии и крепостным правом.

С реформ Петра I начинается новый этап в просвещении России, и семена просветительских идей падают на живительную почву. Русские поэты полны заботой о просвещении отечества, они прославляют науки, искусства и, начиная с А. Кантемира, сатирическим смехом поражают невежественную часть дворянства и духовенства. При этом само просвещение понимается достаточно широко и глубоко – как внедрение прогрессивных идей и высоких нравственных понятий в сознание людей, в их жизнь. Просветительские идеи наполняются вполне конкретным смыслом. Они означают поддержку экономическим и политическим начинаниям Петра I, которые в ту пору служили интересам всей нации, хотя воспользовалось ими прежде всего дворянство.

В Петре русские поэты видели просвещенного монарха, пекущегося о величии всего отечества, всей нации без различия сословий. Петр, просвещенное русское государство, идеальный гражданин, который разделял идеи Петра и нес в себе частицу его преобразовательского огня, стали ведущими героями поэзии XVIII века. Так складывалось искусство русского классицизма с его идеалом разумности и державной организованности бытия.

Мир, как его понимали философы и писатели начала и середины XVIII века, состоял из разных сторон бытия, которые выстраивались в единое целое строго иерархично. Государственная служба, например, занимала более высокую ступень в общественном признании, чем поэтическая деятельность, но обе, однако, считались необходимыми для блага отечества: первая внушала дворянину разумные представления о гражданском долге, вторая воспитывала его чувства. По убеждению мыслителей XVIII века, истинно просвещенное государство исключает противоречия и сама иерархия в нем – знак стройного порядка и гармонии.

В литературе иерархия, свойственная сословному государству, выразилась в резком размежевании жанров, узаконенном эстетикой и практикой классицизма.

В согласии с такими взглядами интересы просвещенного государства объявлялись высшей ценностью, интересы частного человека – второстепенными. Разум, воля, развитое чувство общественного долга, поставленные на службу государству, были возвышены классицизмом, ибо только с их помощью частный человек мог стать полезным слугою отечества, истинным его гражданином.

Классицизм утверждал превосходство общественного над личным, разума – над чувством, «большого» мира государственных забот – над миром «малым», домашним, порядка – над хаосом, цивилизации – над природой.

Все было расчислено. За «высокими» жанрами закреплялось изображение государственной жизни, исторических событий, героических деяний монархов, полководцев, мифологических божеств. Изображению частной жизни – личному, интимному, бытовому – отводились «средние» и «низкие» жанры. Вследствие этого человек не мог быть раскрыт искусством классицизма во всей своей сложности и противоречивости, в полноте связей с жизнью, с реальным бытием, в котором он формировался и складывался как личность.

Гражданская тема неизбежно облекалась в торжественную, похвальную, философскую оду, трагедию или героическую поэму; личная – выражалась в элегиях, посланиях, стансах, песнях; быт – в баснях, былях, сказках, комедиях. Соответственно жанру избирались и стилистические средства: книжная лексика преобладала в одах, трагедиях; разговорно-литературная (с ограниченным допуском как церковнославянизмов, так и простонародных речений) – в элегиях, посланиях, а просторечие допускалось лишь в басни, комедии и другие «низкие» жанры. Ломоносов реформой в области языка художественной литературы ввел в употребление теорию «трех штилей», упорядочив сложившуюся стилистическую и жанровую системы. Это имело глубоко прогрессивное значение, так как способствовало освоению русской поэзией разнообразных явлений жизни.

На удовлетворение той же назревшей потребности была направлена и реформа отечественного стихосложения, произведенная теоретическими и практическими усилиями М. Ломоносова и В. Тредиаковского. Чуждая духу русского языка силлабика сменилась силлабо-тоникой, переход к которой возвращал стих в лоно русской разговорной речи. Если раньше, в XVI–XVII веках, стройность и протяженность поэтического ритма обеспечивалась строго определенным количеством слогов в строке, а сами строки располагались двустишиями, скрепленными рифмой («краесловием»), то теперь к этому «показателю» было добавлено и равное число ударений. На смену количественному подходу пришел качественный. Стих укрепился, подтянулся, стал живее и музыкальнее – ведь наш язык отличается подвижностью, непредсказуемостью ударений. Стих, сдерживаемый берегами равного числа слогов, свободно колебался в этих пределах. Так возникло подвижное равновесие отечественного стиха, ставшее основою торжества новых размеров, особенно ямба, усовершенствовать который до классически идеального предстояло Пушкину.

Основание монументального искусства русского классицизма заложили поэты А. Кантемир, В. Тредиаковский, М. Ломоносов и А. Сумароков.

В одах Ломоносов воспевал Петра и его деятельность. Обращаясь к императрицам, поэт давал им «уроки», как продолжать дело Петра. Одновременно в одах вставал образ самого поэта – ревностного патриота-гражданина, активного и деятельного поборника просвещения, преследующего одну цель – благо отечества.

Оды создавались Ломоносовым обычно на торжественные случаи придворной жизни. Однако традиционная, узаконенная хвалебная форма не мешала поэту развивать излюбленные темы – прославление России и Петра как просвещенного царя. Ломоносова волновало настоящее и будущее страны. Для того чтобы вызвать высокие чувства у своих современников, поэт возбуждает и «заражает» их тем эмоциональным подъемом, который переживает сам. Страстная речь передает восхищение грандиозными картинами могущества и величия страны, которые открываются взору поэта и приводят его в «пиитический восторг». Лирический подъем постоянно поддерживается риторическими восклицаниями, вопросами, обращениями, неожиданными ассоциациями, аллегориями и уподоблениями, историческими и мифологическими параллелями. Поэт из античной древности переносится в Русь Ивана Грозного, из российских просторов – в знойную Африку. Ломоносов как бы раздвигает время и пространство, включая сиюминутное и насущное в единую и всеобщую жизнь человечества. Динамичность мысли сопряжена в оде с «громозвучностью» слова и пышным великолепием монументальной живописности и пластики. Все это благодаря аллегориям и метафорам вырастает в картины, исполненные величественной красоты.

Ломоносов воспринимал оду как жанр ораторский. Возвышенный строй торжественной оды уносил читателя в мир высоких гражданских и общественных идей. Лирическое «парение», свойственное ломоносовским одам, исключало простоту стиля и композиции. Мысль приобретала «неправильный» полет, подчиняясь восторгу поэта, который как бы непредсказуемо, произвольно перемещал взгляд с одного «высокого зрелища» на другое и был захвачен разнообразием впечатлений. Эта «бесплановость» лирического высказывания, преувеличенность переживаний, стремительная смена предметов восхищения рождали «лирический беспорядок». Подобные отступления подвергал осуждению Сумароков, так как они противоречили нормам и правилам поэтики классицизма с ее установками на ясность, четкость и логическую стройность художественного творения. Но русская ода пошла вслед за нарушавшей «правила» одой Ломоносова. Все известные одописцы, вплоть до В. Майкова и М. Хераскова, в строении оды следовали именно Ломоносову.

Впрочем, и в поэзии Сумарокова самое живое и ценное связано с широким представлением о кодексе классицизма. Но если в оде Сумароков в большей мере держится «правил», то в элегиях, притчах, баснях и особенно в песнях он во многом нарушает их. Песня, по его мнению, должна воздействовать страстью, а не разумом. Конечно, лирические стихотворения Сумарокова еще не свободны от следов рационализма, но в песнях заговорила душа поэта; он смог эмоционально выразить личные, интимные переживания, в пределах одного стихотворения переходя от ямба к хорею и создавая ритмические вариации стиха. Так в поэзии возникал своеобразный музыкальный напев, который нес в себе живую человеческую страсть и передавал неподдельное чувство, перекрывая «разумную» сухость и логическую скованность поэтического словоупотребления и синтаксиса.

В 1760-е годы, при Екатерине II, русский абсолютизм достиг расцвета и могущества. Россия вошла в число первых мировых держав и решала наравне с ними судьбы Европы. Русский двор ослеплял блеском и великолепием. Дворянское сословие получило неслыханные привилегии. Но одновременно чуткое ухо улавливало и глухой ропот социальных низов – задавленного и закрепощенного крестьянства, мелкого чиновного, разночинного люда и бедного служилого и неслужилого дворянства. Тысячи крепостных и государственных крестьян раздаривались высшим сановникам и фаворитам, им же доставались титулы и чины, поместья и драгоценности, орденские звезды и баснословные денежные суммы. Основная же масса народа нищенствовала и бедствовала.

Крестьянская война 1773–1775 годов, возглавленная Е. И. Пугачевым, была самым мощным выражением непримиримых противоречий между правящим сословием и подневольным народом. Просветительские идеалы подверглись жесточайшему испытанию. Все большее значение приобретало моральное воспитание дворянства. В начале 1790-х годов обличению и осмеянию подвергались не одни лишь враги прогресса, но и «просвещенное» дворянство, не исполнявшее своего гражданского долга и общественных обязанностей перед государством.

«Благородное» сословие подвергалось острой критике в журналах (например, Н. И. Новикова) и в художественных произведениях еще с просветительских позиций, но антидеспотический характер сатиры был уже очевиден. Стало ясно, что между идеалом просвещенного абсолютизма и реальным бытием пролегла глубокая и все разраставшаяся трещина.

Пугачевское восстание подорвало веру в один из основополагающих принципов просветительской идеологии, согласно которому просвещенный абсолютизм и есть истинно разумная государственная, общественная и социальная система.

Прогрессивный дворянин потерял точку опоры, он перестал видеть в самодержавии источник преобразовательской энергии и вместе с тем боялся народной стихии, ее слепой, на его взгляд, мощи. Дворянская интеллигенция стала искать выход, по словам поэта М. Н. Муравьева, в «наслаждающем размышлении самого себя».

В эстетическом и общественном сознании эпохи классицизма господствовала мысль о том, что принадлежность человека к определенному сословию – благородному или неблагородному – сама по себе обеспечивает его общественное или частное значение. Во второй половине XVIII столетия в среде действительно просвещенного дворянства стала утверждаться идея внесословной ценности человека, неповторимости и сложности его духовного мира.

Стоило только под напором исторических событий и реальной жизни поколебаться сословному представлению о ценности человека, как в эстетических представлениях общества, а следовательно и в поэзии, произошел перелом, и вся логическая стройность эстетики классицизма с ее иерархией жанров и замкнутостью стилей стала разрушаться.

Это особенно хорошо прослеживается на судьбе оды.

Перед поэтами, пришедшими на смену Ломоносову и Сумарокову, открылось несколько возможностей: либо оставить оду и сосредоточиться на «средних» жанрах; либо преобразовать оду и ввести в нее личность автора, характерные приметы его внутреннего мира, присущее ему отношение к природе, людям, быту; либо пародировать похвальную и торжественную оду, сделав предметом ее изображения низкие картины; либо, наконец, похвальной оде предпочесть оду горацианскую или анакреонтическую и воспеть в ней не гражданские подвиги, а «наслаждения жизни».

Русская поэзия XVIII века испробовала и испытала все возможности преобразования оды. Однако все то, что питало оду, переживало кризис; идеал просвещенного царя и просвещенного государства, чем дальше отходила в прошлое Петровская эпоха, становился все более сомнительным и неосуществимым. Должное, идеальное (выразить его предписывали правила классицизма) было бесконечно отдалено от сущего, реального, не имело с ним никаких живых связей и приобретало абстрактный смысл и характер. Так как просветительский пафос угасал, то с ним покидало оду и высокое содержание, превращая жанр в официальный и должностной. Придавая оде изощренную метафоричность, назойливую и нестерпимую «громкость», искусственно форсируемый «восторг», сложность образов и внешний блеск, последователи Ломоносова (и в частности, В. Петров) пытались продлить ее жизнь. Однако подобные формальные эффекты никого не могли обмануть: «надутость», как говорили в старину, неестественность одического пафоса, его холодная риторика стали слишком очевидны.

В русской поэзии XVIII века начинают возникать наряду с торжественной оды горацианские и анакреонтические. У одних поэтов (М. Херасков, Г. Державин) такие оды по своему содержанию приближались к вакхическим и любовным песням, а по форме – лишались трубных звуков, у других – выражали утонченное рассуждение, выдержанное в «легкой» манере. Но в любом случае они вели к общей демократизации поэзии, ибо в основе своей утверждали зыбкость сословных граней между людьми и повышали значение чувств, внутреннего мира частного человека и окружающей его жизни.

Чувствуя исчерпанность старой оды и свою неспособность оживить ее, многие поэты (Е. Костров, Н. Львов и др.) отказываются от этой формы и сочиняют песни, «стихотворения на случай», любовные элегии, часто с фольклорной окраской. Вообще преобразование оды совпало с широким интересом к народной поэзии, к национально особенному выражению чувств, запечатленному в памятниках устного творчества.

Еще одна возможность открывалась перед поэтами – она состояла в пародировании классицистических жанров и стиля. С подлинно одическим пафосом воспевались теперь «низкие» картины.

Над содержанием и стилем всех жанров поэзии классицизма смеется и издевается поэт И. Барков. Формально сохраняя «правила», перестраивает поэму в комическую, шутливую В. Майков, меняет свои эстетические пристрастия М. Херасков.

В поэзии появляется новый герой – простолюдин, ни в чем не похожий на прежних идеальных трибунов, нравственно безупречных глашатаев истины и долга, просвещенных провозвестников гражданских и патриотических добродетелей, красноречивых проповедников и риторов. Фон, на котором изображалась жизнь персонажей из народа, также делался скромнее: великолепные чертоги, пышные дворцы, затейливые иллюминации, грандиозные пространства, разом обнимаемые восхищенным взором, стали исчезать из поэзии. В нее вторглись ямщики, бурлаки, фабричные люди, кулачные бойцы. В этом пестром люде обнаружились и недюжинная сила, и дерзкая удаль, и умное лукавство, и размах души.

Вырастает интерес к «средним» и «низким» жанрам. Почти все поэты пишут басни, появляется множество сказок, былей. В литературу хлынула обычная жизнь, хотя зачастую лишь в комическом освещении. Например, И. Хемницер находит, что мир – царство глупости, что он устроен не по законам разума, и потому в его басне никто не учит, не перевоспитывает общество – ни басенные персонажи, ни рассказчик, за которым стоит сам автор.

В пору, когда авторитет идеологии Просвещения еще высок, а классицизм переживает кризис, появляется новое литературное направление – сентиментализм, представленный такими именами, как М. Херасков, М. Муравьев, Н. Карамзин, И. Дмитриев, Ю. Нелединский-Мелецкий и др. Первоначально сентиментализм тесно связан с классицизмом, он наследует его темы, мотивы и образы.

Полагая, что только сострадательность делает людей близкими друг другу, соединяет их, писатели-сентименталисты возвышают интимные чувства.

В отличие от классицистов, сентименталисты считают, что человек по природе, по своему «естеству» добр, поэтому его душевные движения изначально просты, искренни, наивно-благородны, лишены ненависти и жестокости; на основе врожденной добродетели пролагаются пути от сердца к сердцу, складываются общественные и социальные инстинкты, лежащие в фундаменте гражданства и объединения людей в общее целое; все положительное имеет своим источником природное, все отрицательное – искажение природного. Отсюда следовало, что общественное и государственное устройство способно либо содействовать торжеству «природного» (добродетельного) в человеке, либо подавлять исконные побуждения человеческой натуры.

Сосредоточив внимание на природной чувствительности и добрых социальных задатках человека, сентименталисты увидели в них залог идеального общественного бытия и гражданских добродетелей. Любовь к отечеству, утверждали они, проистекает из любви к человеку. Доброго гражданина образуют, по словам Руссо, «добрый сын, добрый муж, добрый отец». Старые мысли о воспитании человека наполнились в поэзии сентименталистов новым содержанием. Они заговорили о воспитании души, нравственном самоусовершенствовании.

Таким образом, сентименталисты исходили из иных теоретических предпосылок по сравнению с классицистами. Но их представление о природе человека было не менее умозрительным, иллюзорным и отвлеченным, чем идеал разумного государства у классицистов.

В произведениях сентименталистов проповедовались добродетели «естественного человека» и, главным образом, чувствительность как первоначальный источник альтруистических склонностей. Поэтому мотивы сострадания, настроения печали и тоски, переживания любви окрашивались у них в подчеркнуто личные тона и выражали авторское отношение к терпящим жизненное крушение персонажам.

Сентименталисты воспевают простой, безыскусственный сельский пейзаж, естественное окружение, мирную тишину, счастье слияния с природой.

Приятно мне уйти из кровов позлащенныхВ пространство тихое лесов невозмущенных,Оставив пышный град, где честолюбье бдит,Где скользок счастья путь, где ров цветами скрыт, —

размышляет М. Муравьев в стихотворении «Ночь».

Интерес к внутренним переживаниям человека привел сентименталистов к пересмотру жанровой системы классицизма: ода наполнилась трогательным содержанием и «приятными» эмоциями, но все же отошла на второй план, а на первый выдвинулись жанры элегии, послания, песни и романса, высокие образцы которых создали М. Муравьев, Н. Карамзин, И. Дмитриев.

Одновременно выявились и слабости сентиментализма: подчеркнутая чувствительность видится им едва ли не единственным средством исправления социальных противоречий, а сочувствие перерастает в прекраснодушное мечтательство, в созерцательную меланхолию, сопровождаемую вздохами и слезами. Это неизбежно приводит к тому, что «большой мир» вытесняется из «малого мира», и желаемое единство между личностью и обществом оказывается нереализованным.

Действительность же настоятельно напоминала, что полнота внутренней жизни невозможна без участия отдельного человека в исторических судьбах страны. Перед просвещенным русским дворянином – современником Суворова, помнившим Петра I и его соратников, Ломоносова, – неизбежно вставал вопрос, обращенный Д. Фонвизиным (Собеседник любителей русского слова. 1783) к Екатерине II: «В чем состоит наш национальный характер?» Фонвизин пристрастно вопрошал императрицу о том, почему падают нравы, почему глупцы и льстецы приближены к трону и допущены к управлению государством, почему процветают взятки в присутственных местах, почему, наконец, в судах торжествует явная несправедливость и незнатные и бедные люди нигде не могут найти защиты. Жар общественных и гражданских страстей не остывал в душах поборников славы отечества. Только теперь за высшие интересы государства и нации вступался не абсолютизм. Равнодушию вельмож и сановников к реальным нуждам российского населения в русской поэзии были противопоставлены просвещенный разум и благородные порывы частного человека. «Большой» и «малый» миры вступили в живое и плодотворное для исторических судеб России и для поэзии соприкосновение. Жизнь сердца, оказалось, могла быть богатой, насыщенной острыми и драматическими переживаниями.

Этот переворот в поэзии XVIII века открылся лирикой Г. Державина.

Поэт слил воедино волновавшие его «общие» чувства с чувствами обыкновенного, «домашнего» человека. В лирику Державина вошла его собственная жизнь, образ поэта создавался не как отрешенный от всякой обыденности и житейской прозы, но в единстве с ними и через них. Именно биографическое начало сообщило высоким идеям и просвещенным стремлениям душевную откровенность и неподражаемую искренность. Должностной оде крикливых казенных одописцев Державин нанес сильнейший удар.

В знаменитой оде «Фелица» «полезные дни», которые «богоподобная царевна» посвящает благу отечества, неотрывны от ее человеческих добродетелей и выступают как бы прямым их следствием. Между тем поэт (а на него «весь свет похож») удручен внутренним раздором, он не в силах «укрощать страстей волненье» и «пышно и правдиво жить»:

Мятясь житейской суетою,Сегодня властвую собою.А завтра прихотям я раб.

Похвальная ода Державина воспела личные качества Фелицы, которые определяли разумные ее дела на благо подданных и государства: ведь реальное поведение человека обусловлено не только велениями разума, но и характером частного бытия, «малым» миром домашней жизни, которые могут решительно повлиять на исполнение долга. Поэтому «души богатство» мыслится выше абстрактных просветительских представлений. Внося биографические черты в оду, Державин преобразовывал ее. Предметом оды стало его личное отношение к Екатерине, в которой он хотел видеть просвещенную императрицу. В оду естественно вливаются быт и сатира, обогатившие жанр и наполнившие его непосредственно освоенным жизненным опытом Державина-человека и Державина-гражданина. Русский человек в лирике Державина представлен частью общественного и вселенского целого и одновременно остается простым смертным, погруженным в обычные заботы.

Смысл поэзии Державина – «отца русских поэтов», как назвал его Белинский, – в единстве общественного и частного человека, при подчинении личного общему. Державин сломал перегородки между «поэтической» и «прозаической» областями, признав достойными поэзии и ту и другую.

В целом для поэзии конца XVIII века, несмотря на громадные идейно-художественные достижения и подлинный взлет мысли, выражение индивидуального характера в единстве его гражданских и личных начал оставалось во многом недоступным. Для русских лириков того времени, как, впрочем, и для просветителей вообще, понятие «русский человек» еще ограничивалось представлениями «русский дворянин» (классицисты) и «чувствительная личность» (сентименталисты). Между тем значение слов «русский человек» уже было шире каждого из этих понятий. Державин сделал новый шаг в понимании национального характера: он представил русского дворянина и обычным человеком в домашнем быту, и патриотом отечества, и одновременно частью вселенной. Но быт для Державина – а поэты конца XVIII века следовали за ним – сводился к внешним приметам, а человек, при всей естественности его изображения, – к совокупности живописно схваченных биографических подробностей. Цельность и полнота внутренней жизни человека в русской поэзии XVIII века еще не были раскрыты.