Главный герой. Сборник рассказов

…

Храповы и Юнусовы с незапамятных времён жили соседями на горе – двор в двор. На тесном плато приютились два одноэтажных белых дома под шифером, курятники, кривые огороды и куцые виноградники, террасами зацепившиеся за склон. Когда Олег Храпов женился на Диляре Юнусовой, ветхий плетень между дворами снесли, и на свадьбе там уже столы стояли. Напоминанием о границе остался только колодец – бетонная труба диаметром сантиметров шестьдесят, не больше. Пробурили, ещё когда дома строили – для технических нужд, – да так он и остался. Вода в нём для питья не годилась, да и надолго её не хватало. Черпанул раз-другой, и в ведре только песок с грязью.

После свадьбы решили новый забор поставить вдоль дороги. Автобусы, машины снуют весь день туда-сюда и отдыхающие шляются – отсюда море и город внизу видны, как на блюдечке. Поначалу хотели поставить глухой, дощатый, но после одумались: что за вид будет? Как стройка всё равно.

…

Калитка открылась на удивление легко, гостеприимно скрипнув петлями. Сумерки сгустились. Куда дальше? Похоже, это те два домика, которые я видел с вершины. Иду по дорожке замощённой мелкими камнями. По обе стороны – огороды. Вот курятники. Женщина стоит. Что это с ней? Держит ведро – вот только выплеснула воду, да так и застыла.

– Эмм.. – Замолкаю. «Стоп, что этот смуглый сказал? Не говорить ни с кем». Стою, не знаю, что делать. «Так он об этом говорил, вообще?»

Рассматриваю женщину. Седая, кожа тёмная, как у моего нового горе-знакомого. Близко не буду подходить. Надо выбираться как-то. Если честно, хочется бежать. Захожу в дом справа. Темно. В одной из комнат тикают часы. Половицы недовольно прогибаются. Залипают от трения и встают на место уже за спиной. Кажется, что кто-то идёт следом. Кухня. Мать честная! За столом сидят два мужика. Не шевелятся. Один пальцами держит догоревшую папиросу. Другой пишет в тетрадке.

Что-то касается моей руки. Отдёргиваю руку и оборачиваюсь. Это смуглолицый.

– Мужик, опять ты? – выжидательно смотрю на сидящих за столом. – Как ты здесь… Блин! Как мы здесь оказались, – мой испуг переходит в удивление и злость. – Как тебя звать, говоришь? Инфаркт?

…

– Лоночка, отойди от колодца, – Роза поставила ведро с навозом и направилась к внучке. – Антон, – крикнула она мужу, – когда ты уже заколотишь эту дыру? Кто опять открыл эту крышку-то?

– Бабушка, пупсик, – Илона села на корточки и заглядывала в колодец.

– Лона, отойди! Слышишь! – Роза бросилась к колодцу.

Девочка опёрлась на край бетонной трубы, пытаясь рассмотреть упавшую игрушку. Туфелька скользнула по влажной глине, Илона потеряла опору и полетела вниз, отчаянно визжа. Гулкий всплеск. Роза добежала до устья колодца, но увидела только, как торчащие из воды ножки в красных колготках беспомощно бьют о каменные стенки на пятиметровой глубине. Роза упала на колени. Замерла на секунду, зажимая рот руками. Села на землю, обхватила голову и заорала:

– Антон! Назар! Зифа! Господи!

Первой прибежала Зифа. Выпачканными в муке руками она встряхнула Розу:

– Что-о?!

Роза вперилась в глаза Зифы, дрожащей рукой указывая на колодец. Зифа заглянула в него как раз в тот момент, когда вода сомкнулась над детской туфелькой.

– А! – Зифа вскрикнула и принялась наотмашь бить Розу по голове. – Что б вы все! Проклинаю! Проклинаю вас всех! Дочь забрали! Внучку… – дальше она только кричала и хлестала Розу по лицу, пока на крики не выбежали мужчины. Антон отшвырнул Зифу. Та упала навзничь и, тыкая пальцем в сторону колодца, кричала срывающимся голосом:

– Илона! Илона!

– Что? Что Илона? – разводил руками Антон.

– Упала, – сообразил Назар и пошёл на Розу, сидевшую с окрававленным лицом, вцепившись себе в волосы. – Ах ты…

– Стой! – схватил его за руку Антон.

Назар развернулся и ударил Антона в лицо. Антон пнул Назара в голень. Они сцепились, упали и дрались, пока не обессилили. Так и нашли их Олег с Дилярой ревущими и бьющимися о землю у колодца.

…

– Пожалуйста, – кричит экскурсовод, – кто хочет осмотреть виноград, у вас пять минут.

Выхожу из автобуса, разминаюсь. «На кой я вообще поехал на эту экскурсию?» Народ толпится у забора, с которого свисают побеги виноградного куста и огромные грозди. От нечего делать подхожу полюбопытствовать. Ягоды, и правда, гигантские. «Странно: солнце справа, а слева из-под листьев вроде как лучи пробиваются». Женщины галдят, судачат. Мужики кряхтят, стесняются показать, что им тоже интересно. «Нет, ну странно это: откуда там свет?» Подхожу, осторожно приподнимаю широкий гладкий лист. Одна ягода светится изнутри. Как тусклая зелёная лампочка. Протягиваю к ней руку и касаюсь пальцем. Вздрагиваю от голоса у самого уха:

– Сорвите и спрячьте!

– И будет мне счастье? – улыбаюсь широкоплечему невысокому мужчине со смуглым лицом, одетому в оранжевую гавайскую рубашку с пальмами и бермуды песочного цвета.

– И вы сможете помочь мне в одном деле, – он испытующе смотрит на меня. – В хорошем деле, не сомневайтесь.

– Это в каком таком хорошем? – уточняю со скептической усмешкой.

– Но если сорвёте, обратного пути не будет.

Срываю виноградину и с размаху зашвыриваю её подальше вниз по склону.

– Желаю успеха в хорошем деле. – Очень меня раздражает, когда не отвечают на вопрос.

Возвращаюсь в автобус. Все уже на местах. Едем дальше к вершине – там смотровая площадка.

…

Диляра в городе работала администратором гостиницы. Красивая была – не обожги глаза! Волосы чёрные, глаза чёрные. На работе ходила в форме: узкая красная юбка, белая блузка, чёрные лодочки. Стройная – что твоя статуэтка! Туристы и командировочные до испарины на лбу выдумывали вопросы, только чтоб от неё подольше не отходить.

Она как поняла, что случилось, сразу с ума сошла. В районной психушке её держали. Сначала Олега пускали к ней, а после совсем изолировали.

…

На вершине экскурсанты рванули оцифровывать красоты. Опять меня застаёт врасплох голос над ухом:

– Когда зайдёте в дом, лучше не бояться. И ни с кем не разговаривайте. Найдите вход… – Это тот же смуглолицый.

– Мужик, да отвали ты! – Ухожу от него в сосновую рощицу – с десяток-другой деревьев.

– Меня Ирфан зовут! – кричит он мне вслед.

Прохожу рощицу насквозь. Вид отсюда не хуже, чем с площадки. Тоже видно море, город, два домика на крохотном плато ниже по склону. Надо возвращаться к остальным. «Опять этот жареный хрен пристанет. Чёрт!»

«Так, в чём дело?» – Уже минут десять иду по этой роще. Вроде только что поднимался к вершине, а теперь тропинка ведёт вниз по склону. С чистого неба полил дождь.

…

Куски бетона падают нам под ноги. Ирфан сосредоточен. Уверенно кромсает камень. Как из песочных часов высыпается песок. Свечу фонарём. Внутри колодца обнажаются корни виноградного куста – будто высоковольтные провода. Между ними показывается детская ручка. Никаких следов разложения. Только кожа пожелтела. Вот открылись голова и плечи.

– Ирфан! У неё глаза открыты! – ком застревает в горле.

– Давай… виноградину, – сипло выдавливает Ирфан.

– Я же выбросил её, – ко мне приходит осознание невосполнимой потери.

– В кармане, – блеет Ирфан, не сводя глаз с мёртвого ребёнка.

– Что? Да? – Шарю по карманам. Вот она, и правда. «Откуда? А это важно?»

В ягоде горят очертания детского лица. Губы подрагивают в грустной улыбке. Протягиваю виноградину Ирфану.

– Клади ей в рот, – голос Ирфана выдаёт тревожное ожидание.

– Я? – Вдруг ощущаю слабость в коленях.

Ирфан кивает и подталкивает меня к трупу. Подхожу. Сразу не решаюсь, но протягиваю руку и проталкиваю ягоду между губ ребёнка.

Удар током. Вспышка.

…

Олег номера всех экстренных служб в мобильник записал. Для директора школы это важно. Но не пригодилось ни разу, слава Богу. Теперь же он всех вызвал: спасателей, милицию, скорую. Но что там потом было, плохо запомнил. Морг. Похороны. Психиатрическая больница. А как из колодца виноград вырос, Олег уволился и уехал. В никуда. Подальше чтоб.

…

Темнота. Открываю глаза: «Мама… Батя… Тесть с тёщей… Полиция… Скорая…»

– Эх, Олег Антонович… – укоризненно смотрит на меня участковый и отдаёт матери мой паспорт. – Опять вы за своё! – И матери: – Бетоном, может, залить эту штольню?

Мать отмахивается и уходит.

– Простите… – говорю. – А Ирфан?

Мне не отвечают. Отец объясняет участковому:

– Когда внучку… доставали, спасателя в штольне завалило. Ирфан Акчурин его звали.

– М-да, дед, беда, – участковый хмурится, жмёт отцу руку.

Мне стыдно.

Овсянка

Для повара работа в олимпийской деревне – как для спортсмена золотая медаль на олимпиаде. А если тебе двадцать два – как для каратиста пятый дан. Уровень! Повезло – знай, держись. Хорошо, что Андрей в училище – до армии ещё – научился работать быстро. Вот, нынче, за окном ещё темень зимнего утра, а на кухне уже и ножи поточены, и половники блестят, и картошка почищена, и посуда для завтрака стопками сложена. Шеф придёт через полчаса, не раньше. Можно посидеть в подсобке, на телефоне поиграть или кино посмотреть.

Звонок мобильного, будто сирена боевой тревоги. Так и есть – на фоне синей лягушки надпись: «Шеф».

– Да, Пал Сеич! —Андрей привстал. – А… К обеду будете? Ага… Овсянка на завтрак? Понял! Да… справлюсь. До свидания, Пал Сеич!

Не открывать же шефу страшный секрет: Андрей овсянку и есть не любил, и готовить толком не умел. На него каши нагоняли скуку. То ли дело торты! И красиво, и даже готовить вкусно. Но делать нечего. Сороковку на плиту, молока в неё, хлопьев. Теперь помешивать. Водит Андрей половником в кастрюле, каша густеет, а неясная тревога мучает: «Что забыл? Что?» Спохватился, да поздно – молоко водой не разбавил. Пока соображал и панику унимал, каша подгорела. Почерпнул половником со дна, и варево сделалось цвета кофе с молоком, но с нежным розовым оттенком. Красиво даже. Но реакция спортсменов на кулинарные художества может оказаться самой неожиданной. Тем более чемпионов по греко-римской борьбе из южных республик. Они уже несколько недель как приехали на сборы и питались в столовой Андрея. Хорошо хоть деньги брать с них больше не надо: им вперёд оплатили и завтраки, и обеды, и ужины.

До Андрея тётенька работала. Кроме раздачи, чеки пробивала. Как-то она опрометчиво, на глазах борцов, макароны в тарелке рукой поправила. Борцы ей на кассе эти макароны на голову и высыпали. Инцидент замяли, но общение чемпионов с персоналом ограничили.

Столоваться борцы ходили организовано и дружно. С тренерами, врачами и массажистами. Человек шестьдесят-семьдесят. Андрей застыл у кастрюли. Половник держит наперевес, как автомат на присяге, и никак не может улыбку подобрать.

– Андрэй, – говорит один из тяжеловесов, – ми кашу нэ любым, ты нам нэ клады, ми кофэ попём и фрукти.

Андрей от радости слегка обалдел. Предлагал им какао, яблоки расхваливал. Но тут маленький, в костюме Адидас не по размеру, говорит:

– Мнэ одну порций сдэлай, пжаста!

Андрея будто ледяной водой окатили. «В лёгком весе выступает – не так страшно», – сработали в мозгу защитные механизмы. Шлёпнул Андрей в тарелку полполовника каши, отдал «малышу» и – юрк в подсобку. Сидит ни жив ни мёртв, на часы в телефоне то и дело смотрит. Время остановилось! Наконец в зале послышалось шевеление. «Уходят? Только бы уходили!» – взмолился про себя Андрей. И тут доносится:

– Андрэй! Ти гдэ? Иды суда!

Андрей выглянул, и ноги у него подогнулись. Все борцы и тренеры стояли у прилавка и смотрели на Андрея. А тот мелкий впереди всех с тарелкой.

– А-э-м… Э… – Андрею не хватало дыхания говорить. Он только мычал и показывал на кастрюлю.

Один из тренеров, русский, говорит:

– Слушай, я такую кашу на топлёном молоке только у матери в деревни ел. Из печи, помню. Запах детства прям. Сделай нам всем по тарелочке.

– А мнэ дабавка дай, – улыбнулся «малыш».

С тех пор Андрей выучил назубок все рецепты овсянки. А уж молоко водой с закрытыми глазами разбавляет.

Пиар

Книги Ящука исчезли на второй же день. В корпусах Дома творчества «Прудово» стояли стенды бесплатных книг – и в фойе, и на этажах. С вечера Ящук положил два томика на один такой, а утром книг как не бывало.

У Ящука от гордости – грудь колесом. Ещё бы: ему двадцать четыре, а он уже книгу написал, и редактировал её сам Берегатов – маститый писатель, у него два секретаря, агенты. Ящук от него целый год ни на шаг не отходил. Мэтр фонтанировал идеями и «рихтовал» сюжетные линии «Чижа», а Ящук, что называется, едва успевал перья очинять.

***

– Издательства не берут «Чижа», – пожаловался Ящук. – Авторских листов не хватает.

– Не беда, – успокаивал Берегатов. – Сюжетные линии можно развить, раскрыть характеры. Глядишь, и объём набежит. А хочешь, можешь за свой счёт издать.

Ящук так и сделал – сразу после новогодних каникул издался на свои. Экономил на каждой мелочи: и мягкая обложка без рисунка, и карманный формат, и то и сё. Даже бумагу выбрал самую дешёвую. Три раза проверял, чтоб дороже не подсунули.

Но молодой автор – для всех риск. На дворе уже стояла осень, а книжные магазины и лавки не спешили брать «Чижа».

– Какие твои годы! – приободрил Берегатов. – Поедем, брат Ящук, в «Прудово», отдохнём. Может, сценарий по твоему «Чижу» напишем или пьесу. Знаешь, был бы материал, а идей нарожаем!

***

Ящук сгонял в город и привёз ещё часть тиража. И эти «Чижи» потихоньку разлетались со стендов. Но ещё теплее на душе у Ящука становилось при виде пылящихся тут же, рядом, шедевров Берегатова – и прозы, и стихов. Смягчился Ящук и к собратьям – молодым писателям. Не так критически воспринимал их менторство после издания первой же книги.

Берегатов популярность романа Ящука никак не комментировал, но хвалить «Чижа» прекратил. И возможные сюжетные девиации перестал обсуждать. Про пьесу и сценарий – ни гугу. «Завидует! – Ящук улыбался, не в силах сдержать рвущееся наружу честолюбие. – Нет, а что он думал, я всё жизнь буду его мысли конспектировать? Я и сам познал любовь муз. О!» И очень его раздражало, что наставник всё больше времени стал проводить со «старой гвардией»: «Пусть! Пусть старичьё по углам шушукается!»

В обеденное время в столовой Дома творчества собиралось много народу. Сидя за столиками по трое, писатели шумно общались, курили, выпивали. С Ящуком и Берегатовым обедал историк-энциклопедист Синюхин – седой длинноволосый старик с тростью и бриаровой трубкой.

– Как-то плохо, голубчик, – посетовал он, обращаясь к Берегатову, – расходится семидесятый том энциклопедии. Натужно идёт, исподволь. Не нахожу нынче в народе той жажды исторической правды, что сподвигла меня пятнадцать лет назад. Не вижу искры в глазах интеллигенции и студенчества. Эдак издательство и вовсе откажется сотрудничать. А ведь сто сорок томов ещё впереди! – Синюхин многозначительно поднял палец и зачерпнул ложкой куриной лапши.

– А сколько алок в одном томе? – тоном эксперта спросил Ящук.

Синюхин взглянул на него, будто только что увидел:

– Простите?

Берегатов отложил хлебный мякиш, бесшумно положил ложку на салфетку и потянулся за папиросой. Ящук не понял за что старик извинился и дал совет:

– Пиар, опять же, надо обеспечить надлежащий.

Синюхин раскурил трубку, затянулся, продолжая разглядывать Ящука с презрительной иронией, и выдохнул сквозь жёлтые усы:

– Да-с, середняк в литературу попёр.

***

Творческие планы нетерпеливо толкались в голове Ящука круглые сутки. И за завтраком, и ночью. А особенно на прогулках. У Ящука быстро выработалась хозяйская походка и он, заложив руки за спину, мерил уверенными шагами аллеи обширного парка, снисходительно приветствуя попадавшихся навстречу литераторов.

Реконструкция территории и строительство новых корпусов в «Прудово» Ящук воспринимал, как символ расцвета новой русской литературы. И «Чижа» быстрее разбирали в корпусах, что стояли ближе к новостройкам.

Как-то раз, Ящук замечтался, и унылые осенние аллеи привели его на самую стройку. Ящук запрокинул говлову, осматривая здания, и сердце его исполнилось гордости. «Нас, молодых, всё больше, – ликовал Ящук, – нам простор требуется, ширь, новые мощности для творчества и отдыха!» Под ногами хлюпала серо-жёлтая жижа. Ящук проследил цепочку своих следов, осмотрел ботинки. Сзади в брюки нагло впитались цементные шлепки. Ящук покачал головой и застыл, не веря глазам. В метре от него валялась обложка «Чижа». Мокрая и скукоженная, она жалко ютилась рядом с кучей битого кирпича. Сердце Ящука яростно забилось. Ловя равновесие, он шагнул и медленно раскрыл обложку носком ботинка. Все страницы вырваны. Внутри только грязь и жухлые листья.

– Варвары! – взвизгнул Ящук и огляделся.

Обложки валялись повсюду. Они белели в грязи, посреди строительного мусора, как голые мёртвые младенцы. Ящук крутился на месте, будто ждал, что с очередным оборотом кошмар рассеется.

Из дверей корпуса вышли рабочие. Пятнадцать-двадцать молодых парней. Не то узбеки, не то таджики. Они расселись по лежащему вдоль проезда фонарному столбу, достали металлические коробки из-под зубного порошка и томик Ящуковского «Чижа». Черноволосые и белозубые, они галдели и смеялись. Надрали из книги страниц и принялись мастерить самокрутки. Ящук упал на колени и, глядя, как огонь, буква за буквой, пожирает его детище, твердил:

– Выгодная бумага! Бумажная выгода!

Дед Мороз

– Сидоров, не хочешь покурить?

– Угощаешь?

– Вообще-то, я не курю…

– Шо ж зовёшь?

– Ну, ты покуришь, или просто поговорим.

– Ладно, Петров, пошли.

…

– Петров, ты не пьёшь, не куришь… Ты хоть Новый год с девушкой встречал, м? Или с мамой? Хе-хе!

– Нет, Сидоров, знаешь, ко мне приходил Дед Мороз…

– Пху-пху… Э-а… Пху… Да неужели? Поздравляю! Ты меня вытащил, узнать верю ли я… Пху… в Деда Мороза?

– Пока ему хватает, что я в него верю. Каждый год приходит. Денег мне оставляет.

– О! Мешками, наверное. А-а, Петров! Совесть замучила, да? Деньги в кубышку, а сам всё прибедняешься, типа, на метро не хватает.

– Нет, не мешками, конечно. Но крупными купюрами, да. Чтобы я помогал, если кому нужно.

– Ха, денег всем нужно. То да сё. Водка, женщины, все дела. Так сколько у тебя уже, там, в кубышке? Давай, колись! Облегчи душу!

– Кубышку – нельзя. А то он приходить перестанет.

– Шо ж тебе за радость тогда? Ой, Петров, кончай мне мозги парить… Пф!

– Мне и не радость, мне – счастье.

– Ты, прям, как Иванова из планового, которая в благотворительный фонд ушла… этим… добровольцем… а, волонтёром, во!

– Да, Иванова. У неё муж болел очень…

– Стой-стой! Так это ты ей… ну…

– Дед Мороз.

– А Фёдоров из бухгалтерии? Который… в монастырь…

– Сидоров, послушай! Я тебе на счёт два миллиона перевёл.

– Что-что? Сколько? Да мне-то с какого?

– Тебе нужно. Для сына…

– Да ты чё несёшь?! Ты моего сына не трогай! Ничего мне не надо, ни от тебя, ни от твоего деда. Понял?! Мимо! Осечка! Иди свои нюни пускай где-нибудь. Я тебе щас как…

– Галя тебя…

– Что?

– Галя, секретарша Пузанова. Зовёт тебя. Сзади, вон, погляди.

– Чего тебе, Галка?

– Сидоров, срочно к телефону!

– Что за чушь? Кому я понадобился? После праздников и срочно!

– Оно мне надо, вникать? Сказали, из больницы какой-то.

– Петров, что это?..

– Прости!

Керосинка

Красочные байки из уст бывалых студентов и дипломников о стиле преподавания Корнея Павловича нагоняли на младшие курсы страх, тоску и уныние. Профессионал он был, конечно, экстра-класса. Предмет знал до последней запятой. Часто бывал в разных экспедициях, ездил на конференции, учебник написал. Но это сейчас понятно, а тогда мы, студенты, прозвали его «копчёным» за несходивший глубокий загар на широком морщинистом лице. Будучи одиноким стариком, за собой он следил плохо. Мог запросто прийти читать лекцию в драной выгоревшей энцефалитке.

Но вдруг, незадолго до госэкзаменов, его словно подменили. Одеваться стал загляденье. Со студентами приветлив. А над нашей группой вообще шефство взял. Отнеслись мы к такой перемене с недоверием. Спрашивали в других группах и у молодого доцента Дряжникова, который заменял Копчёного, уехавшего в очередную экспедицию. Оказалось, весь факультет недоумевает. На этом фоне даже осталась незамеченной жалоба моей согруппницы Аньки Лихих на приставания Дряжникова. Они в общаге жили на одном этаже. Пришел он к ней с каким-то бумажным свертком, говорил, что всё знает и домогался. Хорошо соседка за стиральным порошком зашла. Анька вообще странноватая была. Говорила невпопад и делала всё нескладно.

А потом Копчёный умер. Прямо на заседании кафедры. Аньку вызывали несколько раз в деканат и к ректору. Любопытство нас жгло изнутри огнем неугасимым. Но Анька невозмутимо молчала. Кое-какие детали мне потом завкаф прояснил. Я у него был на дипломе. Копчёный перед госами хотел нам все билеты с ответами передать. А тут его пригласили в экспедицию. Перед отъездом он договорился с Анькой, что завезёт ей пакет в общагу, а она, балда, ушла куда-то. Он, по простоте душевной, оставил пакет для нее на вахте. Дряжников это видел. Сказал вахтерше, что, де, она его студентка и он ей сам передаст. Потом вскрыл пакет и кроме билетов нашёл в нём письмо со стихами для Аньки. Сначала хотел её шантажировать и переспать с нею, но после допёр, что можно наконец-то Корнея Павловича на пенсию выпихнуть и на кафедре письмо обнародовал. Копченый вернулся, а тут такой скандал. В основном из-за билетов, но еще под соусом отношений со студенткой. Инфаркт, короче.

А мы после диплома поехали всей группой к одному из наших на дачу. К вечеру гроза ударила страшная. Даже свет отключили. Хозяин достал керосинку. Старую, грязную, еле оттёрли. Зажгли её, а у Аньки глаза полные слез:

– Лампа, – говорит, – как Корней Палыч.

Опять, думаем, ляпнула не пойми чего. А она продолжала:

– Влюбленные старики… – Все притихли: вот, сейчас она откроется наконец. – Светятся из-под копоти.

Берега

Тихон, жадно причмокивая и прикрывая большим пальцем пузатую чашу трубки, закурил. Огарок длинной спички тенькнул о дно медной пепельницы на подоконнике и разломился надвое. За окном куражилось бабье лето. Ветер будоражил кроны деревьев, заставляя красно-жёлтую листву рукоплескать голубому небу. Самое время гулять!

По железной дороге за перелеском на сортировочную станцию втягивался состав. Габаритный груз на платформах прятался под брезентом с накинутой поверх маскировочной сеткой. Между путями и у пакгаузов суетились военные. Мимо дома с воем и синими проблесками пронеслись две машины скорой помощи. Тихон пустил дым носом на пожелтевший ворот белого вязаного свитера и достал из кармана застиранных домашних джинсов мобильный. Палец пробежал по экрану: «Ток! Ток! Ток!». Нет сети.

В уши ударил забытый перезвон проводного телефона. Связисты на днях поставили. Если начнётся война, кто не отключил такие, порадуется. А разве в нашем мире заканчивалась война? Если ты не воюешь, значит, кто-то воюет вместо тебя. Она уже повсюду. Страна готовится без дураков. Правительство ещё клятвенно обещает уладить споры из-за изменчивости границы, проведённой по руслу реки, а со дворов уже потянулись угрюмые молодые люди с чемоданами, рюкзаками, баулами. Связанные подпиской о неразглашении, они тихо исчезают в военкоматах и на сборных пунктах. Под уверенный баритон премьер-министра отцы дочерей надевают камуфляж, радостно балагурят о патриотизме и настоящих мужчинах. Отцы сыновей урезают семейные траты и седеют, робко уточняя стоимость похорон в военное время. Участились инфаркты.

Телефон продолжал звенеть по-идиотски радостно. Тихон чертыхнулся и поднял трубку:

– Да?

– Инспектор Хок! Инспектор Хок! Алло? – блеющий стариковский голос плавал в пустоте у самого уха.

– Да, слушаю! Хок!

– Моя фамилия – Хлюп-пе. Отто Ромуальдович. Галерист. Вы меня не знаете. У нас полиция… Что?

– Да-да, говорите. Картинами торгуете?

– Да. Галерея на Дружбы народов.

– У меня сын художник. – Тихон прикрыл глаза и ударил кулаком в стену. – В армии он.

– Очень вам сочувствую, – затараторил Хлюппе. – У меня картину украли. Здесь полиция. Сказали, не будут заниматься… Просто тут такое дело… Но, может, если, вы, только…

Тихон взорвался:

– И правильно, не будут! Война на носу! А? Отто Каквастамович! Что, мировой шедевр украли? Нет ведь, мазню какую-нибудь!

– Ромуальдович… Да, шедевр. Но, господин инспектор… Тихон Андреевич, дело не в украденной, а в новой картине. Как вам объяснить…

– Я вам зачем, объясните, лучше. – Тихон постучал чубуком по пепельнице. – Меня вот-вот уволят… Переведут… Ай, это не ваше дело!