Рождённые огнём. Первый роман о российских пожарных…

– Вот что, братцы, от руки моей осталось, – показал Макар свою клешню товарищам.

Кузьма уже ластился к Дорофеичу всем своим кошачьим телом, держа хвост трубой. Тот поднял его и уткнулся носом в усатую морду. Кузьма, не ожидавший подобных ответных чувств, заёрзал, словно от неловкости, но на всякий случай уцепился когтями за суконную шинель Макара. Появившийся Бодров позвал Дорофеича к себе и, внимательно рассмотрев руку, задумался.

– А управишься у насоса-то теперь, а?

– Ваше высокоблагородие, я уж всё придумал, как буду, – уверенно ответил Макар.

– Сможет, он сможет, – подумал про себя брандмейстер. – А то куда ж его? Кому он нужен будет? А к ремонту ещё помощника ему определим. Сможет…

В один из таких февральских дней казачий вахмистр Григорий Попов, разругавшись с женой вдрызг, поджёг от злости свой собственный дом, что в Форштадте. Пламя схватилось быстро. Обоз примчался через полчаса, увязая по дороге в тяжёлом, набухшем от дневной оттепели, снегу. Попов же, завидев пожарных, вышел навстречу обозу с шашкой и стал показывать чудеса фехтования, перебрасывая клинок с руки на руку, крутя его так, словно превратил шашку в железный веер.

– Руби меня, братцы, если сможешь! – орал вахмистр, будто потеряв рассудок, почувствовал себя в бою с басурманами. – Пускай горит!

Прискакавший следом Бодров, спешился. Пожарные стояли, не зная как приблизиться к горящей избе. Брандмейстер подошёл вплотную к вахмистру.

– Брось шашку! – коротко приказал он. – Всю улицу спалишь, казак. Не бери греха на душу!

– А ты кто? Не командир ты мне! – захрипел на брандмейстера Попов. – Ты в мою душу не лезь – туда шашек и палашей знаешь сколь совали? А ты кто, чтоб мне приказы отдавать?

И, махнув кликом, вахмистр разрубил уже протянутый к дому пожарный рукав. Хлынувшая из рукава вода ударила Бодрову прямо в грудь. Брандмейстер, не дрогнув, остался стоять на месте. Он снял шпагу, скинул на морозе шинель, расстегнул и снял китель. Оставшись в одной рубашке, штабс-капитан взял в руку свой клинок. Только сейчас, в свете пламени пожара, Попов разглядел страшный ожог на плече брандмейстера и длинную рваную отметину возле самой шеи от упавшей однажды на Бодрова горящей надвратной перекладины, располосовавшей ему чуть ли не половину тела. Взгляд вахмистра погас, он одним движением вложил шашку в ножны и посторонился, пропуская пожарных…

Войсковой атаман Михаил Голодников насилу уговорил полицмейстера Рукомойникова не отдавать Попова под суд, обещав разобраться с ним по суровому казацкому закону.

Вскоре казаки собрали свой Круг. В казачьей Знамённой избе было сильно накурено. Юртовые атаманы собрались с ближайших станиц. Бородатые, с шашками на боку и нагайками в сапогах, не снимая шапок, они степенно о чём-то говорили друг с другом. Помимо прочего должны были обсудить и вахмистра. Теперь Григорий сидел на Круге понурый, ожидая своей участи.

Голодников не вошёл, а прямо вбежал на Круг. Войсковой старшина едва успел с докладом.

– Здорово дневали, братцы казаки? – обратился к Кругу атаман.

– Слава богу! – грохнули в ответ казаки.

– На молитву шапки долой!…

Когда дошли до Попова, то спорили долго. Вахмистр слыл человеком отчаянным в бою и щедрым с товарищами, и в пьянстве, как и в иных безобразиях замечен не был. Виной же всему был вспыльчивый характер казака.

– Простить Попова, и чтоб впредь не баловал! На поруку его взять! – кричали казаки.

– Любо! – раздавалось в ответ с одной стороны.

– Не любо! – эхом отзывалось с другой. – Уж не впервой он чудит! Что с того, что герой. Наказать, чтоб казакам неповадно было!

Тогда слово взял есаул Ерофей Якунин из Совета стариков. Есаул встал, и вслед за ним по казацкому обычаю поднялся весь Круг. Ерофей, как и полагалось, поклонился всем.

– Вот что, казаки, – начал свою речь отмеченный сединой и вражескими пулями сотник. – Так делать никак невозможно. Мало что ли враг дома наши сжигал? Мало нашего казачьего брата в боях полегло и ещё поляжет, чтобы по глупости замерзать? Вас спрашиваю? У вахмистра Григория Попова заслуги немалые, но баловать никому нельзя. Моё слово – наказать одним ударом плетью.

– Любо, – нехотя загудели казаки, не смея перечить старику…

Весна взяла своё только к апрелю. И пока все радовались вновь начинавшейся в городе жизни, пожарные отвыкали от зимней спячки, готовясь к новым испытаниям. В апреле пожары не заставят себя ждать. Если зимой горело лишь от банных печей, да от упавших по недосмотру лучин, то в наступающей жаре, при налетающем, сбивающим с ног, оренбургском ветре пожару будет где разгуляться. Он поселится в степи, грозя оттуда сполохами городским избам на окраинах, залезет на сеновал, подобрав докурить брошенную каким-нибудь подвыпившим казаком самокрутку с ещё горящим табаком, а то и выскочит из костра, допрыгнув до ближайшего двора, покрутится и пойдёт куролесить по сараям и крышам домов.

– Нехороший он, апрель этот, сколь себя помню, – ворчал Ширш в казарме. – Так что, братцы мои, более всем сразу не спать, караул нести справно.

– Верно всё ты говоришь, Емельян, – громко сказал неожиданно вошедший в казарму Мартынов. – Его высокоблагородие теперь в Думу уехали. Снова людей да денег на обоз будет просить, а там как решат.

То, что решат снова не в их пользу, знал любой пожарный. Городской глава Иннокентий Безродов каждый раз придумывал для брандмейстера новую причину, чтобы не пополнять пожарный обоз новыми служителями и не менять лошадей, выслуживших свой положенный срок.

– Ваше превосходительство, ежели так станется, что какая из лошадок до пожара не домчит, то уж не взыщите, – бил на жалость Безродову Бодров. – Они, кобылки наши, больше иных людей на веку своём повидали – на покой им пора.

– Степан Степаныч, ну что ты мне говоришь опять, – заложив огромные руки за спину, ходил взад-вперёд по кабинету глава. – Государство из войн не вылезает, а тут тебе лошадей менять. И десяти лет им сроку не прошло – пусть поскачут ещё годик-другой. А насосы сменять будем, непременно будем. На новые, германские, слышь. Но к лету, голубчик мой, к лету.

– Да как же к лету, Иннокентий Палыч? – с недоумением поглядел на главу Бодров, отчего у Безродова окончательно испортилось предобеденное настроение. И брандмейстер, и все пожарные проблемы надоели ему тотчас же.

– Степан Степаныч, идите на службу, мы обо всём подумаем, – отвернулся он от Бодрова, давая понять, что разговор окончен…

Пожарные же, будто подслушав беседу Бодрова с городским главой, уже чистили и подковывали лошадей, Дорофеич вместе с новым пожарным Иваном возились у старого насоса, а Мартынов с Ширшем сокрушённо оглядывали порванные местами рукава и думали, чем залатать очередную дыру с этакими скудными расходами на обоз. За этим занятием застал их вошедший в конюшню помощник полицмейстера Исаев. Все побросали дела, ожидая новостей про Захара, но тот молча подошёл к Мартынову, поприветствовав его одного лёгким кивком головы.

– Николай Алексеевич, Вас тотчас же ждёт к себе его превосходительство господин полицмейстер, – сухо сказал он.

Мартынов отдал заливную трубу, которую держал в руке, Ширшу, застегнул мундир и, не проронив ни слова, направился следом за Исаевым.

Пётр Рукомойников курил в своём кабинете трубку. Табак у полицмейстера был особенный, такой едкий, что пробирал всякого до мозга. Вызывая к себе какого-нибудь городничего, он обязательно закуривал, отчего с подчинённым случался кашель и слёзы из глаз. Вот и сейчас, оглядев вошедшего к нему Мартынова с ног до головы, будто видел его впервые в жизни, Рукомойников затянулся, сидя в кресле.

– Проходи, Николай Алексеич, присядь, – указав Мартынову на кресло возле стола, выдыхая свой жгучий табак, строго сказал полицмейстер. – Ты человек хоть и молодой, но серьёзный и обстоятельный. А потому к тебе с этим делом и обращаюсь. Степан Степанычу – чур, уговор – о разговоре нашем ни слова – горяч он сейчас после всех этих краж, будь они неладны. Так вот, значит, дело какое, Николай Алексеич…

Пока еще не припекло с этими самыми пожарами, пока ещё солнечный денёк сменялся холодным проливным дождичком, Николай решился истопить баньку и позвать товарищей.

– Вот, братцы мои, хочу собраться с вами в баньке, по-походному, с веничком да водкой, – сообщил Мартынов. – Год уж, как батюшки моего нет, а он баньку любил. Помянем раба божьего Алексея.

В мужскую компанию он пригласил Бодрова, Петрова и Ширша.

– Ваше благородие, да не по статусу мне с офицерами вроде, – мялся Ширш. – Я-то баньку истоплю, а вы уж там сами.

– Обижусь, сей час же обижусь, Емельян, – сурово ответил на это Николай. – Топить – это твоя наука. Знаю, что истопник ты знатный. Но хочу с тобой, как с товарищем за стол сесть – уважь!

К назначенному часу из банной трубы валил дым, и Ширш кочегарил с дровами возле печи. Банька во дворе Мартыновых была «по – белому» – чистая и ухоженная. Её построил покойный отец Николая и иногда собирал здесь товарищей. Хоть Дарья с Машей наготовили на всю компанию, однако же Петров снова умудрился добыть и поставить на стол вяленую рыбу, икру и бутыль самогона – в этих делах равных ему в части не было.

– Не пропадёшь с тобой, Иван Яковлевич, – отметил заслугу Петрова брандмейстер. – Добытчик ты знатный. Откуда принёс?

– Так у вдовушки одной подъедаюсь тут, – словно в шутку признался начальнику помощник.

– Женить его надобно, братцы, точно вам говорю, – рассмеялся Бодров. – А хоть и на вдовушке этой. Когда свататься идём, Иван?

Брандмейстер, улучив момент, отозвал Николая к себе.

– Коля, а чего полицмейстер-то звал к себе, выпытывал что? – тревожно спросил Бодров, всё также пристально глядя на Николая.

– Да про Захара всё, – ответил Мартынов. – Больно уж хотят они его виноватым сделать, да сообщников ищут пока. Поэтому в судебную палату дело-то не отдают – не спешат. Я ему говорю, что не верю во всё, а он – улики есть, стало быть, в Сибирь ему дорога.

Печной жар уже раззадорил всю компанию, и они, раздевшись догола, нырнули в привычный для себя знойный дух. В тазах заплюхали веники, заготовленные с осени, от выплеснутой Бодровым воды зашипели камни на печи, и стало ещё жарче. Воздух сделался тягучим, пробирающим всё тело мелкими острыми иглами. Последним в парную вбежал Петров. На плече его, почти у самой шеи, виднелись две отметины от пистолетных пуль.

– Эк, Иван Яковлевич, где же тебя так? – рассматривая голого товарища, спросил Бодров.

– В полиции, известно где, – неохотно поделился Петров тем, о чём, по всему видно, вспоминать не любил. – У воров пистоль оказался, не увернулся я.

Спустя несколько минут из бани послышались крики, бранные словечки, охи да ахи.

– А ну-ка, поддай ещё парку, Ширш! – орал, что был сил Бодров. – Ох, не спалиться бы!

– Степан Степаныч, уж мочи нету жар терпеть, – слышен был тихий голос Мартынова.

– А ну терпи, боец, на что мне такой пожарный – сдюжишь!

Пожарные по очереди хлестали друг дружку горячими вениками, выгоняя из своих тел затаившиеся хвори, разогревая в груди души, чтобы после, охладившись колодезной студёной водой и закутавшись в белые простыни, начать свой откровенный разговор, на который по трезвому делу мужик вряд ли сможет решиться…

В понедельник Дорофеич запил. С ночи он пропадал неведомо где, а наутро Ширш обнаружил его спящим в дальнем углу казармы в таком непотребном виде, что было совершенно ясно, что самостоятельно Макар Кондрин до части не добрался бы.

– Кто ж дотащил его, и где подобрали? – вопрошал бойцов Ширш, но те, отводя глаза, по-братски молчали.

Макар на все поползновения привести его в чувство злобно отмахивался, обещая зарубить топором любого, кто подойдёт. Лишь новому его помощнику Ивану и коту Кузьме было дозволено быть рядом. Дорофеич водил в пьяном сне в воздухе руками, открывая порой ничего не видящие глаза, и нёс околесицу.

– Вон пошёл от меня, рогатый! – снова начинал кричать Макар, поднимая для крестного знамения изуродованную руку, отчего зрелище и впрямь было бесовское. – Я тебя знаю. Я в бога нашего верую – не возьмёшь меня, нечистая!

Нащупав Кузьму, Дорофеич сгрёб его в охапку и начал целовать. Кот, озверев от перегарного запаха, упёрся всеми четырьмя лапами и куснул Дорофеича за нос.

– Это не Кузьма наш – нечистая за мной пришла! – заорал Макар и принялся душить кота.

Мартынов вошёл в казарму, когда товарищи насилу вырвали животное от буйного пожарного. Взъерошенный и помятый Кузьма с выкатившимися от страха глазами злобно шипел, будто дьявол, изгоняемый Дорофеичем, на самом деле решил переждать в его шкуре.

– Тащите в конюшню! – приказал Мартынов. – Емельян, Иван, рукав и трубу у бочки готовьте.

Пожарные поволокли пьяного Кондрина к бочечному ходу. Двое взяли его под локотки, поставив прямо перед бочкой, от которой Иван через насос уже протянул пожарный рукав. Дорофеич, висевший на руках товарищей, был похож на приговоренного к казни. Он поднял голову.

– Почто убиваете меня, православные?

– Качай! – коротко приказал Мартынов.

Иван, державший в руках водоливную трубу, испуганно посмотрел на командира.

– Качай, Емельян, немедля! – прикрикнул помощник брандмейстера и сам, оттолкнув Ивана, взял трубу из его рук.

Струя ледяной воды ударила фонтаном, и Николай направил трубу прямо в Дорофеича, пытаясь столь изуверским способом вернуть его к жизни. В рубахе и кальсонах пьяный Макар вмиг превратился в одно стираное бельё и, спустя полминуты, открыл глаза и задёргался из стороны в сторону.

– Всё, всё! Пусти!

Воду остановили. Макар по-собачьи затряс головой, разбрасывая брызги. Мысли его прояснились, а во взгляде обнаружился потерянный со вчерашней ночи смысл.

– Дорофеич, мать твою! – подступил к нему Мартынов. – Будешь баловать, его высокоблагородие приказали в шею тебя гнать, даром, что покалечило!

– Виноват, Николай Алексеич, бес попутал, – с готовностью начал оправдываться Кондрин. – Только вот головушка болит – спасу нету никакого.

– Ладно. Емельян, похмели его и пусть проспится к обеду, – брезгливо сморщился помощник брандмейстера. – А то помрёт, не ровен час…

В Оренбурге начались пыльные бури. Они налетали всегда нежданно, закручивая в столб поднятый с земли песок, и бросали его в лицо. Дамы пытались прикрыться платками, а кавалеры просто оборачивались спиной, пережидая, пока стихнет.

– Опять черти крутят, – обязательно говорил кто-то.

Пыльный столб нёсся дальше по улицам на десятки и сотни саженей, пока не прибивало его снова к земле. Обувь и одежда горожан становились серыми, песок хрустел на зубах и царапал глаза.

Мартынов наблюдал всё это безобразие из окна караульной. В наступившую жару гореть начало в аккурат по три-четыре раза на дню. Бойцы, не успев обсохнуть, вновь летели то в Кузнечные ряды, то на Базарную площадь, то в Форштадт или Новую Слободку. Пожарные обозы сновали по улицам, не вызывая удивления, а пожарные к вечеру выматывались совсем, да так, что – здоровые и выносливые – падали без сил. Лошадей тоже не жалели.

– Француз наш не сдюжит, – сокрушённо говорил Ширш Мартынову. – Вчера, когда с Инженерной с пожара-то воротились, он еле приполз. Встал в конюшне, фыркал долго. Потом на леву ногу припадать начал, я уж подумал, что помирает.