Рождённые огнём. Первый роман о российских пожарных…

Спустя три часа, измотанные вконец пожарные, потушив дом, вернулись в часть. Одежду можно было рубить топорами. Дорофеич, чуть не приморозившийся в этот день к насосу, напрочь отморозил пальцы на правой руке. В тепле они так и не начинали болеть, а поэтому помощник Петров немедля послал за лекарем.

– Худо дело у тебя, – осмотрев руку Дорофеича, сказал лекарь. – Как бы отрезать не пришлось.

– Да как же это, – взмолился тот. – Что ж я за пожарный без руки буду?

– Погоди раньше времени. – Доктор наложил повязку с мазью и ушёл.

Дорофеич стал смурным, ни с кем из товарищей не заговаривал, как бы они ни пытались поддержать его. Будто почуяв неладное, к Макару прильнул кот Кузьма. Пожарный поднял его здоровой рукой себе на колени, и они просидели так целый вечер…

А наутро в караул ворвался разъярённый Бодров.

– Становись, мать вашу! – заорал он не своим голосом. – Становись все разом! Мартынов, Петров – туда же подите вместе со всеми!

Отвыкшие от такого гнева бойцы во главе с помощниками вмиг вытянулись вдоль повозок, не зная ещё, что за злая муха и в какое место укусила брандмейстера в это холодное утро.

– Вы что, братцы, вы что творите-то, а? – начал ходить, заложив руки за спину, вдоль строя Бодров. – Не ведаете ещё? А я ведаю! Ведаю, что вчера из дома купца Харламова, где пожар гасили, пропали золотые червонцы, каменья драгоценные из шкатулки и брегет золотой с цепочкою.

Мартынова обдало холодным потом. Он чуял позор, оттого что командовал вчера на том пожаре. Стоявший рядом Петров тоже замер навытяжку – чего ждать дальше?

– А ну, все в казарму идём, сейчас уж городовые будут, – отрезал брандмейстер. – Выверну наизнанку каждого – обиды не держите. Или кто сам сказать сейчас хочет?

Он с надеждой оглядел подчинённых. Те выглядели растерянными, но в глазах их начальник не увидел ни испуга, ни желания спрятаться за спину. Бодров и сейчас не верил, что это его пожарные – грабители и мародёры, не побоявшиеся бога, нарушившие честь, запятнавшие собой всю часть и всех своих товарищей. Брандмейстер первым вошёл в казарму с тяжёлым сердцем.

– Доставайте всё, как на духу, – глубоко вздохнув, сказал Бодров. – И карманы тоже. Ежели кто не хочет перед товарищами – неволить не могу. Пусть городовые своё дело делают.

Пожарные не спеша стали выгребать из походных мешков и коробов, стоящих у кроватей, свои нехитрые пожитки. На свои двадцать рублей жалования каждый из них нажил немного. Пара нательного белья, свежие порты, простые походные иконки. Кто-то выложил перед собой деревянную резную ложку, кто-то – оловянную кружку, отмытую и припасённую до очередных празднеств. Никто не упрямился, как и всякий смиренный русский человек, понимая, что кого из них станут казнить, а кого миловать будет решено без их участия. И оттого, глядевшему на всё это Бодрову, стало нестерпимо стыдно и больно. Он отвернулся, чтобы не видеть всего, дав знаком Мартынову и Петрову команду досматривать вещи бойцов.

Спустя пару минут всё, вытряхнутое из мешков и коробов, лежало перед глазами помощников. Последним возился Дегтярёв.

– Ты чего там, Захар? – окликнул его Мартынов.

– Как же это, как же… – не своим голосом вдруг прошептал Захар.

Все окружили его. На ладони Дегтярёв держал два царских золотых червонца, только что вынутых им из мешка. Захар обвёл взглядом товарищей. Те опустили глаза. В казарму как раз вошёл полицмейстер в сопровождении двух городовых. Захар так и держал на ладони червонцы.

– Вот Вам крест, Ваше высокоблагородие, – обратился он, белый как мел, к Бодрову. – Не моё это. Откуда взялось, знать не знаю. Вот вам всем крест мой.

– Они, Ваше превосходительство, – сказал один из городничих. Подойдя к Дегтярёву, он забрал у него краденые золотые и рассматривал их со знанием дела. – Из того самого золота, что с новых Ленских приисков добыто.

Полицмейстер Рукомойников взял червонцы, покрутил их в руке и кивнул городничим.

– Ну, пойдём, братец, – положил городничий руку на плечо Дегтярёву. – Поспешай.

– Вот вам крест, братцы, не брал я, – шептал, еле передвигая ноги, Захар. – Не думайте худого обо мне, не брал я.

Рукомойников подошёл к Бодрову. Брандмейстер стоял, всё так же отвернувшись к стене, ещё не веря в происходившее. Лицо его не выражало ровным счётом ничего, кроме опустошения и какого-то бессмысленного разочарования во всём.

– Вот что, Степан Степанович, завтра же с утра пожалуйте ко мне, – попросил полицмейстер….

***

Наутро Ольга пришла в часть и вызвала Мартынова. С того званого ужина они виделись уже несколько раз, и после испытанной взаимной симпатии отношения их развивались. Они оба искали поводы для встречи и оба же непременно находили их. Будь то случайные свидания быстро темнеющими вечерами на зимних городских улицах или в городской библиотеке.

– Николай Алексеевич, никак в толк не возьму, что с батюшкой стало, – с тревогой в голосе начала она разговор. – Вернулся вчера чернее ночи, молчит – слова за весь вечер не вымолвил. Вот и теперь думаю – идти к нему или нет?

– Успокойтесь, Ольга Степановна. Так, по службе это, мелочи всякие, – поспешил сказать Мартынов. – С визитом к батюшке погодите пока. Образуется всё, непременно образуется.

– А где же ваш Захар хромой, что так меня встретил тогда? – заинтересовалась напоследок Ольга. – Вы ему передайте, что зла на него не держу совсем. Он, видно, человек-то хороший. С той поры, как завидит – кланяется издали уж.

– Передам, Ольга Степановна, непременно передам, – опустил глаза Николай, и на сердце его сделалось тяжело…

Тем временем Бодров был в кабинете полицмейстера Рукомойникова. Они служили вместе уже без малого лет десять, и начальник полиции знал брандмейстера как человека исключительной порядочности и верности своему долгу. И хотя в близких друзьях они не состояли, Рукомойников и сейчас верил Бодрову как самому себе.

– Брось убиваться, Степан Степаныч, – успокаивал он сослуживца как мог. – Не тебе ответ за него держать. Скажу тебе, что допрос будем чинить со всем пристрастием. Всё выведаем и про подельников его – один он не управился бы.

– Да не верю я, что Захар такое удумал, не верю, – вскинулся брандмейстер. – Понимаешь ты это, Пётр Петрович? Будь они прокляты эти червонцы, откуда они взялись у него? Где остальное успел припрятать и с чего вдруг эти оставил? Не сходится как-то.

Брандмейстер вдруг заметил на столе у Рукомойникова форменную пуговицу, чуть почерневшую, будто опалённую огнём. Он впился в неё глазами.

– Это вот на месте, где шкатулка с каменьями у купца стояла, нашли, – заметив интерес Бодрова, сказал Рукомойников. – Не знаешь, чья может быть?

Бодров лишь покачал в ответ головой: не знаю.

– Ладно, во всем разберёмся, Степан Степаныч, – отрезал полицмейстер. – Ты иди уже на службу, с богом.

Бодров ушёл, а полицмейстер тотчас же вызвал к себе помощника Исаева.

– Ты, любезный, сделай-ка то, что я просил тебя, да поскорее, – приказал он городничему. – Ответ мне нужен к исходу месяца – время не терпит. Как там наш вор, пожарный этот?

– Спокойно, вроде. Чего ему под арестом сделается, – ответил Исаев. – Сегодня же допросим как надо – всё и скажет.

– Ну-ну, – задумчиво протянул полицмейстер. – И принеси-ка мне бумаги те, про которые я говорил.

– Сию минуту, Ваше превосходительство…

***

К вечеру Дорофеичу стало хуже, пальцы распухли и почернели. Приехавший лекарь немедленно отправили его в больницу. Уходя, Макар прижал к себе Кузьму и поцеловал его в пушистую кошачью морду. Когда он вышел за ворота, Кузьма ещё долго бежал следом, жалобно мяукая, думая, что так полюбившийся ему Макар уже не вернётся обратно…

Брандмейстер Бодров поздним часом закрылся у себя в кабинете, и точно так же, как в день смерти Алексея Мартынова, пил горькую. Бойцы, оставшись в казарме, выставили караульного, чтобы тот в случае чего дал знак – что придёт на ум выпившему командиру одному богу известно.

– Как же это, братцы, с нашим Захаром приключилось? – спрашивал себя и остальных Ширш. – Я с ним, почитай, годков семь уже бок о бок. Не могу я на него подумать такого.

Пожарные молчали, пытаясь заняться хоть каким-нибудь делом, но как-то ничего не ладилось. Мартынов нарезал круги по двору, твёрдо вознамерившись спустя четверть часа постучаться к Бодрову. Взглянув на часы, он вспомнил, что обещал сегодня матушке быть пораньше к ужину, чтобы поговорить о её поездке назавтра на хутор Степановский, что близ Оренбурга, к кузине и договориться о лошадях.

– Теперь уж как выйдет, – подумал он.

Мартынов поднялся к Бодрову, когда уже стемнело. На стук в дверь никто не ответил. Николай постучал сильнее – в кабинете послышался какой-то неясный шорох.

– Ваше высокоблагородие, дозвольте войти! – крикнул Мартынов. – Я по делу неотложному. Степан Степаныч!

Молчание насторожило помощника не на шутку. Он уже успел узнать своего начальника, когда тот был навеселе. Бодров всегда в таких случаях шумел, отдавал разные чудные приказы, о которых после и вспомнить не мог. Мартынов подозвал Петрова.

– Неладно там как-то, чую, – поделился он опасением с коллегой. – Надобно дверь ломать.

– Да бог с тобой, Николай Алексеич! – ужаснулся Петров. – Спит он пьяным и всех делов.

Мартынов не послушал и, отойдя на пару шагов назад, с силой ударил в дверь. Она не поддалась. Николай прислушался – ни звука. Собравшись с силой, оба помощника ударили теперь в дверь ногами одновременно. Железный крюк отлетел, и Николай первым ворвался в кабинет. Бодров сидел прямо в кресле. Мундир его был застёгнут на все пуговицы, а в правой руке брандмейстер держал пистолет, приставленный к виску. Мартынов замер, не зная что предпринять. Петров осторожно направился к брандмейстеру, обходя стол. Бодров не шевелился, будто ничего не видел вокруг себя. Мартынов, оправившись от шока, двинулся к нему с другой стороны, как раз там, где была рука с пистолетом. Оставалось пару шагов, когда брандмейстер неожиданно повёл глазами в сторону помощника и нажал на курок. Выстрела не последовало – осечка! В следующее мгновение Николай перехватил руку Бодрова, а вторую тут же схватил Петров. Они оба пытались вырвать пистолет. Бодров сопротивлялся молча и зло.

– Степан Степаныч, ты чего удумал! – заорал Мартынов. – Брось, брось оружие!

– Пусти! – прохрипел брандмейстер. – Пусти, говорю. Не переживу позора такого!

Он с силой оттолкнул обоих, вновь поднял пистолет к виску и опять взвёл курок.

– Не походи! – сказал Бодров. – Не подходи!

– Степан Степаныч, будешь стреляться – давай! – вдруг выпалил Мартынов. – Только сказать тебе одно хочу. Собрался я сегодня к Вам, Ваше высокоблагородие, просить руки дочери Вашей…

Николай не успел закончить. Пистолет выпал из руки Бодрова, и, грохнувшись о стол, выстрелил. Пуля, летевшая прямо в грудь Мартынову, попала в стоявший на её пути медный подсвечник, и он тяжело свалился на пол, вывалив покатившуюся свечу. Брандмейстер страшно вытаращил глаза.

– Коля! Жив! – обезумевший Бодров бросился к помощнику и схватил его за плечи. – Что же это я делаю! Что делаю!

Они обнялись, и Бодров заплакал на плече у Мартынова.

– Ох уж мне канделябры эти! – улыбнулся такой счастливой развязке Николай.

Он наклонился и поднял подсвечник. Точно посередине ножки его застряла пуля, предназначавшаяся Николаю Мартынову. Бодров тем временем утёр слёзы платком, что дал ему Петров, и, окончательно протрезвев, наконец понял, что сейчас произошло. Он чуть было не лишил жизни своего Колю. Брандмейстер сел и закрыл лицо руками.

– Сейчас, Коленька, погоди чуток, – прошептал он. – Господи Вседержитель, помилуй меня грешного раба Твоего…

Тем временем помощник Петров, подойдя к Мартынову, попытался было забрать из его руки подсвечник, спасший тому жизнь. Но Николай крепко держал его, не отрывая от него глаз. Прямо над застрявшей пулей на медной ножке был едва виден знакомый Николаю знак! Он словно таял на глазах! Мартынов опрометью бросился в караульную, чуть не сбив с ног прибежавшего на выстрел Ширша, и схватил свою каску. Знак амулета медленно проступал на своём месте.

– Видится мне это всё, не может такого быть, – снова перекрестился Николай…

Когда он вернулся в кабинет брандмейстера, тот уже оправился от шока. Петров суетился рядом, достав какую-ту припасённую склянку с успокоительным.

– Да что ты, Иван Яковлевич, голубчик, – отнекивался Бодров. – В порядке я. Коля, Коля ты мой дорогой!

– Степан Степаныч, отыщем мы воров истинных – слово даю, – отрапортовал Мартынов. – За руку схватим!

– Отыщем, Николай, непременно отыщем, – воспрянул духом брандмейстер и, схватив Мартынова за плечи, пристально оглядел его, словно хотел убедиться, что всё в порядке – Я из них сам лично вот этой шпагой дух вышибу! Где моя шпага?

На лице его снова отчего-то проступила печаль, но всё же Бодров стал прежним – со своей командирской хваткой, не привыкший сдаваться трудностям. Он был уверен, что товарищи про то, что случилось этим вечером в части, не скажут никому ни слова – даже просить ему об этом не потребуется…

В эту ночь Мартынов долго и много писал. Он окунал перо в чернила, и в воображении его вновь и вновь рисовались картины, на которых языки пламени лизали потемневшие облака, и пожарный обоз летел со звоном колокола по улицам Оренбурга… На столе Николая стоял теперь тот самый подсвечник, подаренный ему Бодровым. Мартынов то и дело бросал на него взгляд – не появился на нём вновь загадочный знак, а после оборачивался, вглядываясь в темноту. Ему чудилось, что за спиной стоит отец и словно что-то диктует. Николаю даже показалось, что он слышит едва различимый его шёпот. Но лишь пламя свечи покачивало на стене его собственную огромную тень, ссутулившуюся над исписанными этой ночью листами…

На следующий день Дорофеича готовили к срочной операции. Доктор, уже немолодой, лет пятидесяти, невысокий мужчина, стоял в операционной с привычно закатанными по локоть рукавами белого врачебного халата, на котором виднелась чья-то плохо застиранная кровь. Он тщательно мыл руки в тазу с хлорной известью. Макару стало очень грустно. Вчера он ещё страшился тому, как ему будут отрезать пальцы правой, столь нужной во всём, руки, но теперь смирился и ждал своей участи.

– Ты, голубчик, не бойся, – с улыбкой подошёл к пожарному доктор. – Сейчас поспишь чуток, а мы своё дело сделаем – иначе никак. Помрёшь, понимаешь?

Макар лишь обречённо кивнул в ответ головой. Спустя полчаса его уложили на стол, накрытый белой простынёй, и в воздухе резко запахло чем-то неведомым для Дорофеича и оттого страшным. Он вздрогнул и обвёл глазами операционную. Рядом совсем молоденькая сестра милосердия доставала из кипящей кастрюли инструменты, среди которых Макар заметил небольшую пилу, щипцы, похожие на кусачки и острый тонкий нож. Через несколько секунд ещё один доктор накрыл его рот и нос марлей и положил что-то сверху. Макар вдохнул этот непонятный запах, и в глазах у него поплыли картины из далёкого его деревенского детства. Он увидел мать и ещё братьев, которые босоногими бежали куда-то за околицу. Увидел давно позабытую им старую берёзу, что росла на опушке леса, из ствола которой они мальцами пили вкусный сладкий сок…

– Ты считать умеешь, голубчик? – послышался откуда-то сверху голос доктора.

– Могу, – крикнул Макар, но почему-то не услышал себя. – Могу, могу!

– Тогда считай.

– Один, два, три, четыре…. – Макар силился посчитать до десяти, как учил его когда-то местный приходской батюшка, бывший ему наставником вместо погибшего на фронте отца, но голос куда-то исчезал, мысли его путались. Всё – и мать, и братья, и берёза – пропадали в странном белом тумане…

***

В следующий день Рождественского поста пожар случился во Введенском храме, что на набережной. До него от пожарной части с Почтовой было подать рукой, и обоз приехал за минуты. Командовал на пожаре сам Бодров, а при нём все не то чтобы бегом делали дело – летали, словно на крыльях.

– Я вас, мухи сонные! Бегом вдвоём с рукавами наверх! – кричал брандмейстер. – А ты, у насоса, воду давай скорее теперь, а то сдохнут они там, в жаре – вишь огонь из окошек верхних как прёт, сейчас купол займётся.

Церковь пылала. Настоятель божился, что загорелось непонятно как, но Бодров твёрдо знал, что в приходских храмах одна пожарная беда – свечи. Вот и в этот раз, как и прежде, одна из таких свечек, не догорев, упала на какую-то тряпицу, ковёр или оставленную священником одежду, и пошло. Когда живущий при храме настоятель прибежал, только завидев огонь, то, не зная какая беда может быть, распахнул все двери и окна. Сквозняк подхватил пламя и понёс его под купол.

Пожарные уже подали воду, стоя на лестницах, приставленных к обоим приделам, а Мартынов с Ширшем, тем временем, пытались с трубами прорваться внутрь.

– Водой окатитесь, прежде чем идти, – крикнул им Бодров. – А то улетите, как ангелы, прости меня Господи, следа от вас не отыщешь!

Ширш подозвал одного из бойцов, и тот вскоре вернулся с двумя конусными вёдрами, полными воды.

– Лей! – приказал Мартынов.

Пожарный по очереди вылил на Мартынова и Ширша по ведру, и те вошли внутрь. В церкви было темно, как ночью. Дым обволакивал каждую пядь пространства, так что идти было неизвестно куда.

– А ну, присядь-ка, Ваше благородие, – толкнул в плечо Мартынова Ширш. – Сейчас всё увидим.

Николай присел. Под кромешной завесой дыма оказалось чистая неширокая полоска, будто здесь, внизу, пожара вовсе и не было.

– Ползком, ползком, Николай Алексеич! – подбодрил его Ширш, и они поползли к алтарю.

Мартынову стало тяжело дышать. Он нащупал на груди специальную губку для дыхания и, зажав её губами, начал дышать ртом. Немного отпустило, и они, оба присев на колена, подали воду в очаг, где огонь хозяйничал, будто поднялся сюда по воле нечистой силы из самой преисподней…

Пожар загасили после полудня. Снова зайдя внутрь, Николай обнаружил там стоявшего Ширша. Он осмотрелся и увидел, что сгорело буквально всё, что могло сгореть. И только иконы – посреди пепла и углей они, каким-то чудесным образом, остались нетронутыми огнём.

– Надо же, – поразился увиденному помощник брандмейстера. – Вот же чудо!

– Чудо, Николай Алексеич, чудо, – подтвердил Ширш. – Уж не впервой такое вижу и в храмах, и в домах.

На пожарных с икон глядели лики святых, и Николай застыл под этими всевидящими, пронзающими насквозь, глазами. Сзади послышался стук тяжёлых сапог, и в молебную залу, перекрестившись, вошёл Бодров.

– Чего вы тут, собираться надобно, – сурово сказал он. – Пожар – он постов, вишь, не соблюдает. Набезобразничал много тут. Где настоятель? А ну, пусть глянет немедля, всё ли тут на месте.

Вскоре на пожарище приехал сам епископ. Он обошёл со свитой весь храм, беспрестанно молясь. После благословил подошедших к нему Бодрова, Мартынова, Петрова и ещё несколько бойцов, и поблагодарил их.

– Владыка, не впервой уже такое со свечами, – всё же собрался с духом брандмейстер. – Надобно вразумить священников, чтобы…

– Бог дал – бог взял. – Епископ поглядел на Бодрова своим чёрными бездонными глазами, и тот покорно замолчал, повинуясь высшей силе, властной над всеми живущими на этом и на том свете…

Дорофеич метался в горячке. Накануне хирург отрезал ему отмёрзшие, с уже начавшейся гангреной, указательный и средний палец, да ещё половину безымянного на правой руке. Когда после эфирного наркоза Макар пришёл в себя, то не сразу понял, что произошло. Он то забывал, как его зовут, то собирался обратно в свою деревню. А потом рука начала страшно болеть. И от боли этой Макар метался по кровати и просил водки.

– Потерпи, миленький, – хлопотала подле него сестра милосердия Аня. – Уляжется боль, потерпи.

– Уж спасу нет терпеть, – рычал Дорофеич. – Может лекарство какое или водки что ли дайте?

Позже пришёл хирург и осмотрел то, что осталось от руки Дорофеича.

– Теперь терпи, солдатик, – безжалостно промолвил доктор. – Считай, как на войне тебе руку покалечило. Терпи, говорю.

Макар терпел. Его страдания всё чаще разделяла та самая Аня, из всех сестёр относившаяся к этому долговязому пожарному с особенной нежностью. А он, доживший до тридцати пяти лет бобылём, давно не знал женской ласки. Разве что одна из местных девиц лёгкого поведения, известная всей округе, принимала пожарных у себя в доме. Те, чего греха таить, бывало, расплачивались вскладчину. На номера, куда похаживали одни офицеры, у бойцов жалования не хватало. Но Макар хотел обзавестись домом и семьёй, нарожать с женой детишек. Таким он видел своё скромное пожарное счастье.

Чуть позже к Дорофеичу пожаловал городничий с допросом. Макар ещё не пришёл в себя, но полицейский был непреклонен: приказ полицмейстера – учинить допрос немедля. Дорофеич не знал, что и сказать, боясь каждым своим словом навредить Захару, в невиновности которого не сомневался ни на минуту.

– Ваше благородие, я в толк никак не возьму, чего говорить-то? – искренне недоумевал Макар. – Не видел я ничего такого, вот Вам крест.

– Ты, братец, мне не виляй тут, – пугал его городничий. – Знаешь ли, что Дегтярёв уж рассказал всё как было, как вы вдвоём удумали на пожарах мародёрничать. Всё уж нам про то известно, а ты грех с души с ними – расскажи, да покайся после батюшке.

– Нечего мне сказать, Ваше благородие, – отвернулся к стене Макар. – Не было – вот Вам слово моё.

– Ну, гляди, твоя воля, – разозлился на него офицер. – Значит, пойдёшь на каторгу, надолго пойдёшь!

– А, один чёрт! – махнул здоровой рукой Дорофеич. – Вяжите, коли так.

Городничий ушёл ни с чем, а к Макару снова прильнула Анна, заботливо поправляя повязку на его ранах.

– Да на что я тебе калека? – удивился опять пожарный. – Мне теперь и службы-то не видать. Да хоть и в острог – всё одно. Эх, братцы!

– Не бывать этому, – вдруг сказала Анна, и Макар поразился твёрдости её голоса. – Я тебя выхожу, и каторги не будет, и служить ещё будешь.

– С чего бы тебе так знать про это?

– Не пытай, но знаю точно…

Самого Захара Дегтярёва третьего дня перевели со съезжего двора на новую гауптвахту, что на набережной, и посадили в камеру. Допросы с пристрастием и битьём в зубы ничего не дали. Захар твердил одно.

– Не я это, богом клянусь, подбросили, окаянные, червонцы мне эти. Не возьму вины на себя – на что мне за других каторгу тянуть. А отправите – перед богом ответите, бог всё видит…

Захара снова били, но вскоре полицмейстер отчего-то распорядился прекратить допрос и отправить арестованного на гауптвахту немедленно. Захара били в жизни много. Сначала пьяный отец брал всё, что попадало под руку и бил своего Захарку за любую провинность нещадно. Жена просила пощадить сыночка.

– За что ж ты его так, или не любишь вовсе? – плакала она.

– Не лезь, не твоё бабье дело это, – ворочал пьяным языком муж. – Я ему такую науку дам, что век помнить будет, как родителя почитать надобно.

Позже Захар сам попросился в рекруты, чтобы уйти от ненавистного отца. Ему было жалко мать и сестру, но он ушёл однажды по пыльной деревенской дороге прямо на войну. Он надеялся выжить, чтобы вернуться и быть в силах что-то изменить и поправить. Но в первом же своём бою попал в черкесский плен, где просидел в яме долгих три года. Его избивали до полусмерти, почти не кормили, и Захар Дегтярёв много раз прощался с жизнью, пока не решился сбежать. Ранним утром он чудом выбрался из ямы, задушил сторожа и бежал пока было сил. Его искали, пускали по следу страшных жестоких алабаев, ломавших спины человеку в один прыжок. Но ему свезло – на второй день Захара, обессилившего и загнанного, словно зверь – подранок, подобрал казачий разъезд…

Обо всём этом Захар вспоминал, свернувшись в клубок на промёрзшем арестантском топчане, то и дело хватаясь рукой за ноющую от холода раненную ногу.

– Не привыкать, обойдётся, вот доченьку бы разок ещё увидеть только, – думал он, и слеза наворачивалась ему на глаза.

Прежде чем попасть на службу в Оренбург, Захар успел жениться на одной из крепостных девушек. По такому случаю великодушный барин даровал ей вольную, и они направились в город, где Дегтярёв и подался в пожарные служители. Пять лет назад жена родила ему красавицу – доченьку Настю. Захар, который с детства познал столько жесткости, вырос человеком очень добрым и любящим, прощавшим каждого. Настю свою он любил больше жизни и сейчас тосковал по ней, зная, что может никогда её не увидеть. И от мыслей этих ему не спалось – чудилось, что Настя стоит у зарешёченного окна его камеры и ждёт, когда её батяню отпустят домой…

***

А вот и зима на исходе. Февральское солнце в Оренбурге обманчиво. То согреет, выглянув из-за туч, то обдаст лютым морозом. Но скоро, скоро… В эти самые дни Дорофеич, к несказанной радости товарищей и кота Кузьмы, вернулся на службу. Покалеченная рука его была ещё забинтована, но поверх повязки он приспособил кожаный чехол.