Рождённые огнём. Первый роман о российских пожарных…

В то же самое мгновение из прогара вырвался прятавшийся там пожар и ударил прямо в лицо помощнику. Мартынов отшатнулся, сделал шаг назад и, оступившись, рухнул в прогар вместе с обломками крыши…

Достали Николая Мартынова тут же. Ворвавшиеся в дом Ширш и Дегтярёв нашли командира лежащим без чувств на суконных тюках. Ширш начал бить что было сил Николая по щекам, трясти его, словно пытаясь разбудить спящего пьяного человека.

– Ваше благородие, Николай Алексеич! Коля! – кричал Емельян. – Да что же это!

Мартынов вздрогнул, открыл глаза и повёл кругом ничего не понимающим взглядом, точно на самом деле был пьян.

– Где я? Емельян… Захар – вы… Что стряслось со мной?…

– Слава тебе, Господи, слава тебе, – только крестился Ширш.

Мартынов пришёл в себя. Повсюду валялись дымящиеся тюки сукна, катушки нитей. Над самым ухом его что-то протяжно завыло, и Николай ещё раз тряхнул головой, подумав, что стукнулся всё же сильно.

– Ах, окаянные, всё сгорело, испорчено всё! – выла купчиха, стоя на коленях перед своим, пришедшим в негодность, товаром. – С жалобой на вас к полицмейстеру и главе городскому пойду. Найду управу на вас, бездельники!

На улице пожарный обоз уже собирался в обратный путь. Мартынов, ещё поддерживаемый Ширшем, сел на линейку, и обоз тронулся к центру города, провожаемый босоногими мальчишками и суровыми взглядами кузнецов, вновь вернувшихся к своим горнам и мехам…

Брандмейстер Бодров был вне себя. Узнав о происшествии, приключившемся с Мартыновым-младшим, он уже полчаса ходил по кабинету, куда вызвал помощника, чтобы отчитать его. Как он будет его отчитывать – по-отечески или как начальник подчинённого – Бодров ещё не решил, но волнение за названного своего сына ещё не улеглось. Ему представилось на миг, что тот погиб на первом своём пожаре. Погиб по недомыслию, по вине старших товарищей, не доглядевших за молодым и отчаянным командиром. Да и его не было рядом как назло, иначе Бодров бы сам непременно выехал с обозом на пожар. Первым под горячую брандмейстерскую руку попал Ширш, которого он встретил в конюшне.

– Я тебя! – подступил он к старшему пожарному. – Не уберёг, не доглядел? Ну, Емельян, бога благодари, что всё обошлось, а то бы я тебя…

Бодров занёс было руку, но остановился.

– Где Мартынов? В караульной? Как очухается – ко мне его, немедля!

Николай, едва держась на ногах от понесённого удара, поднимался по лестнице к Бодрову. Постучав в дверь и, не дождавшись ответа, он распахнул её и вошёл. Брандмейстер стоял, отвернувшись к окну.

– Ваше высокоблагородие по приказу прибыл… – преодолевая сбивавший его с толку шум в голове, стал докладывать Мартынов.

– Брось, Николай Алексеич, брось! – резко обернулся Бодров. – Всё брось теперь же – доклады, службу! Или как дальше будем работать, я тебя спрашиваю? Ты мне живой нужен, живой. Смелость, она тогда нужна, когда знаешь для чего головой рискуешь. А здесь без надобности было – никуды бы пожар твой не делся.

Брандмейстер подошёл к Николаю и взял его за плечи.

– Тебя бы под арест на сутки за самоуправство, ну да ладно, – улыбнувшись, наконец, от мысли, что его Николка стоит перед ним живой, сказал Бодров. – За то, что не побоялся – хвалю, а за глупости и впредь корить буду – не обессудь. Иди сейчас домой и матери ни слова.

Выйдя от Бодрова, Мартынов направился прямиком в казарму, где жили пожарные. Поселить их при части неотлучно решил однажды всё тот же Перовский. В один из жарких дней загорелись шорные мастерские в самом центре Оренбурга. Губернатор, на счастье или на беду, как раз ехал мимо. Остановившись, он принялся помогать погорельцам спасать добро. Спустя минут десять подъехала одна полупустая линейка с тремя бойцами и сигнальщик с трубой.

– Вы куда подевались, спрашиваю? – удивился Перовский. – Где это видано – губернатор у них пожары тушит, а они досыпают!

– Никак нет, Ваше высокопревосходительство, – выпалил один из служителей. – Отправили вестовых по домам собирать – воскресенье ведь!

Перовский никуда не уехал, а дождался брандмейстера с бойцами. Пока те гасили огонь, губернатор наблюдал за их работой, стоя поодаль. А после приказал, чтобы жили отныне при части неотлучно и спали, не снимая сапог.

– Пока поприезжаете от баб и щей своих к пожару, весь Оренбург сгорит, – не приняв никаких возражений от брандмейстера, отрезал Перовский. – Быть все сутки на съезжем дворе…

В казарме стоял запах готовящейся похлёбки с примешивающимися, словно приправа, ароматами сапог, брезента и ещё чёрт знает чего. Николай поморщился, хотя всё это знал с детства. Кто-то спал, укрывшись от назойливых мух робой, кто-то чинил прохудившийся сапог, кто-то собирался непременно выпросить увольнительную, чтобы хоть чуток обнять жену и детей. Мартынов поискал глазами Ширша – его нигде не было. Нашёл он его в конюшне, где Ширш вместе с зашедшим по его просьбе кузнецом, решили подковать Француза.

– Второго дня хватились, а подковы-то у красавца нашего и нет, – сокрушался тот. – На счастье кому-то оставил.

– Надо прибить, а то ногу попортит, – со знанием дела рассматривал конское копыто кузнец.

– Емельян, поди сюда, разговор у меня к тебе, – позвал Ширша Николай.

– Сию минуту, Ваше благородие, – Емельян кивнул кузнецу, чтоб он делал дело.

Мартынов поискал глазами место поуютнее, и они присели у пустующей конской привязи в дальнем углу двора.

– Емельян, ты с отцом десять годков вместе в огонь ходил, – начал непростой разговор помощник. – Знаю, что доверял он тебе одному может более, чем брандмейстеру даже. Я у тебя спросить хочу: не знаешь ли, что это за загадка такая?

Николай повернул отцовскую каску той стороной, где был отпечатан таинственный непонятный знак, чудом появившийся той ночью на чистом листе, лежавшем на столе в доме Мартыновых. Ширш вдруг побелел, будто увидел ожившего покойника, и поднял руку для крестного знамения.

– Ты чего, Емельян? – не понимая, что происходит с его смелым и отчаянным товарищем по делу, спросил Николай. – Что такое?

Емельян Белоусов взял в руку каску, ещё раз внимательно вгляделся в знак и прошептал.

– Господи, быть такого не может! Пойдём со мной, Николай, пойдём ещё подальше…

История, рассказанная в тот вечер Ширшем, сразила Мартынова. Он, оглушённый до этого своим падением, теперь к тому же словно ещё и онемел от услышанного.

– Отец твой не велел говорить про то до поры, но уж коли так вышло, – начал свой длинный рассказ Ширш. – Показал он мне как-то амулет странный. Я ж не поверил ему тогда. Ну, думаю, мало ли человек во что такое верит тайно, в богопротивное всякое. Он же крестился тогда всё, говорил, что к батюшке ходит каяться. Было это в службу его на Кавказе. Вошли они с боем в горный аул. Перестрелка, значит, кругом абреки убитые, да и наших полегло тоже немало. Они с сотоварищем в один дом забежали, а там никого – только дед старый, да полуслепой. Товарищ его саблю-то вскинул, чтоб зарубить, а батюшка твой остановил его – не надо, дескать, греха на душу брать. В общем, спас он горца этого тогда – уж не знаю, чем тот ему глянулся. Когда из аула того уходили, старик ему амулет дал железный. По-русски старик говорил плохо, но дал понять, дескать, носи с собой, не снимай. Вроде как убережёт он от смерти, как его самого берёг.

– Ух ты! – схватило у Николая дух. – Ни разу не видел я у отца его, и теперь нет его в доме нигде – уж все вещи отцовские переглядел. Где же может быть, а?

– Не было его на нём, Коля, – пожал плечами Ширш. – Когда хоронили-то, не было. Не знаю я про него ничего более.

– Значит, не боялся он в огонь идти, потому что знак этот на нём был, вот оно как. Потерял, значит. Неужто из-за потери этой и сгинул? – задумался Николай. – Ну, видно судьба мне без амулета того быть.

– Так нет же, Коля, – прервал его мысли Ширш. – Амулет этот я хорошо помню, вот только в толк не возьму – откуда он на каске появился? Не было там его раньше…

Мартынов шёл домой словно в тумане, не замечая знакомых, раскланивавшихся ему по дороге. Он опять вспоминал до самых мелких подробностей ту ночь, когда мёртвый отец искал каску, знак, неведомо каким образом, оказавшийся на бумаге и на каске. Что хотел сказать ему отец? Так, в раздумьях, он добрёл до порога дома.

Дарья возилась с ужином. Аромат в доме стоял такой, что спасу не было от набегавшей во рту слюны. И самый сытый человек захотел тотчас бы попробовать хозяйкину снедь. Наваристый борщ булькал в чугунке на печи, исходящим дымом окутывая стол. А рядом стояли накрытые чистой тряпицей свежие вареники с картошкой. В румяный и пышный хлеб, только что вынутый Дарьей из печи, хотелось окунуться всем лицом, словно в саму благодать, и вдохнуть его свежесть. Всё это съестное великолепие дополнял острый запах чеснока, щекотавший ноздри Николаю.

– Здоровы будьте, матушка и Маша, – снял форменную фуражку Мартынов, повесив её на крюк у входа, и, войдя в горницу, перекрестился на икону в красный угол. – Хорошо, что ужин поспел.

– Поспел, Колюшка, ждали тебя, уже час как ждали, боялась, не случилось ли чего, – заворковала Дарья, поспешив накрывать на стол. – Машенька, пособи мне – Коленька дома уж, ужинать сядем!

Вся любовь, которую хранила Дарья Мартынова к мужу, без остатка перешла теперь к сыночку. Глядя на него, она каждый раз вспоминала своего Алексея и потом, втихомолку, чтобы не видели Николай и Маша, плакала, закрывая рот мокрым от слёз платком. Поминая покойного супруга в храме, Дарья всегда благодарила бога за то, что оставил ей сына и дочь, и просила одного: не дожить до их кончины, а уйти, как и положено, вначале самой к любимому своему Алёшеньке, который дожидался её теперь в другом, вечном, царствии.

– Со службой ты определился, сыночек, – с тревожной лаской, словно думая о неизбежном своём материнском будущем, вдруг обратилась она к Николаю, пока тот уплетал за обе щёки мамкин борщ. – Жениться-то думаешь теперь?

– Чего это Вы, матушка, разговоры такие затеяли, – чуть не поперхнувшись куском, выдавил Николай и принялся откашливаться.

– Ну, ешь, ешь, родной мой, – испугалась Дарья, что попортит аппетит сыну. – Не слушай меня, не про то я.

– Пусть Маша сперва замуж выскочит, а я погляжу, как да что, – развеселился Николай, подмигнув сестре.

– Когда выйду – моё дело, – озорно показала брату язык Мария…

Когда все улеглись, Мартынов, подойдя к своему столу, зажёг свечу. Положив перед собой чистый лист, он начал быстро писать, окуная перо в чернильницу. Рассказ его получался незамысловатым, но совсем не таким, когда пару месяцев назад Николай пришёл в писательское общество. Он писал и писал, не замечая часов, и через какое-то время сон склонил его голову на исписанный лист…

Отец приснился Мартынову во второй раз. Никакой крови на этот раз на нём не было. Напротив, он стоял у пожарной части в красивом белом мундире и начищенных сапогах, с плеча его спускались эполеты. Он был весел и красив, и на лице его Николай даже не увидел страшного черкесского шрама. Все – и Бодров, и Ширш, и Дорофеич бросились к нему, чтобы обнять. Николай тоже пошёл было к отцу, но тот отчего-то остановил его, протянув навстречу руку с поднятой кверху ладонью. Николай почувствовал знобящий холод. Отец сам приблизился к нему и начал расстёгивать пуговицы мундира, и Николай с ужасом увидел, что под мундиром вместо груди у отца зияла чёрная дыра. Он сунул в эту дыру свою руку и достал оттуда амулет!

Мартынов резко проснулся и вновь прочёл молитву…

***

Наутро в части случилось событие: на содержании обоза появился новый кот. Прежний рыжий Матвей служил при части долгих десять лет. Исправно ловил мышей, доставлявших немало хлопот, а самое главное, всегда провожал обоз по тревоге. Стоило зазвонить караульному, и Матвей, где бы он ни был – ел или прогуливался по крышам с местными хвостатыми барышнями – бросал всё и являлся по тревоге в конюшню. Напоследок кто-то из бойцов обязательно гладил его перед тем, как помчаться на пожар. К такой примете все привыкли, и даже брандмейстер интересовался время от времени, как там пожарный Матвей. Состарившись, кот помер, как и положено всем котам, пропав однажды ночью навсегда.

Коты в части, как и лошади, непременно должны были быть одной масти. Так что рыжего искали по городу долго, прежде чем принести брандмейстеру на утверждение. Новому пожарному, вместе с обязательством ловить мышей, полагалось довольствие. Спустившийся Бодров, взяв за шкирку пока ещё безымянного наследника Матвея, разглядывал его, будто породистого щенка.

– Ишь, морда вредная какая, – брюзжал начальник. – Ну, чего уставился? Мышей-то как ловить ведаешь?

Котёнок, не зная, что перед ним тот, от кого зависит благополучие его кошачьей судьбы, извернувшись, умудрился дотянуться когтистой лапой до брандмейстерского уса.

– Ах, ты, шельма, – отпрянул тот. – Как кликать-то будем, а?

Имена тут же посыпались, как из церковных святок: Рыжик, Васька, Огонёк…

– Уймитесь уже! Нет, не солидно всё как-то, – не оценил старания бойцов Бодров. – Кузьмой назовём. Нет же у нас Кузьмы, чтоб не путать?

Пожарные дружно загоготали над шуткой, и в тот же день судьба Кузьмы была решена. Тем временем, разобравшись с кошачьими делами, Бодров уединился в кабинете с унтер-офицером Петровым.

– Ну, что про икону и пистоль выведать смог, Иван Яковлевич?

– Доподлинно ясно, Степан Степанович, что в доме сотника, как пожар загасили, двое оставались – Кондрин и Дегтярёв, – докладывал Петров. – Для чего – неясно. Не более четверти часа были, огня уж не было, и что там делали – кто его знает.

– Что ты мне всё неясно, да кто его знает! – перебил его Бодров. – Ты мне разузнай, может, кто деньгами разжился или предлагал чего продать. Ежели доказательств нет, то чего напраслину в подозрениях держать. Кондрин, говоришь, Макар Дорофеич, значит. И Дегтярёв, ну-ну… Нет, сдаётся мне тут кто-то половчее был – уж больно быстро всё, поганец, сделал, с умом. Не верю я, что это нашего пожарного племени разбойник. Ведь не было давно такого, я тебе говорю, не было.

Вопрос этот не давал брандмейстеру покоя уже не первый день. Он отказывался верить, что кто-то из его бойцов, за каждого из которых он готов был в душе поручиться, совершил кражу на пожаре. Нет, не тот человек пожарный. Недостатков у него, конечно, великое множество: груб, грамоте, не обучен, выпить горазд, чего уж греха таить. Но мародёрничать – этого Бодров допустить для себя не мог. Петров давно ушёл, а Бодров всё думал и думал о происшествии…

***

Осень в Оренбурге наступала вместе с её неизменными дождями, ветром и грязью на улицах. Грязь эта была такой жирной и чавкающей – стоило лишь чуть отъехать от Николаевской – что оставить в ней можно было не только калоши, но и целые сапоги с ногами вместе. К октябрю развезло так, что конные повозки, въезжавшие в центр на мостовую с улиц и проулков, ещё некоторое время скользили по камням, словно по льду. Они оставляли за собой длинные глинистые следы, напоминая фланирующей публике о том, что здесь им не Петербург и не Москва. Сам пожарный обоз с пожара доезжал до части таким же грязным, будто линейки тащили по распутице волоком, то и дело сваливая боками на землю. Мартынов с Петровым, не давая отдыха уставшим бойцам, велели тотчас же очищать колёса и лошадей. Дело это было неблагодарное, поскольку дожди, а вместе с ними и грязь, не прекращались уже третий день.

К исходу одного из таких унылых дней к полицейскому управлению подходила барышня. Мартынов, скучавший у окна в отсутствие пожаров, заметил её ещё с угла Почтовой. Руки девушки были спрятаны в тёплую муфту, из которой она поочередно вынуждена была их вынимать, поднимая подол длинного «в пол» пальто и платья, чтобы не запачкаться. Приподнятый подол на время открывал мужскому взору помощника брандмейстера дивную ножку, обутую в красный дамский сапожок, утопавший точёным каблучком в грязи при каждом шаге.

– Наверняка из приезжих, – пытался угадать Мартынов. – Что у неё за необходимость, чтоб в такую слякоть к полицмейстеру идти?

Войдя в съезжий двор, барышня тем временем остановилась и обратилась к появившемуся из конюшни Дегтярёву.

– Любезный, не скажете ли, как к брандмейстеру Бодрову пройти?

– А на что он Вам, барышня? – неучтиво, бесстыдно разглядывая незнакомку с ног до головы, ответил Захар. – К нему после доклада можно. Как прикажете доложить о Вас?

– Ну, коли так, то доложите, любезный, что дочь к нему пришла, – отвернувшись от наглого Захара, сказала девушка.

– Ох, это мы мигом, мадемуазель, сию же минуту доложу, – невпопад подбирая слова из своего скудного запаса, засуетился Дегтярёв. – Да Вы уж не стойте под дождиком – заходите, заходите!

Дочь Бодрова, капризно поджала маленькие губки. Прищурившись и чуть удостоив взглядом провинившегося пожарного, давая всем своим видом понять, что прощения он пока не заслуживает, барышня вошла в дом. Прихрамывавший следом, оконфузившийся Захар всё ещё собирал слова.

– Так Вы, это, батюшке кланяйтесь, а мы, ежели помощь какая потребуется, всегда готовы, – совсем не к месту бубнил он вслед барышне.

По пути, как бы совершенно случайно, навстречу ей попался Мартынов. Чуть кивнув в ответ на более чем учтивый наклон головы Николая, брандмейстерская дочь с достоинством проследовала к кабинету своего отца. Николай успел разглядеть её: открытое правильное лицо, светлые волосы, выбивавшиеся из-под чёрной шляпки, и глаза – огромные, голубые, словно не одно, а сразу два неба наполнили их по воле Создателя своим цветом. На спине девушки лежала толстая, туго сплетённая коса. Девушка была прекрасна! В этом мрачном осеннем вечере вдруг появилось нечто неземное, спустившееся сюда невесть откуда.

– Вот и пришли, мадемуа…, – начал было Захар, но Мартынов, повернувшись к нему, приставил палец руки к своим губам, дабы тот не усугублял своё положение.

– Оленька, солнце моё! – раздался крик обрадованного Бодрова. – Когда же приехала? Почему не известили, чтоб встретил? Радость ты моя!

Ольга, барышня девятнадцати лет от роду, вернулась домой в Оренбург из Петербурга после учёбы. Шесть лет, проведённых там, оставили неизгладимый след в её чувственной и нежной душе. Музеи, театры, балы – ах, как всего этого будет не хватать ей здесь, в Оренбурге! Но данное батюшке обещание возвратиться, не выскочив наскоро замуж без родительского благословения, Ольга выдержала. Светская столичная жизнь, которой она лишь слегка – насколько позволяли строжайшие рамки института благородных девиц – успела коснуться, не сумели превратить её в кокетку, избалованную мужской лестью. Она и теперь оставалась скромницей, возвышенной натурой своей заставлявшей обращать на себя внимание лишь людей весьма незаурядных.

– Николай Алексеич, пойдите немедленно ко мне, – всё столь же радостным голосом позвал помощника Бодров. – Я Вас сейчас представлю.

С Николая разом слетела вся его природная смелость. Но виду молодой человек не подал и уверенным шагом вошёл к брандмейстеру.

– Вот, Николай Алексеич, знакомься – Ольга Степановна, несравненная доченька моя вернулась, – не сводя глаз со своей красавицы, представил гостью Бодров. – Сколь ни ожидал звёздочку мою, а приехала нежданно.

Знакомься, Оленька: Николай Алексеич Мартынов, сын друга моего погибшего.

Ольга сделала легкий книксен, опередив поклон совсем растерявшегося от такой красоты Мартынова. Нет, барышни вовсе не обделяли вниманием молодого унтер-офицера, но на этот раз… Всё смешалось в голове Николая, и он, чувствуя, что не в силах отвести от дочери начальника глаз, попытался было учтиво откланяться в затянувшейся паузе.

– Радость у меня нынче, Николай, – заметив не случайную растерянность помощника, обратился к нему штабс-капитан. – Так что, прошу тебя в гости к нам к ужину сегодня же…

Непросто, ох как непросто в наше время заслужить расположение понравившейся тебе барышни! Никогда не знаешь, что у этих барышень на уме. Иной раз и делать ничего особенного не стоит, а глядишь – и уже юная девица, приходящаяся дочерью какому-нибудь знатному городскому лицу, сама обращает на тебя внимание тайным взглядом или перешёптываниями с подружками. И пусть для примерных воспитанниц, как говорят maman, это совсем недопустимо – глупости! А другой раз кавалер из кожи вон вылезет со своими ухаживаниями, а хлопоты оказываются напрасными. Женских мыслей мужчине даже понимать не стоит. Отчего не замечавшая его ещё вчера барышня, сегодня роняет у его ног платок, давая надежду, а назавтра вновь проходит мимо вконец ошарашенного кавалера? Да бог его знает, господа! Бог его знает!

Собиравшийся на званый ужин к брандмейстеру Мартынов был в женских делах весьма неопытен. Сестра Мария, казалось, переживала за брата больше, чем он сам. Словно уже зная, чем женщина может ранить мужское сердце, она опасалась давать ему какого-либо совета, боясь навредить или переусердствовать. В одном она не сомневалась: выбор её любимого брата Колюшки плохим не будет. Дарья же сидела подле сына со счастливой улыбкой на лице, мысленно благословляя его…

В доме Бодровых было по-праздничному светло и уютно. Супруга Степана Степаныча Елизавета Михайловна была хозяйкой радушной и приветливой. Брандмейстер был женат вторым браком – первая его жена скончалась от чахотки много лет назад, не оставив ему наследников. Зато Елизавета родила ему сына Семёна, что служил офицером в Москве, и дочку Ольгу, в которой отец души не чаял.

Войдя в залу, Мартынов прежде опасливо покосился на стоявший на комоде канделябр и, убедившись, что расстояние до подсвечника весьма приличное, со всей своей учтивостью поклонился хозяевам.

– А вот и Николай Алексеич, голубчик Вы наш, – распростёр свои объятия навстречу гостю Степан Степанович. – Оленька, голубушка, спускайся к нам – ужинать будем.

Ольга появилась на лестнице, ведущей на второй этаж дома, в нежном розовом платье, облегавшем её тоненький стан, с пышными рукавами и юбкой. Волосы её были всё также сплетены в тугую косу и открывали правильное, без изъянов, совсем ещё юное лицо с чуть вздёрнутым носиком, тонкими подведёнными бровями и маленькими пухлыми губами. На этот раз Мартынов оказался проворнее и первым поклонился Ольге, не опуская, между тем, глаз, залюбовавшись явлением самого природного совершенства.

За ужином Бодров много шутил, подливая себе и Мартынову вина, и рассказывал весёлые пожарные истории, ожидая к ним живого интереса от дочери и Николая.

– Это при батюшке твоём было, Коленька, – завёл очередную, то ли быль, то ли байку, хозяин. – Тушили мы дом одного мещанина, а там котов видимо-невидимо. Вроде в самый огонь воду льёшь, а оттуда непременно кот выскакивает. И все они чёрные, как один. Бойцы наши уж и трубы побросали, крестятся, испуг их взял не на шутку. Мещанин тот божится, что не его это твари кошачьи. Мол, сам не ведаю, откуда они взялись. А соседи, возьми да подлей масла в огонь: мол, жена у мещанина – колдунья! Ворожит с утра до ночи. Ну, наши —то неучи ни в какую тушить не хотят. Насилу заставил.

– Батюшка, ну полно Вам, – мягко остановила отца Ольга. – Вот Николаю Алексееичу вовсе неинтересно Вас слушать, наверное. Он молчит всё больше.

Мартынов отложил прибор.

– Батюшка Ваш мне вместо отца нынче стал, – учтиво ответил Николай. – А поэтому к слову его прислушиваюсь, как к родительскому. Вы уж не обессудьте, Ольга Степановна.

Ольга поглядела на Мартынова своими небесными глазами. Николай почувствовал, что его будто вмиг окутало благодарным теплом самого Олиного сердца. Она исподволь бросала осторожные взгляды на Николая. Ольга ещё пыталась понять, тот ли он на самом деле, показавшийся ей настоящим, со скрытой силой и надёжностью во всём, или надел для неё эту хитрую маску…

С началом зимы в крае закуролесили метели, заметая следы неприбранных осенних пиршеств с их сорванной и брошенной наземь листвой, с не высохшими до дна лужами и с причудливо застывшими на морозе грязными дорогами. Словно гости, пришедшие погостить к богатому солнечному сентябрю с его урожаями, разноцветьем листьев и ночными прохладами для прогулок, не расходились, разоряя его постепенно, оставив, в конце концов, лишь пустоту и потускневшие осколки праздника во всём доме.

В части топилась печь, и короткими вечерами пожарные латали рукава, готовили зимние водоливные трубы. В декабрьский день, когда случился пожар у купца Харламова, недалеко от архиерейского дома, мороз был страшный. Прибыв к горевшему дому, бойцы, взявшись за рукава, обнаружили, что те стали каменными. Не успев просохнуть от воды, они стояли колом. А когда всё же подали воду, то рукава начали лопаться, направляя водяные струи в разные стороны.

– Что ж за беда такая, – пытаясь хоть как-то наладить дело, суетился Мартынов, сам в окаменевшей на морозе робе. – Братцы, хоть вёдрами, но загасим – иначе никак!