Экстремист. Хроника придуманной жизни

Как видите, это была типичная шизофрения с разделением наблюдающего субъекта и наблюдаемого объекта, с закольцованностью мыслей, но все это ушло на задний план в тот момент, когда я на короткое время стал счастливым. Позже все это вернулось, но, к счастью, не в столь острой форме, ведь теперь рядом со мною была любимая женщина, которая занимала довольно большую часть моих мыслей.

Со дня нашего с Леной знакомства прошло три недели, у нас кончались последние деньги, и вот неумолимо настал и день нашего отъезда. Маша уехала еще три дня назад, а мы все оттягивали и оттягивали этот злосчастный день, зная наперед, что уже никогда не будем такими счастливыми. И все-таки пора было уезжать.

С утра мы сходили на море искупаться, потом собрали вещи, скатали палатку, и, купив бутылку коктебельского коньяка, направились к остановке автобуса, чтобы уехать в Феодосию. Как нарочно, с утра испортилась погода, накрапывал небольшой дождик – казалось, сама природа оплакивает наше счастье. Впрочем, мы же не расставались, мы ехали в Москву вместе, и впереди у нас была целая жизнь – и это компенсировало нам все наше неважное настроение по случаю отъезда.

Когда мы уходили от моря вглубь поселка, я оглянулся в последний раз – на море начинался шторм, волны накатывались на берег с шумом, с каждым разом все сильнее и сильнее, как мне показалось, да и дождь зарядил надолго. Ну что ж – уезжать теперь не так жалко. И все-таки – все-таки это был Коктебель, место, лучше которого нет нигде в целом свете.

Мы добрались до Феодосии, там, пока ждали отправления нашего поезда, снова искупались в море, а потом, обнявшись и стуча зубами, пили коньяк, стоя под каким-то навесом. Мы снова были счастливы, и в подтверждение этого почти беспрерывно целовались. Вечером наш поезд все-таки отправился, хотя мы на него чуть не опоздали, так как заходили в магазин за новой бутылкой коньяка, и все-таки мы успели, и сели, и поехали в эту далекую и странную Москву.

Глава 4

В поезде мы, естественно, ехали в плацкарте, так как денег почти не осталось. Вагон был полон, но в нашем купе, кроме нас с Леной, был только один пассажир. Это был мужчина, средних лет и такой же наружности. Представился он Иван Иванычем, при этом почему-то покраснев.

Этот Иван Иваныч оказался презабавным человеком. После третьей рюмки коньяка, бутылку которого он тоже вез с собой, в нем проснулась тяга к беседе. При этом – к умной беседе, как у всякого русского человека, считающего себя интеллигентом.

От нечего делать, мы долго разговаривали с ним на различные темы, пока разговор сам собою не зашел о новых технологиях, и связанных с этим изменениях в жизни.

Иван Иванович горячо доказывал, что природа человека нисколько не изменилась за все время истории.

– А что изменилось в нашей жизни? Да, появились всякие технические штучки-дрючки, всякие мобильники, мп3-плейеры, DVD-проигрыватели и тому подобное. Но люди-то остались такими же. Они ничуть не изменились.

– И что же вы этим хотите сказать?

– Я-то?

Он задумался на некоторое время, усиленно потирая лоб. Потом сказал быстро:

– Да ничего я не хочу этим сказать. Что вы, в самом деле? Это я так. Давай лучше, выпьем еще.

Мы выпили, после чего Иван Иваныч спросил у меня:

– Ну а ты-то согласен со мной?

– Ну, в общем-то, да. Этот факт трудно отрицать.

– Вот то-то и оно. А писатели-фантасты все придумывают себе какую-то эволюцию человеческую, какие-то воспитания благородных обществ. А что мы видим? Технологии изменились, выросли, а люди все так же грызутся из-за денег, склочничают. Ничегошеньки в них не изменилось. Это уж вы со мной не спорьте.

С этими словами он полез спать к себе на полку, и долго еще что-то ворчал на ней, переворачиваясь с боку на бок.

Я посмотрел на Лену – она едва сдерживала смех. Я обнял ее, поцеловал, сказал, чтобы она не смеялась над этим чудаком. Поезд мерно стучал колесами, все было хорошо и даже отлично, но на душе у меня было как-то невесело.

На следующий день мы приехали в Москву. Было тепло, стояло бабье лето. Впрочем, на погоду я сейчас внимания не обращал – после приезда в Москву у меня началась новая жизнь, теперь уже с любимым человеком.

Но сначала мне снова нужно было найти какую-то работу, чтобы как-то существовать. Первая работа, которая мне подвернулась после возвращения в Москву, называлась чем-то вроде оперативного контроля.

Работа заключалась в том, что я должен был считать количество людей, пришедших на сеанс кино. Продюсеры фильма хотели выяснить, не «нагревают» ли их кинотеатры, а если «нагревают» – то насколько. Сначала я честно считал людей, но к третьему сеансу мне надоело. Это была абсолютно тупая работа, эффект от которой был нулевой – то есть стандартная для Москвы. Я не хотел ее делать и ушел домой.

После этого нужно было искать новые источники дохода. С Леной наши отношения были более чем, но одной любовью сыт не будешь. В поисках постоянного заработка прошло около месяца, все это время я жил в общаге, по старому адресу, пока Лена не вписала меня в какой-то сквот на Трубной, где жили ее богемные друзья. Это был дом, предназначенный под снос, в нем не было отопления, а электричество в него провели его новые обитатели. Впрочем, там вполне можно было жить, и даже очень хорошо. Жили там, в основном, художники различных авангардных направлений (я не очень разбирался в их мазне), все поголовно они были алкоголиками и любили покурить «траву». В общем, это было вполне удобное место для наших с Леной встреч.

Через некоторое время после приезда я нашел наконец-то работу, которая могла меня удовлетворить. Я работал осветителем в частной кинокомпании, производящей телесериалы. Снимали мы «мыло» различного рода, в основном, детективы с тупым и, как мне казалось, повторяющимся сюжетом, приевшиеся уже и зрителям, и актерам, но неизменно заказываемые телеканалами. Хорошо, что я был простым осветителем и мог не вдаваться в подробности всей этой телевизионной «продукции», иначе бы долго я там не выдержал. Кроме этого, преимущества работы были в ее графике (два через три) и вполне устраивающей меня зарплате. В общем, жизнь снова начала налаживаться.

Алкоголя я стал пить намного меньше, теперь он был мне практически не нужен. Лена придала моей жизнь смысл и наполнила ее содержанием, как ни банально это звучит. Раньше, приходя вечером домой с работы, хотелось расслабиться, ни о чем не думать. Конечно, можно было просто посмотреть фильм, посидеть в интернете, но все чаще мне этого было недостаточно, мысли упорно крутились вокруг того, что у меня нет никаких перспектив, что жизнь проходит – в общем, были довольно депрессивны. И тогда забыться хотя бы на короткое время мне помогал алкоголь – пиво, вино, иногда водка. Постепенно дозы росли. При этом в глобальном смысле все это, разумеется, не помогало. Собственно, я и сбежал поэтому на юг.

Теперь я был занят другими, более приятными вещами. Мы виделись с Леной практически каждый день, как правило, по вечерам, когда у нее заканчивались лекции. Обычно мы встречались где-нибудь в центре и гуляли вместе, а потом вместе приезжали ко мне в сквот. Иногда мы приезжали к ней в квартиру, но в сквоте нам нравилось больше. Конечно, я не предлагал ей совсем переехать в сквот, потому что все-таки условия там были довольно спартанские, а переехать к ней сам я не мог, ведь там была соседка, с которой Лена жила уже давно, и просить ее съехать было бы совсем невежливо. Впрочем, так жить было даже лучше, ведь за время между нашими свиданиями мы с Леной успевали соскучиться друг по другу, и наши желания становились еще острее.

Вообще, эта осень навсегда осталась в моей памяти, как самое прекрасное время в моей жизни. Набоков не кривил душой, когда говорил о том, что не заметил революции, поскольку был влюблен. Я тоже ничего вокруг не замечал, пока мы были вместе с Леной. А были мы с ней практически все время. Самое удивительное – то, что мы почти не разговаривали, все объяснялось жестами, и было понятно без слов. Да и что тут надо было объяснять.

Как я уже говорил, обычно мы просто гуляли. Это были замечательные, волшебные прогулки. Мы гуляли по кривым переулкам в центре Москвы, по тем, о которых писали еще Есенин и Цветаева. Родители Лены жили в центре, когда она родилась, и все ее детство прошло в этих арбатских двориках. Лена рассказывала мне про то, как она гуляла по ним в детстве, открывая для себя каждый раз что-то новое. Да и потом, после того, как они с мамой переехали в Марьино, она все равно любила приезжать сюда и часами блуждать по этим антикварным улочкам. Ей было интересно просто смотреть на эту прекрасную архитектуру старых домов, в которых живут разные незнакомые люди. Впрочем, иногда ей попадались и знакомые из ее района, и она обсуждала с ними эти ужасные превращения, которые происходили в центре Москвы в последние годы. Сносились старые дома, уничтожались целые кварталы, а вместо них строились безликие офисные здания из стекла и бетона, и все это конечно уничтожало дух старой Москвы, к которому привыкла Лена и прочие коренные москвичи. Но ничего нельзя было сделать, и ей оставалось лишь только гулять с фотоаппаратом, стараясь успеть запечатлеть для вечности то, что еще осталось.

Теперь мы гуляли с ней вместе. В центре осталось еще много старых зданий, не затронутых новыми временами, и мы чувствовали этот привкус истории, остающийся в воздухе изогнутых улочек. Конечно, я и раньше любил гулять по старой Москве, а сейчас – сейчас этот процесс был наполнен новыми ощущениями. Когда идешь по улице с любимым человеком, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловать его, когда держишь его за руку и понимаешь, что все это по-настоящему, и все то, о чем ты когда-то мог только мечтать происходит именно сейчас и именно с тобой – тогда уже кажется, что больше ничего и не нужно.

Это осенью я узнал, что, оказывается, и в любви бывают разновидности. У нас была московская любовь – такая тихая и светлая, заполненная прогулками по старым переулкам и улочкам, с остановками у памятников или просто зданий, про которые Лена рассказывала мне всякие смешные или печальные истории, связанные с ее детством, с долгими сидениями в летних кафешках или на скамейках с банкой пива в руках, когда мы просто смотрели на небо и мечтали о том времени, когда у нас будет много денег, и мы сможем жить лишь друг для друга, не отвлекаясь постоянно на всякие работы и халтуры. Ну и конечно, как и у всех романтиков, не обошлось у нас и без прогулок по «булгаковской» Москве.

Для меня это было удивительное, чудесное состояние. Я по-прежнему не знал – за что меня можно любить, разве меня вообще можно любить. Я ведь такой плохой, я ничего не умею, у меня ничего нет. И, тем не менее, меня любили! Это было самое удивительное чудо на земле, по сравнению с которым воскрешение Иисуса Христа было сущим пустяком. Когда я просыпался по утрам у себя в сквоте, я думал, что все это происходит не со мной, а с кем-то другим, что в моей жизни это просто не может случиться, потому что я не заслуживаю такого счастья, оно свалилось на меня абсолютно случайно. И, конечно, я безумно боялся того, что все это может закончиться, и в один прекрасный день Лена просто не придет в мой грязный и разваливающийся сквот, что она найдет себе другого, более подходящего ей человека. Меня охватывала паника, я не находил себе места весь день, стараясь отгонять эту мысль и поэтому думая все время об этом. А потом наступал вечер, и мы снова гуляли с Леной по Москве, по ее центру.

Впрочем, и у нас бывали размолвки. Однажды мы сидели около Макдоналдса на «Пушкинской», за одним из железных столиков. Была уже середина октября, с неба лил дождь, но мы не обращали на него внимания. Хотя, может быть, это относилось лишь ко мне, так как у Лены все равно было плохое настроение, и она была недовольна ни мною, ни собою.

Мы пили пиво, возвращаясь из одного андеграундного театра, куда Лена сама потащила меня. В этом театре один модный молодой драматург поставил свою пьесу о парне из провинции, убившем свою жену из-за того что в ней не было «кислорода», а в его столичной «любови» он был. Я не был в театре после «Грозы» в «Щепке», которая так впечатлила меня, и уселся в кресло, ожидая привычного действа в стиле «психологического театра», но с самого начала спектакля понял, что передо мной происходит явно что-то иное. На сцене парень читал рэп под музыку, иногда в его монолог вступала со своим речитативом девушка, и все это было настолько необычно, что мне поначалу казалось, что мы на каком-то рэпперском концерте. Но потом, проникнувшись происходящим, я вдруг почувствовал, что передо мною сейчас творится что-то абсолютно новое, неизвестное до этого в театре. Конечно, я не был театроведом и не мог поручиться, что ничего подобного не существовало где-нибудь за границей, но я, по крайней мере, все это видел в первый раз. Впервые современным языком под современную музыку мои современники говорили со мной со сцены о проблемах, которые меня волновали. Нет, это была не «чернуха» с наркотой, и разборками, этой проблемой была старая, как мир, любовь. Я был потрясен, но уже не от таинства театра, как на «Грозе», а от того, насколько театр может быть современен, насколько он может быть «продвинут», оставаясь, как ему и положено, глубоким и серьезным. После спектакля мы с Леной сидели в фойе этого театра, к ней подходили разные знакомые – в основном известные ей по журналистской работе – а я просто пытался придти в себя.

– Как тебе спектакль? – спросила Лена.

– Офигенно, – просто ответил я.

Конечно, говорить столь восторженно не следовало, и Лена, как искушенный знаток, лишь улыбнулась, но сейчас я не хотел строить из себя пресыщенного московского зрителя. Относившийся до этого, сам не знаю почему, с некоторым предубеждением к современным пьесам и тем, кто их ставит, теперь я полностью изменил свое мнение, и стал ходить впоследствии, когда была такая возможность, в те несколько московских театров, где они шли.

Теперь же мы сидели под дождем за железными столиками у Макдоналдса, и настроение у Лены совсем испортилось.

– Мне не понравилась эта постановка, – сказала Лена. – По-моему, режиссер просто выебывается.

Она, как обычно, не стеснялась в выражениях.

– А, по-моему, нормально, – попытался я защитить режиссера.

– Ты ничего не понимаешь в театре, – безапелляционно заявила она. – И вообще ты в чем-нибудь что-нибудь понимаешь?

Это был намек на отсутствие у меня высшего образования. Ну что же, по ходу у Лены начинается депрессивная фаза.… Спорить не хотелось, и я молча смотрел, как капли дождя стекают по моим тяжелым черным ботинкам.

– Нечего ответить. Ну и молчи тогда.

Лена обиженно отвернулась. Я посмотрел на нее – даже сейчас, в своем гневе она была прекрасна. Капли дождя стекали по ее волосам, прядь которых была небрежно зачесана за ухо, по ее черной меховой куртке с откинутым капюшоном. Сама Лена смотрела куда-то в сторону, куря длинную тонкую сигарету, зажатую между таких же длинных и нервных пальцев. Боже, как я хотел ее сейчас!

У меня снова начало болеть сердце, как это было в каждый раз, когда я боялся, что она уйдет от меня к другому. Меня обдал холодный пот, появилась какая-то слабость, во рту пересохло. Моя зависимость от Лены была на физическом уровне, я отлично это понимал. Кое-как я встал и подошел к Лене, сел рядом с ней на скамейке и неуверенно, осторожно обнял ее. Все это я проделал на автомате, не говоря ни слова – мой язык просто не слушался меня, зубы стучали.

Лена вздохнула и прижалась ко мне, потом сказала тихо: «Как же я все-таки люблю тебя». В этот момент мне абсолютно четко показалось, что я воскрес из мертвых, мне стало жарко, кровь ударила в голову, и я стал целовать Лену так неистово, как будто мы не виделись с ней уже целый год. Она улыбалась и отпихивала меня, но я ничего не мог с собой сделать. Через пять минут мы встали и пошли к метро, чтобы поехать ко мне.

И все-таки, конечно, наши отношения развивались по общим для всех законам. Хотя все думают, что вот у них-то все будет по-другому, я не верю в возможность чего-то принципиально иного – как я люблю повторять, ничто не ново под луной. Главное лишь в том, чтобы не рефлексировать по этому поводу, отдаться чувству с головой, конечно, если ты можешь это себе позволить.

И мы полностью следовали этому правилу. Мы встречались, гуляли, спали, потом снова ненадолго расставались, и снова встречались.

Этой же осенью я познакомился с родителями Лены. На самом деле, знакомиться надо было только с мамой, потому что отец Лены ушел от них вскоре после ее рождения. Несомненно, это наложило на нее отпечаток, она была, как говорится, «безотцовщина» с сильной тягой к мужскому началу, которого ей так не хватало в детстве. И это было особенно трогательно в ней, по крайней мере, для меня. Хотелось обнять ее и защитить от всех опасностей внешнего мира, которые могли ей грозить. Само собой, она не подавала виду, что нуждается в такой защите, скорее наоборот – выглядела как неприступная крепость, но я-то знал, что все это лишь маска, призванная защитить ее хрупкий, изломанный внутренний мир от «безумного, безумного, безумного» мира.

В день знакомства с мамой Лены я немного волновался, ведь это было первый для меня такой «официальный визит» к маме моей девушки, но потом взял себя в руки. В конце концов, рано или поздно это должно было произойти, да и мне самому было интересно узнать Лену с этой стороны.

Мы встретились с Леной в метро на «Чкаловской» и вместе поехали к ней в Марьино. По дороге она говорила мне, что ее мама хорошая и современная, чтобы я не волновался. Я сказал, что не волнуюсь, и поцеловал Лену.

Когда мы вышли из метро, накрапывал небольшой дождик. Мы зашли в супермаркет, где я купил тортик к чаю, и пошли на остановку. Лена прижалась ко мне, а я вспоминал тупые анекдоты про тещ, впрочем, помнил их я мало, да и вспоминать те, что помнил, быстро надоело. Наконец мы сели в маршрутку, и поехали. Через пять остановок мы вышли, и Лена показала мне на обычную многоэтажку.

– Это наш дом.

– А этаж у вас какой?

– Двенадцатый.

– Высоко.

Мы дошли до дома, и зашли в подъезд. Подъезд был обычным, в меру убитым, впрочем, после моего сквота, все здесь мне казалось верхом чистоты. Поднявшись на лифте, Лена позвонила в дверь.

Сердце у меня забилось чаще, руки вспотели. Наконец дверь открылась, за нею стояла мама Лены – довольно высокая, полноватая женщина средних лет. У ног ее вертелись две собаки, радостно встречая гостей. Лена бросилась обнимать собак, а ее мама сказала мне не бояться собак и быстрее заходить. В общем, все было сумбурно и весело, что сразу сняло мое небольшое напряжение.

Потом мы пили чай на кухне. Мама сказала, что ее зовут Марина Васильевна, и что я могу чувствовать себя как дома. Впрочем, я и так уже вполне освоился и говорил с ней и Леной о разных вещах, интересовавших маму. Марина Васильевна оказалась интересной собеседницей, на жизнь она зарабатывала гаданием (хотя она называла это занятие «прогнозированием»), в общем, чем-то связанном с астрологией. Еще она интересовалась каббалой, хотя в молодости закончила математический факультет МГУ (впрочем, может быть, как раз именно поэтому). У наших ног крутились две собаки вполне дворянской породы, вдобавок к ним из темноты коридора на кухню пришла кошка благородного серого отлива и стала тереться о мои ноги.

Марина Васильевна заметила кошку и сказала:

– А это Муся, наша хозяйка. Она у нас главная в доме.

Я чихнул (в последние годы у меня появилась аллергия на шерсть) и спросил:

– А собаки как?

– А собаки ее слушаются. Ленусь, ты что куксишься?

Лена улыбнулась и ответила:

– Все хорошо, мам. Я вас слушаю.

– Давай лучше еще чаю налей Вадиму. Видишь, у него почти не осталось в чашке.

Потом мама Лены спросила меня о моих родителях, затем о моих занятиях в Москве. Я старался отвечать максимально правдиво, опуская лишь некоторые подробности. Впрочем, казалось, что Марине Васильевне было все равно – где я работаю и чем занимаюсь, да и вообще судя по всей эзотерической обстановке квартиры, да и по роду ее занятий, такие земные вещи ее мало волновали.

Наконец чаепитие подошло к концу, и мы с Леной уже собрались уходить. Когда Лена ненадолго вышла в туалет, ее мама наклонилась ко мне и сказала:

– Вадим, ты наверно уже понял, что с Леной непросто общаться из-за ее характера, что у нее часто меняется настроение.

Я кивнул, мама Лены продолжила:

– Но она хороший человек, и ты это узнаешь. Я хочу лишь, чтобы она была счастлива, понимаешь? А мне кажется, что в последнее время после того, как она вернулась с юга, ей хорошо. У нее больше нет срывов, и она стала намного веселее, чем раньше. Так что я рада, что вы с ней сейчас… дружите.

– Спасибо вам, что… что вы все понимаете, – я волновался и с трудом подбирал слова. – Я постараюсь сделать так, чтобы она была… счастлива. Не волнуйтесь. Все будет хорошо.

Марина Васильевна сжала мою ладонь и кивнула, в этот момент вошла Лена. Мама весело спросила у нее:

– Ну как ты, Ленусь? Уже уходите?

– Да, нам пора.

Мы пошли одеваться. Мама вместе собаками вышла проводить нас до остановки, там мы еще немного поговорили, пока ждали автобус. Наконец он подошел, Марина Васильевна поцеловала Лену на прощание, а мне кивнула. Мы сели в автобус, я обернулся – мама махала нам варежкой, собаки снова крутились у ее ног.

По дороге Лена спросила меня:

– Ну, как тебе моя мама?

– По-моему, она замечательный человек. Очень добрая, и гостеприимная. – Я не знал, что нужно говорить в таких случаях.

– Да, она хорошая.

Лена уставилась в окно автобуса. Я помолчал и спросил:

– А почему ты не живешь с ней? Так было бы дешевле, не надо было бы снимать квартиру?

После паузы Лена ответила:

– Когда я заканчивала школу, у нас с ней был конфликт, и я ушла из дома. Я тогда любила одного человека, а маме казалось, что мне еще рано. И я решила доказать ей, что она неправа. Ну знаешь, юношеский максимализм, первая любовь… Стала жить с этим человеком, он был старше меня. Потом все закончилось, он вернулся в свою семью, бросил меня. Мне было тяжело, но я справилась…. А потом, когда мы помирились с мамой, я уже не могла жить с ней как раньше. Я уже была слишком самостоятельной. Так что…

Она замолчала, я тоже молчал. Я знал, что у нее были «любови» до меня, как и у меня тоже в недалеком прошлом, все это теперь не имело никакого значения. Было лишь нестерпимо жалко ее – такую беззащитную, с тяжелым и горьким опытом, и все-таки верящую в любовь. Я обнял ее, она прижалась ко мне, но я не мог ничего сказать – в горле у меня стоял комок, и я лишь молча гладил ее сложенные на коленях ладони.

Глава 5

Все было замечательно в эту тихую, мягкую осень. Я жил как буддист, не строя планов на будущее, наслаждаясь каждым прожитым днем.

А потом незаметно наступила зима. Для прогулок теперь было холодно, и Лена обычно сразу после лекций ехала прямо ко мне. В сквоте тоже было холодно без центрального отопления, но у меня стоял обогреватель, так что жить было можно. Вечерами я лежал на кровати, уставившись в потолок, и размышлял о том, что все идет по плану. Иногда ко мне заходил кто-нибудь из местных обитателей занять денег на бухло или сигареты, мы с ним немного говорили об искусстве, потом он уходил, и я снова оставался один. Настроение в тот период было лирическое, я думал лишь о Лене, и хотя сквот был целый вечер наполнен шумом и гамом, там все время были какие-то пьянки, но я не обращал на это никакого внимания. Раньше бы меня раздражала вся эта богемная публика в нашем сквоте, все эти бездарности, мнящие себя новыми Ван Гогами и Гогенами, но теперь я был абсолютно спокоен, мне было даже интересно иногда наблюдать за ними.

Наконец Лена приходила со своих лекций, и наступало счастье. Мы выпивали с ней по бутылке пива (впрочем, иногда мы пили вино), с невозмутимым видом общаясь на всякие отвлеченные темы, но внутри мы уже дрожали от нетерпения и желания обладать друг другом. Наконец она садилась ко мне на колени и говорила о том, как она по мне соскучилась. Ее голос звучал так чудесно, в нем было какое-то внутреннее содрогание, в этот момент она напоминала мне маленькую девочку, которая пришла пожаловаться своему папе, что ее обижают. Я слушал ее и вместо ответа целовал, потом снова и снова. Постепенно мы срывались с катушек и полностью теряли надо собой контроль. Я обнимал ее, прижимал к себе, сдавливал в своих объятиях, а она только нежно что-то говорила, если могла еще что-то говорить. Все это напоминало какое-то сумасшествие, в такие минуты уже не соображаешь что делаешь, все происходит абсолютно импульсивно, основываясь на каких-то диких инстинктах, которые сидят где-то глубоко внутри каждого из нас. Потом мы переходили к сексу, не в силах больше сдерживаться, обычно сначала я делал ей куннилингус, доводя ее почти до сумасшествия, потом она возбуждала меня ртом или руками (хотя обычно этого не требовалось, я уже был давно готов), и, наконец, мы приступали к настоящему сексу. Что ж, он был действительно великолепен. Секс с женщиной, которую ты хочешь – это уже замечательно, но секс с любимой женщиной – это лучшее, что вообще может с тобой быть в этой жизни. Продолжался он иногда часами, мы кончали, отдыхали, потом все повторялось снова. В сексе Лена любила насилие, чтобы ее просто, выражаясь русским языком, «ебали», что я и делал, в этом наши желания совпадали. Это была власть мужского начала, это был настоящий, природный половой акт, и все в нем было естественно и нужно, правильно и необходимо.