Дом с мертвыми душами

– Где Таня, спрашиваешь? – рассмеялась старуха смехом Сатаны. – А пес его знает, где? С утра она была на ферме, а где сейчас – одному Богу известно.

Ответа было достаточно, чтобы у Берестова сладко засосало под ложечкой. Главное, что Таня в деревне, а где в данный момент – не имеет значения. Деревня – есть деревня, а это значит, что слухи о его приезде молниеносно долетят не только до Тани, но и до самого Господа-Бога, и он сделает так, что они сегодня непременно встретятся.

Парень решил не торопить события. Пройдя вместе с товарищами в левое крыло, он обречено плюхнулся на первую попавшуюся койку у окна, на которой, видимо, и предстояло отбывать колхозный срок, полученный ни за что. Креончик, затолкав чемодан под шкаф, плюхнулся на соседнюю койку, предчувствуя тоску и скуку. Ребята, побросав свои сумки на пол, также в обуви (а Толик вдобавок с гитарой) завалились на заправленные кровати и затихли в ожидании ужина.

Стало почему-то грустно. К тому же Толик заныл про сумерки природы. От этого все поголовно закурили. Табачный дым без всякой природы нагнал такие сумерки в настроение ребят, что всем захотелось всплакнуть, а Берестову – немедленно увидеть Таню. «Теперь понятно, почему народ так не хотел колхозов, – пришла внезапная мысль. – Потому что в них тоска-печаль смертная…»

– Нет, ты серьезно сказал, что в том доме у леса обитают мертвые души, – подал голос Креончик.

– Серьезнее некуда, – ответил Леня. – Я собственными глазами видел. Скажу больше: тот заколоченный дом у леса назвал «домом с мертвыми душами» лично я.

– Все ясно, – скептично вздохнул Креончик и отвернулся к стене. – По науке это называется: ухайдохался на навозе.

Однако это не так. Ничего Берестов не ухайдохался на навозе. В тот день он вообще не нюхал навоза, поскольку не выходил на работу. Весь рабочий день шеф пролежал на койке, симулируя гипертоническое обострение на почве аллергии на мух. А вечером они встретились с Таней.

Это было на окраине села. Они подошли друг к другу, романтично взялись за руки и, ни слова не произнеся, побрели по полю в сторону того самого заколоченного дома у леса. Над головой висели звезды, под ногами шуршала трава. Воздух дрожал, разливал очарование и оглушал тишиной окружность. А за спиной спала деревня. Словом, природа была – сама безмятежность. Ничто, как говорится, не предвещало подвоха.

Единственным, чем терзался Берестов, – куда в данный момент вести Танечку: в лес, или в этот заколоченный дом? До этого вечера она была, словно неприступная крепость: позволяла целовать себя только в щечку. Однако на свете нет ничего неприступного, а тем более девушки. Мужской напор и настойчивость – вот что спасет мир от вымирания.

Сегодняшний вечер обещал гораздо большее, чем короткий поцелуй в щечку. Он обещал такое, от чего у Лени захватывал дух. Об этом свидетельствовали и стыдливо опущенные ресницы Танечки, и ее горячая ладонь, через которую прощупывался пульс, и волнующая дрожь ее плеч, которая накатывала ни с того, ни с сего.

Леня тоже временами впадал в дрожь. Но то была дрожь нетерпения. Его губы и руки только и ждали момента, чтобы начать гулять по Танечкиным прелестям.

«Едрит твою за ногу в качель, – с досадой кусал губы Берестов, ворочаясь на проваленной кровати, – все-таки тогда ее нужно было вести в лес. А все нетерпение, нетерпение! Сказано же было Цицероном: кто нетерпелив, тому неподвластно великое!»

Когда пара подошла к этому мрачному дому с закрытыми ставнями и заколоченной дверью, уже было невмоготу. Пора было начинать атаку. Леня приблизился губами к ее ушку и произнес сдавленным голосом, стараясь придать ему мрачность:

– Я слышал, что в этом доме ночами кто-то стонет.

Сказанное не только не тянуло на какой-нибудь элемент остроумия, но и отдавала откровенной глупостью, несмотря на то, что при луне эта хибара действительно выглядела мрачнее некуда. Однако – это сработало. Точнее сказать, Танечка сделала вид, что сработало. Она отстранилась и очень серьезно произнесла:

– Это стонут мертвые души дяди Гриши и дяди Антона. Их расчленил Федька дурачок, и чуть не съел. Если бы не милиция, он бы точно их съел.

Берестов рассмеялся Таниному остроумию, но Таня и не думала шутить. Она строго взглянула на спутника и добавила:

– Ничего смешного. Дядя Антон, между прочим, отец моей лучшей подруги. Вполне приличный дядечка. Это дядя Гриша был алкашом. Его не жалко.

– Даже так? – смутился Берестов. – Он что же, ваш Федька дурачок, был людоедом?

– Если бы, – вздохнула Таня. – Он был милейшим человеком. За всю жизнь мухи не обидел. Жил один. Никого не трогал. Самостоятельно вел хозяйство. Это его дом. Непонятно, что на него нашло? Хотя, может быть, и понятно. В последнее время его одолели алкаши. Как распить бутылку, так к нему. Ему тоже наливали. А до них он ни капли не потреблял.

– Ну и страсти, тут у вас, – еще больше удивился Берестов. – А где он сейчас? Сидит?

– Кто же больного посадит, – улыбнулась Таня. – Он в больнице, в Казани.

Вот тут самое разумное – изобразить ужас и утащить Таню прочь от этого места. Но Берестова взяло любопытство.

– Подойдем, посмотрим, – предложил он. – Может, правда, услышим их стоны.

Таня, почему-то не противилась, и совсем не боялась. И от этого брала досада. Она без всякого трепета проследовала с Леней через двор и поднялась на крыльцо. И о чудо: дверь оказалась без замка. Заколоченные крест-накрест доски были не более чем муляжом и нисколько не препятствовали проникновению в дом. Сердце Берестова наполнилось ликованием. В доме наверняка темнота, хоть глаза выколи. А ничто так не глушит смущение и стыд, как невозможность поглядеть друг другу в глаза.

Берестов выпустил Танину руку и вцепился в доски. Каждая из них крепилась всего на одном гвозде. Он их снял без всякого усилия, после чего нащупал ручку двери.

Дверь была тяжелой и скрипучей. Леня нарочно открывал ее медленно, чтобы придать торжественность моменту, а заодно нагнать на Таню страху. Чем страшнее будет ей, тем крепче она прижмется к его плечу грудью. Однако Таня не поняла, что ей следует трястись от страха и прижиматься к спутнику грудью. От этого Берестов ощутил новый прилив досады. В завершении он выпустил в темноте ее руку. Когда Леня снова поймал ее, рука была уже не столь пылающая, как перед этим.

– Идем, – прошептал Леня страстно.

Таня заколебалась, но упираться не стала. В ту минуту, когда пара переступила порог дома, у Берестова мелькнула странная мысль, что не будь здесь Тани, то он, вероятно, не отважился бы заглянуть сюда, настолько этот мир из духоты и мрака был жутким. Мысль была странной, потому что посторонней. Когда рядом девушка, которую вожделеешь, и которую уже держишь за руку, любые посторонние мысли тянут на патологию.

В кромешной темноте они прошли сени и вошли в избу. На пороге Леня осторожно подтянул к себе Танечку и уловил, что она еще колеблется. Более того, слегка упирается. Но возможно это из девичьего приличия. Тогда Берестов неожиданно хлопнул в ладоши и, что было глотки, закричал:

– Эй, кто здесь стонет, выходи!

Расчет был простой. Таня испугается и инстинктивно прижмется к нему, а испуганная девушка в объятиях – это считай все условности, препятствующие сближению тел, устранены. Расчет был верный. Таня действительно вздрогнула и с визгом кинулась на шею. Леня незамедлительно обнял ее за талию, и его правая руку незаметно поползла к бедрам. Но тут (о дъявольщина!) в глубине дома кто-то завозился. Затем в темноте раздались глухие хлопки, сначала не столь быстрые, затем – барабанной дробью. И вдруг похолодевшая пара с ужасом почувствовала, что эти хлопки приближаются. Берестов инстинктивно пригнул голову, и нечто черное и ужасное пролетело над ними и выпорхнуло в открытую дверь. Таня взвизгнула, и через секунду юноша с девушкой, не помня, как оказались снаружи, уже неслись по огромному лунному полю. Через некоторое время они опомнились и стали хохотать, хотя коленки от страха еще продолжали подгибаться.

– Ой, что это было? – задыхалась Танечка. – Мое сердце сейчас разорвется!

– Кажется, голубь, – отвечал Берестов сквозь колокольный набат в висках. – А может, летучая мышь. Фиг его знает, кто? Не разглядел.

Словом, с любовью в тот вечер получился облом. Однако именно после этого по селу расползлись слухи, что в бывшем доме Федьки дурачка обитают мертвые души. И именно эти слухи, словно магнитом, начали притягивать сюда влюбленные парочки.

9

Внезапно в распахнутом окне левого крыла, откуда выплывали облака табачного дыма, показалась рыжая голова. Она по-хозяйски осмотрела лежащих на кроватях пацанов и с английской многозначительностью произнесла:

– Ну, вы даете, мужшины!

– Еще как даем! – радостно воскликнул Малахаев, узнав в этом подсолнухе местного Пашку – первого друга ссыльных шефов. – Залазь, кнут! А я гляжу, морда знакомая!

Оживление Малахаева можно объяснить. Он каким-то собачьим чутьем уловил, что дело пахнет халявным самогоном. Пашка считался самым культурным в центральной усадьбе. Односельчане его так и звали «культурщина», поскольку он два раза заказывал по радио симфонические центрифуги Моцарта и Телемана в исполнении авторов. И самое удивительное, что их исполняли. Вот почему он тяготел к городским, а не к своим деревенским собратьям.

Пашка влез в окно и сдержанно поздоровался с каждым за руку. Только при виде Берестова он встрепенулся, но появившуюся на физиономии улыбку тут же подавил, как английский джентльмен при виде русского джентльмена.

– Отлично сочиняешь! – похвалил друг ссыльных. – Твое стихотворение у нас все переписали. А некоторые даже выучили наизусть. Особенно трогают строки:

Пашка прочел с чувством и этим до слез тронул Берестова. Пацаны на койках тоже похвалили стихотворение и даже резюмировали, что это самые правдивые слова, сказанные о Родине за последние сто лет. Единственно, кто не был искренним, это Малахаев. Он хоть и поддержал товарищей во мнение, что стихотворение Берестова самобытный шедевр, однако внутренне не согласился и даже возмутился поэтическому порыву коллеги, поскольку до этого Леня ни ухом ни рылом не проявлял себя на поэтическом фронте. Словом, он люто завидовал Берестову, но старался это держать внутри.

А Пашку, между тем, понесло на гуманоидов. Он почему-то считал эту тему самой насущной в культурной и образованной среде. Слушать его было занятно. Отнюдь, не из-за той ахинеи, которую он нес, а из-за того, как он говорил. А говорил он тяжело, запинаясь, точно школьник на уроке, плохо знающий предмет. Чуть ли ни после каждого слова образовывались огромные паузы. Было заметно, что вместо пауз должны были присутствовать кое-какие оборотцы из «латыни». Однако, работая над своей культурой, Пашка навсегда отказался от фразеологий из мертвого языка, который, между нами говоря, был живее всех ныне здравствующих языков. Орлы слушали, затаив дыхание, ловя момент, когда у Пашки все-таки что-то проскользнет из живой речи. Но увы, не дождались! Пашкиной силы воли можно было только позавидовать.

Запутавшись в гуманоидах, рыжий гость отправился в правое крыло к девушкам, наивно полагая, что прошлогодние знакомые встретят его с очаровательными улыбками. Однако тут он ошибся. Ровно через минуту правое крыло огласили здоровые девичьи вопли, и вслед за ними появился Пашка. Он был растерянным и взъерошенным. Пока бедняга собирался рассказать, кого он напугал своим явлением, в комнату влетела Луиза, перезревшая девица лет тридцати, которая была за старшую. Дрожа всем телом и брызжа слюной, она завопила:

– Ты куда прешься? Нет, ты соображаешь куда прешься, олух! Там же девочки! Это у вас в деревне правила такие, переться не стуча?

Пашка виновато зашевелил губами, пытаясь что-то объяснить, но объяснения Луизу не интересовали.

– Тебя культуре учили? Учили, я спрашиваю? Ну что молчишь, как идиот? Я с кем разговариваю?

Но лучше бы Луиза не трогала Пашкину культуру. Он сжался, как котенок перед пастью бульдога, и залепетал что-то типа извинений. Однако выслушивание сельского лепета не входило в Луизины планы. О скандальном нраве Луизе, работавшей в ОТК, знал весь завод, и никто не рисковал с ней связываться. В одну минуту на Пашкину голову вылился такой поток высокоотборной брани, что у бедняги задергались обе щеки. Столько урбанистической культуры сразу Пашка не ожидал. Однако это было только началом. Чутко уловив это, гость дождался паузы, во время которой Луиза формировала в голове новую высокоинтеллектуальную лавину, и с резвостью горного барана выпрыгнул в окно. Луиза остолбенела от такой наглости. Ярости в ней накопилось столько, что глаза выкатывались из орбит. Она подошла к окну и частично отлаялась в палисадник, но облегчения от этого не получила. В следующую минуту она резко развернулась на каблуках, обвела злыми глазами комнату и остановилась на Толике.

– Ты чего растренькался? Чего растренькался, я спрашиваю. Больше делать нечего? А вы чего разлеглись? Разве не знаете, что скоро ужин? Ну и скоты!

Луиза хлопнула дверью, и Малахаев покрутил у виска.

– Почему все старые девы такие злые? – задал он риторический вопрос.

– Потому что их не хотят, – ответил Шурик. – Если бы тебя не хотели, и ты был злым.

– На что ты намекаешь, Австралия, – возмутился Малахаев. – Кто это меня хочет?

– Все хотят, – невозмутимо ответил Шурик. – Но больше всего себя ты хочешь сам. По Фрейду, все кто пишет стихи, втайне желают, чтобы их хотели.

Дружный хохот раздался с коек. Затем Шурик сказал, что пошутил, и после этого снова наступила тишина. А через полчаса позвали на ужин. «Наверняка я увижу Таню по пути», – подумал Берестов, и сладкая истома овладела им.

Натянулся нерв мой, как струна,Прояснился взгляд, как у барана.Тяжело в России без вина,Трижды тяжелее без нагана.

10

Но по пути он не встретил Таню. А после ужина все отравились в клуб, где уже завели на магнитофоне залихватский закордонный рок из разряда «хард-отползай».

У дверей клуба Берестова внезапно окружили и незаметно оттеснили от остальных те самые восемь жеребцов, которые в прошлом году намеривались сотворить из него котлету. Однако окружили они несчастного Леню отнюдь не с враждебными намерениями, а напротив – снисходительно похлопав по плечу, жеребцы выразили восхищение за его бесценное сатирическое стихотворение «Тяжело в деревне без нагана». Также они просили не обижаться за прошлогодний фонарь, который засветили ему чисто по недоразумению, не подозревая, что он откаблучивает в таком духе.

Берестов всех великодушно простил и впервые подумал, что поэтом в этом мире быть не так уж и плохо. Но все равно не мед, судя по издерганному облику Малахаева. Благодаря поэтическому дару, его, высококвалифицированного регулировщика, бессовестно используют на всех такелажных работах. При этом обязательно с ехидной усмешкой добавляют: «Это тебе не стихи писать». Однако за мимолетные минуты славы можно вытерпеть все. И Берестов, находясь в самом ее зените, внезапно сквозь толпу дергающихся в хард-танце увидел Таню.

Она единственная не дергалась. Скромно стояла у стены, светло улыбалась и в упор смотрела на Берестова. Ее черные волосы были выпущены из-под заколки, глаза горели, губы рдели, на щеках красовались озорные ямочки, и на лице светилось то, что выгодно отличала ее от всех на свете мисс-королев, – так называемая изюминка. Сердце Берестова замерло, затем с намеком отбило нечто вроде победного марша, и он вразвалочку направился к ней.

Потом они беспрепятственно вышли из клуба, не возмутив при этом ни одного гогочущего жеребца, и побреди по шершавой деревенской площади мимо магазинов «Машка, рожай», мимо набычившегося в луже бычка, который, судя по взгляду, не одобрил их появление, мимо почты, столовой с высоким крыльцом, мимо полуразрушенной гостиницы и далее по тропинке куда-то за деревню.

Приблизительно через минуту вслед за ними выпорхнула еще одна пара: Креончик с Таниной подружкой Ириной. Креончик на ходу разоблачал нашумевшие явления домовушек и барабашек, и Ирина заливалась скромным девичьим хохотом, сотрясавшим окрестность.

Пары миновали центр села, центральные огороды; они вышли в поле и побрели в сторону леса, где невозмутимо дремал на отшибе дом Федьки дурачка. Вечер был великолепный, звезд – завались, воздух – дыши – не хочу. От леса веяло свежестью, от неба – вечностью, от Тани – очарованием, и только от Креончика исходил сквозняк «материалистической подоплеки». Он продолжал доказывать, что чудес на свете нет, и мода на потустороннее – это временное явление, которое скоро пройдет. А Ирина продолжала заливаться восторженным деревенским щебетом, как канарейка при виде попугая.

– Барабашек нет! – с жаром восклицал Креончик. – А есть магнитные силы земли. Они пытаются достучаться до человека, чтобы пробудить в нем совесть. Потому что Земле грозит экологическая гибель.

И Ирина хохотала над наивностью магнитных сил, не допуская и в мыслях, что у человека может пробудиться совесть.

– Будь я проклят, если собственными ушами не слышал их магнитного стука, – еще пуще распалялся Креончик.

– Ой, как страшно! – сделала большие глаза Ирина и мягко прижалась к завравшемуся материалисту.

Но Креончик не понял порыва юной девы. Вместо того, чтобы покровительственно обнять подружку и успокоить чисто по-человечески, он отстранился от ее упругой груди и продолжал свои блестящие рассуждения.

– Тут бояться нечего! Факты сверхъестественного, конечно, имеются. Но чтобы живой человек от этого пострадал, такого не бывало.

«Такого не бывало, – вздохнула про себя Ирина, – когда девушку успокаивают одной голой логикой, как будто нет для этого рук. Да еще почему-то отстраняются. Это, наконец, неприлично…»

После этой мысли Ирина непроизвольно начала проникаться ненавистью к проклятым «материалистическим подоплекам». Самое обидное, что Креончик ей не очень-то и нравился. Ей больше понравился гитарист Толик. Но что тут поделаешь, когда у Танькиного кадра лучший друг Креончик. Как лучшая подруга она была обязана закадриться с ним, чтобы не нарушить гармонии. Ирина сделал повторную попытку прижаться грудью к Креончику, но тут с ужасом заметила, куда они следуют.

– Эй, а мы куда идем? – крикнула она впереди идущей паре.

– К дому с мертвыми душами, – ответил Берестов.

– А, может, пойдем обратно?

– Зачем? – удивился Берестов и тут же получил от Тани локотком в живот.

– Дурак, – прошептала она. – Этого Иринкиного отца чуть не съели в этом доме.

– Да? – смутился Леня. – А чего раньше не сказала?

Он повернулся и крикнул задней паре.

– Ну, если вы хотите, идите обратно. А мы здесь погуляем.

Однако Креончик и с Ириной обратно не повернули. А последовали за первой парой. Прежде всего, потому, что Креончика распирало от любопытства. Ирину же распирало от страха, но она шла за компанию. Честно говоря, после смерти отца, девушка сторонилась этого места. И сейчас шла против своей воли.

Чем ближе они подходили к дому, тем мрачнее становилась Ирина. Креончик же напротив, становился все более возбужденным. Неужели вправду ему собственными глазами посчастливиться увидеть привидение. В глубине души он в это не верил. Когда они подошли к калитке, Креончик сострил:

– Жаль, что нет фонарика. А то на ощупь трудно определять нечисть.

– Прекрати! – воскликнула Таня и кинула тревожный взгляд на подругу.

Леня подумал, что следует шепнуть Креончику, чтобы он был поделикатнее, и поэтому поплелся за ним через двор. Заходить в этот дом у него намерений не было. За парнями хвостом проследовали девчонки. Креончик нетерпеливо поднялся на крыльцо и тронул дверь.

– Ба, да здесь открыто! – удивился он. – Заглянем? Может, правда, увидим приведение.

– Да ну его к черту! – поморщился Берестов. – Пойдем отсюда.

– Боишься? – нервно засмеялся Креончик, с любопытством открывая дверь.

– Причем здесь боишься, – поморщился Леня. – Просто мне противно сюда заходить.

– И правда, чего мы здесь не видели, – вмешалась Таня, с тревогой поглядывая на подругу, которая хоть и пряталась за спиной Лени, однако с интересом всматривалась в темноту сеней.

Неизвестно, чем бы закончилось препирательство, если бы со стороны села не раздались голоса. По всей видимости, к этому дому приближалась еще какая-то пара.

– Напугаем! – прошептал Креончик.

И страх у всех сняло как рукой. Ребята нырнули в темные сени, прикрылись дверью и затаились. Голоса приближались. По мужскому отрывистому баритону с антилатинскими паузами можно было определить Пашку, подруга же его все больше отмалчивалась и только иногда скептически хмыкала. По этим хмыканьям определить кого-либо было сложно. Наконец, когда пара, вошла во двор, женский голос надменно произнес:

– Это и есть ваш знаменитый дом ужасов?

Голос был до чертиков знаком. Уж не Луиза ли это? «Точно ее голос! – сверкнуло в голове у Берестова. – Ха! Пашка закадрил Луизу? Просто очевидное невероятное».

Если у всех остальных подобное сочетание вызвало улыбку, у Лени наоборот – вселенскую тоску. Причем тоску такую, что зароились потусторонние мысли о смысле жизни. «Нет ничего постоянного в жизни, а женщины вообще сплошное недоразумение», – сказал кто-то внутри с сокрушенным вздохом. И Леня вспомнил про Аллочку. «Может, сейчас его Аллочка гуляет со своим ненавистным Валериком», – подумал Леня, и сердце его сжалось от тоски по губкам бантиком. Именно в эту минуту он непроизвольно выпустил Танину руку и почему-то испугался.

Берестов сделал шаг, но Тани не обнаружил. Он сделал еще два шага, и удивился тому, что сени настолько просторные, что Таня успела куда-то запропаститься. Он вытянул вперед руки, уперся в бревенчатую стену, обшарил вокруг и вдруг наткнулся на что-то лохматое, живое и огромное. От неожиданности Берестов так завопил, что вздрогнули стены. Закричали и Таня с Ириной. Закричали, естественно, от страха. Креончик тоже закричал, но не от страха, а оттого, что подумал: наступил момент пугать. Через секунду все четверо выскочили из дома, едва не сбив с ног обалдевшую пару. Пашка потерял дар речи, а Луиза повалилась в обморок.

Смертельная тишина держалась не меньше трех минут. Пашка недоверчиво вглядывался в представших перед ним идиотов и дрожащими руками придерживал сползавшую наземь Луизу. Наконец он опомнился и произнес:

– Ну, вы даете, мужшины.

Однако «мужшины» и сами не поняли, чего они дали. Берестов был напуган тем, что произошло в доме, Креончик тем, что Луиза не подавала признаков жизни, девчонки были напуганы сами не зная чем. Наконец, после хорошо выдержанной паузы, Луиза медленно подняла голову, прошептала: «дебилы», и снова отключилась. Следом свое веское слово сказал Пашка:

– Так напужать до смерти можно!

– Да я сам напугался до смерти! – стукнул себя в грудь Берестов. – Там в сенях то ли овца, то ли собака.

Креончик издал скептический смешок, а Пашка покачал головой, мол, не до шуток, мужики.

– Не верите? – удивился Берестов. – Да будь я проклят! Загляните сами!

– И заглянем! – угрожающе произнес Пашка.

После этих слов, Луиза начала оживать. Она медленно поднялась, тяжело вздохнула и сняла с себя Пашкины руки, которые непроизвольно оказались под кофточкой. И поскольку ее молчание было куда ужаснее всего этого дома с овцой, или собакой внутри, то решили осмотреть коварные внутренности.

Пашка достал из кармана газету, скрутил в виде факела и поджег. С этим факелом вошли в сени, которые оказались пустыми и тесными, и Берестов удивился тому, что он в них так долго плутал. Затем зашли в саму избу, где посередине стоял огромный стол, у окна сундук, а в глубине накрытый покрывалом диван. За занавеской была кухня с печкой. На кухне стоял еще один стол, более массивный. Именно на этом столе и отрубил своим собутыльникам головы Федька дурачек, когда те заснули.

Видимо, это мысль пришла в голову не только Берестову. Ирина, при виде стола на кухне внезапно всхлипнула и кинулась из дома вон. Факел из газеты к этому времени уже догорал. Все, что нужно, увидели. Точнее, не увидели ничего страшного: ни привидения, ни овцы, ни собаки.

– Да тут привидениям и разместиться негде, – разочарованно произнес Креончик.

– Совершенно негде, – согласился Пашка.

А к Луизе наконец вернулся дар речи. Прокашлявшись, она прошипела подколодной змеей:

– Ну и придурки вы все тут!

11

Следует упомянуть, что факт с расчленением двух местных жителей Федькой дурачком действительно (как любит выражаться милицейское начальство) имел место быть, хотя многие считают это кузоватовской легендой. К уголовному делу приложен рапорт местного участкового Алексей Макарова от 28 августа 1985 года, который участвовал в задержании двадцатисемилетнего инвалида Федора Баранова, имевшего ярко выраженный синдром Дауна. В протоколе четко изложено, что вечером упомянутого дня, домой к участковому нагрянул наряд патрульно-постовой службы, который возглавлял лейтенант милиции Сергей Мартьянов.