ДухСо пробы "Ф" за №55-12. Ледник

Идти было несколько щекотливо, неудобно, но зато гора с плеч. Теперь он знает, что там и как там. Раскусил он, что особо никому не нужен, что рассматривать и разглядывать его никто не намерен. Так что лучше пользоваться свободными деньками – ходить, смотреть, осваиваться.

А потом и у кожника побывал и еще сдавал анализы, и еще рентген проходил, и познакомился со многими жителями города – зрительно, в очередях; записи о характерах и типах в блокнот делал, сцены живые вносил – для работы сгодится.

Так что к концу путешествий по анализам многое Нихилов знал о городе и о людях, с которыми ему предстоит жить да жить. И вывод сделал: главное не унывать, места заброшенные; межа еще не распахана, всё в руках человеческих и в руках, если не Господних, то местных мира сего – точно.

Умерла, Вячеслав Арнольдович, старушка. Взяла и умерла.

И предстоит теперь вам жить в этой квартире, где лежала покойница, где провела она долгие учительские годы сидения, чтения и сна. А в ванне вы уже помылись. В той самой, где старушку обмывали-торопились, было, славу Богу, кому проводить женщину, но вы так и не узнаете об этом. И к лучшему. О смерти вам рановато помышлять. Опасно. А то совсем ум за разум зайдет.

Автор, или читатель, или кто там еще (запутаешься тут с вами), вот сидит-думает, с чего это Вячеслав Арнольдович вел себя так странно. Что это он, дескать, запинается, заикается и прыгает?

А всё потому, что смерть из квартиры еще не выветрилась, оставила косая там свое дыхание. Поспешили поселить, и винить тут некого – не хватает жилья, а работать нужно и жить нужно. Об этом и директорша Зоя Николаевна всегда говорит. Потому как сама она очень работящая женщина.

И зажил Вячеслав Арнольдович исправно, деятельно зажил. В пять дней в квартире порядок навел. Блеск и лоск. И холодильник у него появился, и телевизор в прокате взял. Из Дворца ему три стула новеньких привезли, письменный стол и разные мелочи безвозмездно выделили. Большое внимание ему уделили.

Бумагой Вячеслав Арнольдович запасся. И туалетной, и так для письма. А директорша, Зоя Николаевна, так та вообще расщедрилась. Краски и кисточки дала и обои из своих собственных запасов выделила. По-товарищески удружила.

«Хлопочите, хлопочите пока, Вячеслав Арнольдович, – баюкала она (это она здорово и плавно умеет – по себе знаю), быт – прежде всего. Вот устроитесь, и тогда я вас до конца во все дела введу».

Понравился он ей как администратор-мужчина. В глазах читается, что понравился. Серьезный, тактичный, аккуратный, с папочкой, и образованный по последнему уровню. И это сразу чувствуется, на расстоянии. Ко всему прочему рост, нос, стрижка и руки немаловажное значение, для женщины даже определенное имеют. По природе, это и я могу судить, хороший Вячеслав Арнольдович экземпляр. Такой, знаете, маков цвет. Это вам не мои физические данные.

Осваивается Вячеслав Арнольдович. Дворец осмотрел и снутри и снаружи.

Дворец у нас и вправду мощный. Стены огромные. Бетонные. И окна огромные. Квадратное здание, простецкое, как это у нас умеют, крыша плоская и входов-выходов тьма тьмущая. Внутри три зала «Малый», «Большой» и «Зеркальный» – потому что там зеркала в одну стену вделаны, раньше фойе называлось. А на втором этаже холл – «зеленая галерея», вся в цветах и птичьем щебете.

Комнат различных во Дворце видимо-невидимо, три вместительных туалета, гардероб на пятьдесят квадратных метров. Но особенно Вячеславу Арнольдовичу кабинет зама понравился, пришелся по вкусу. На двери табличка металлическая, нержавеющая, золотыми буквами «зам. директора» выведено, а дверь откроешь да войдешь – душа прыгает, сердце тает и поёт. Ковер на полу, стены в дереве, книжные шкафы с мудрыми книгами, стол внушительный, лакированный. Два журнальных столика и три новеньких кресла. А на подоконниках цветы в горшочках (политика Зои Николаевны). Ну и само собой, портреты разные цветные. Благодарен Вячеслав Арнольдович бывшему заму, стараниям его искусным, па повышение ушедшему.

Как в кабинет этот Вячеслав Арнольдович заходит, так себя уважает, не может улыбку погасить, ценит и имя своё, и звание. Деловой и гордый делается.

У директорши кабинет побольше, и стол для заседаний имеется длинный, рядами стульев окаймленный, с вазой хрустальной посередине. Сверкают подарки разные – в шкафах маски устрашающие, шаманские, клыки да кости резные, вымпелы и грамоты. И сама Зоя Николаевна Бернштейн вид достойный имеет, хотя и рост у нее небольшой, и ходит она тяжеловато. Что поделаешь – возраст почтенный, вес солидный, бремя должностное.

Платья на Зое Николаевне всегда из плотной дорогой ткани с всякими затейливыми приложениями, пуговками и погончиками. Любит Зоя Николаевна украшения, слабость у нее такая, серьги и кольца разные в большом количестве у неё имеются. И всё укрупненных величин, соответственно фигуре и занимаемому положению.

В городе госпожу Бернштейн и стар и млад знает, редко кто мимо пройдет, чтобы не поздоровавшись. Никто уж не помнит, когда она Дворец возглавила, когда и откуда появилась в здешних местах. Никто и вопросом таким не задается. Дворец и Зоя Николаевна словно одно целое, одно без другого не мыслимое. Все так и думают, что как Дворец построили, так и Зоя Николаевна вместе с мебелью, рядами стульев, инвентарем, цветами и птичьим щебетом выписана откуда-то была.

Но такое мнение глубочайшее заблуждение. И инвентарь, и разные плакаты, и пальмы в кадках, а в особенности птицы экзотические – конечные результаты грандиознейших страданий и стараний Зои Николаевны. Если взяться описывать, чего и что она претерпела в своих благородных хлопотах, если упомянуть хоть часть ее героических хождений и выколачиваний, перечислить фамилии тех, кто ей способствовал или, наоборот, палки в колеса тыкал, когда она, слабая и беззащитная, приобретала для Дворца разные хорошие вещи, то поэма душещамящая получится, да еще какая поэма! эпос!

Это я вам говорю, не какой-нибудь дилетант заполошный, а самый законный муж Зои Николаевны Пётр Васильевич Глобов. Вы не смотрите, что у меня фамилия другая. Фамилия Зое Николаевне досталась от второго мужа, того самого, что в столице недавно на известной актрисе женился. Хороший человек, оборотистый, мы с ним три раза культурно досуг провели. А моя ей фамилия не по вкусу пришлась, уж больно неопределенная, говорит, фамилия. «Гробоватая». Ну ей видней, она человек образованный, гуманитарный, лекции читает, судьбами вершит. Бернштейн к Эйнштейну ближе, говорит.

А я кто? Сантехник, пьющий к тому же. Что вы! не алкоголик. У меня просто бывают периоды, когда не могу не употреблять. Что-то, знаете, под сердце подкатит, встанет там комом и зовет куда-то, тоскливо и жалостно тогда. Запои, попросту говоря. А так, в обычные дни, недели и даже месяцы, я как все: серьёзен, внимателен и подтянут. На уровне. Не хуже других.

Мы с Зоей Николаевной и книжки разные читали Вслух. Она читает, а я слушаю. Любил она, когда слушают.

Нет, жили мы с ней хорошо, в отпуск она меня три раза вывозила, цветы я ей покупал. Но, сами понимаете, компрометировал женщину. Она величина, а я, чего уж скрывать, и валялся где придется и в мед. вытрезвитель доставлялся. Лопнуло у женщины терпение! Она мне по-хорошему и говорит:

«Живи отдельно, Петя, не сделаться тебе альбатросом».

Она вообще-то любит эти разные сравнения, метафорами их называет. А я и не прекословил, куда уж с ней тягаться – директорша, начальник к тому же.

Устроился я в общежитии, всплакнул, признаться, и с тех пор мы с ней врозь. Одна она решила жить, и дочку свою от первого брака попросила уехать, не получилось у них там чего-то… А мне до сих пор сочувствует, бывает, и почую я по старой памяти, если позовет, и так же сантехником во Дворце подрабатываю на полставки. Потому и знаю Вячеслава Арнольдовича Нихилова. Наблюдаю.

Помогал я ему с ремонтом. Зоя Николаевна попросила помочь. Мы с ним дружненько за дело принялись, благо, период у меня спокойный. Вячеслав Арнольдович наливал, так я даже отказался. Начну, говорю, не остановишь. А он мужчина понятливый, не настаивал, народом меня называет. «Ну как, говорит, народ, дела?», «Ну что, народ, пойдем обедать?».

Долго я там ковырялся, по первому классу Зоя Николаевна велела оформить. Мне соседи про старушку и рассказали. Не стал я Вячеслава Арнольдовича уведомлять, ни к чему ему расстраиваться. Кому нужно, тот ему и передаст. А я, как могу, так и помогу, раз уж попал в паутину эту.

Так… Вот слова пускаю, пускаю, а ради чего весь этот разговор начал только сейчас вспомнил.

Оставил меня, понимаете ли, Вячеслав Арнольдович панели в ванной покрасить, а сам во Дворец ушел. Дверь открытая, чтобы быстрей сохла краска. Я себе потихонечку работаю, спешить некуда. И вот, значить, заходит какой-то мужчина, бесшумно так, что я вздрогнул. И с ходу мне: «Автор я!». И чем-то нехорошим мне в лицо брызнул. Может быть, и не нехорошим, но дурманящим чем-то. А может, и совсем не брызгал, наговаривать на человека не буду.

Но с того дня я только о Нихилове и думаю. Участие в чём-то посильное принимаю. Иногда меня этот автор выловит, заведет к себе и допрашивает (очень, нужно сказать, корректно), и даже планами делится. Туманно, конечно, я суть этих планов понимаю, но мне теперь от них ни вправо, ни влево. Интуиция, как бы Зоя Николаевна сказала. И из-за них-то, планов в частности, не желаю рассказывать Вячеславу Арнольдовичу о Марье Ивановне, опасаюсь, что будет он себя вести страннее прежнего, станет пугаться любого шороха и звука. И хотел бы рассказать по-человечески, да планы…

«Ф» -акт съёмно-сферический, II разряда

(Сначала квартира Нихилова. Потом лестничная площадка. Улица. Прихожая в квартире 36 в доме 61 по улице Безразличия.)

Она вошла первой. Этих двух Вячеслав Арнольдович воспринял настороженно. Не то чтобы ярая агрессивность от них исходила – они при мечтаниях не брались в расчет, явились, как снег на голову; но что-то в них такое… социально неопределенное, что ли.

«Лучше бы одна. Как-нибудь бы до машины дотащил, а там и поговорить бы удалось».

На что он мог рассчитывать? Куда там, он и не рассчитывал, он всего лишь мечтал и воображал. Сегодня она не пугала его, как в день знакомства, и в глаза можно было заглядывать изредка, как бы ненароком… Он вдруг сделался неудержимо разговорчивым, нёс всякую чепуху, улыбался, юморил, был радушен, интеллигентен, и удалось ему задержать их на несколько праздных минут в комнате, может быть, благодаря острому желанию Оксаны побыть здесь еще раз, посидеть там, куда опоздала, оправдаться перед тем, кого уже нет.

Вячеслав Арнольдович говорил и волновался. Неужели счастливые мечтания останутся при нем после ее ухода и будут терзать униженный дух и изнурённую плоть? Неужели всё напрасно? Он неотвязно ждал ее всю неделю, основательно готовился к этой встрече; что только ему не снилось каждую ночь; и мог ли он теперь не показать себя в полном срезе, со всеми достоинствами и талантами?

День шёл на убыль; Нихилов хотел было зажечь свет, но Оксана попросила:

– Посидим так…

Трагик и Комик пристроились на диване, они не собирались скрывать недовольство болтовней Нихилова, уж им-то было совершенно понятно, с чего он так разошелся.

– Я обожаю сумерки. Чудесное поэтическое настроение вызывает умирающий день. Сумерки – это печаль, грусть, время раздумий и итогов. Солнце в эти минуты, словно съеденное яблоко вселенной… Грусть и тоска проникают в самое сердце человека, и человек лишь тогда по-настоящему мечтает о грядущем…

– А еще о чем человек мечтает? – взглянул исподлобья Трагик.

– Что? – вежливо спросил Нихилов. – Извините, я не расслышал.

– О чем еще мечтает человек? – скромно подсказал Комик.

– А к чему, собственно, вы об этом спрашиваете?

Комик отвернулся, Трагик смотрел и молчал. Вячеслав Арнольдович ничего не понимал.

Вячеслав Арнольдович яростно и державно сверкнул глазами. Работяги какие-то! Одеты-то как. Зашли в дом интеллигентного человека, так и молчали бы в тряпочку, такт элементарный проявляли, нет, юродствуют на примитивной волне. Но приходилось терпеть и не такое. Что поделаешь – уровень, социальная неоднородность…

И он снова завёл речь об умирающем дне, о мечте вселенной, о поэзии русского языка и о женщине в нежно-алом. Давно он так не говорил и успевал удивляться лишь поворотам и переливам своей собственной речи.

Оксана не слушала; в этом кресле на нее снизошло сладкое успокоение; после сегодняшних истеричных поучений режиссера, после переговоров с водителем грузовика, после стольких дней каких-то неопределенных волнений и терзаний она почувствовала себя здесь словно дома, пришедшей туда, где ее всегда ждали и ждут, где она нужна и свободна. Полумрак усыплял, накладывал на ее лицо мягкие, беззащитно-детские тона.

«Милая моя девонька, – жалостливое подсознание Нихилову, пока он выпускал заряд красноречия, – знала бы ты, как я тебя понимаю! Приди ко мне на грудь, я исцелю твою душу бальзамом нежности своего трепетного сердца, твое тело воспарит над бренным, величие войдет в твою душу, ты познаешь вечность… Маленький Славик, ты должен признаться, что влюблён в это создание!.. Что за чепуха, ты бредишь… Но она скоро уйдет, а ты останешься один в этой дыре, будешь сосать хлебные корки, пялить глаза в телевизор и сгорать в тоске по ее присутствию. Ты же видишь, ты не можешь ошибаться – она будет твоей, тебе предназначен ее влажный поцелуй, они твои – ее волосы, и ты, наконец, поймешь, выпьешь, выгрызешь тайну ее глаз. Она будет голой! И тогда ты вырвешься из объятий Глеба Инакова. Это он ее напророчил! Он ее подослал!»

«Странный поворот! – шепнуло контролирующее сознание, – убрать Глеба, немедленно убрать! Причем здесь Глеб? Подослал! Что за чушь!»

И ковырнувшись в подсознании, Нихилов очистил его от шальных мыслей, ненужных фраз.

Вперед! Только вперед! Ясности и трезвости чувств! Ради высшего, ради святого, ради ближнего и гуманизма!

В это мгновение Оксана посмотрела на него. До нее дошли обрывки его речей.

– …Человек приходит и уходит, а сумерки вечны. Мы рождены для поэзии, мы Сыны и Дочери вдохновения Вселенной, и как трагично, что мы тратим жизнь на добывание пищи, истребляем себе подобных из-за ничтожного куска хлеба! Сумерки рыдают, входят в наши души, они умоляют нас любить, любить…

Разошелся Вячеслав Арнольдович, обычно предпочитал кивать, междометничать, чтобы ненароком не зарапортоваться. А тут – накопилось.

Он остановился, чтобы набрать в легкие спертого комнатного воздуха, но, увидев ее глаза, сник, потух, потерялся. Она спокойно улыбнулась:

– Интересно.

Он открыл рот, воздух вышел, а слов не было. Он понял, что выдохся. Какая-то сила выкачала из мозга оставшиеся мысли.

– А машина нас ждет. Взяли? – поднялся Трагик.

И двое понесли кресло. В дверях Оксана обернулась. Вячеслав Арнольдович усиленно растирал вспотевшую шею, его мучило удушье. Он проигрывал, он понимал, что проигрывает, но ничего не мог поделать с этой треклятой, неизвестно откуда свалившейся болезнью, которой и название-то не придумано.

– Я вам так признательна. В тот день вы поддержали меня. Спасибо вам.

– Э…к-ха…

– Вы не могли бы… Словом поедемте с нами, если, конечно, вам удобно. Я приглашаю вас в гости.

Вячеслав Арнольдович, хоть и желал этого, но всё равно был захвачен врасплох, а тут еще отчего-то самопроизвольно замороженное состояние включилось. Защитный инстинкт зачем-то сработал – пробки выбило.

Он погибал, терял шанс так бездарно. Мутным, слезливым взглядом смотрел на нее, бессильный произнести слово, наконец вышел из положения, напрягся, закивал мелко и часто, бросился за пиджаком.

– Мы подождем вас внизу, – сказала она и вышла.

К нему тотчас же вернулись атрибуты здравого смысла: анализ и расчет. Схлынула тяжесть. Легкость обрёл. Удивляться времени уже не оставалось. В две минуты оделся, оглядел себя в зеркале, ринулся вниз по лестнице.

Комик и Трагик негодовали. В душе, конечно. Их настроение его позабавило.

«Завидно работягам. Еще бы – им такое и не снилось!»

Доехали на удивление быстро. Когда кресло сгружали и несли в квартиру, Вячеслав Арнольдович осмелился давать различные указания, проявлял заботу об обшивке, о крашеных стенах в подъезде. А один раз даже возмутился: «Ну что вы в самом деле! Аккуратнее попрошу!» От его голоса у Трагика сводило челюсти и появлялась дрожь в ногах. Комик не выказывал особых признаков раздражения, нёс себе кресло и всё.

«Вот она – звезда пленительного счастья! Чистое, чистое – вспоможение! Воспряну! Вдвоём, вдвоём! Наговоримся! Милая старушка, ты соединила две судьбы, дай Бог тебе здоровья на новом месте! Не будь этого затёртого кресла, не видать мне ее, как своих… Стоп! Я даже не знаю, как ее зовут. Вот это номер! И кто она, и с кем живет…»

Сонм обидных подозрений оглушил его, подавленный и скромный вошел он вслед за всеми в квартиру, остался топтаться на пороге, подслушивал, как она распоряжалась:

– Мальчики, аккуратнее его. Сюда, к стеночке. Так пойдет. А тот столик придётся выбросить. Давай, Толя, выстави его пока на площадку. Раздевайся, Коля, сейчас я чай поставлю.

Толя, проходя по коридору, больно таранул Нихилова в бок, грохнул стол о бетон, вернулся в квартиру, плотно закрыл за собой комнатные двери.

«Вот тебе и работяги!»

Нихилов не сумел даже пошутить по поводу этой нелепой ситуации. Он поторчал минут десять, слыша только своё учащенное дыхание, закрыл дверь, подождал чего-то и медленно побрёл по ступенькам вниз, втайне надеясь, что его еще окликнут.

Спускался, чистосердечно удивлялся самому себе, подозревая, что с ним была разыграна жестокая и обидная шутка.

«Хотя, – почти верно предполагал он, – не могла же она добровольно и зло забыть, что сама лично позвала меня к себе?»

Теперь ему мечталось побыстрее освободиться от этой истории, уйти во что угодно и, может быть, с кем угодно. Он боялся самого себя в этом состоянии, потому что всегда брезговал влипнуть с размаху в какой-нибудь медицинский анекдот.

«Работа и еще раз работа – вот что меня спасёт!» – ускорил он шаг, приводя в должный порядок все закоулки несколько ошарашенного и сбитого с толку сознания.

Точечный съём – I

(Аналитич. порт. сист. «Ж-Д-6» – 1. Правое полуш., уч.31, точ.86, сила съёма 45 крит. ед.)

Ой как бежит! Никогда так не бегал. Легкие засыхают. Сердце по телу пламенем растеклось. Боль и глаз в затылке. И видит этот глаз – погоня!

Кто – кого! Кто – кого!

Не успеют!

Успеют, и тогда!..

Не успеют. Дворами, дворами уходить!

Наперерез! Пока они объезжать будут!

Пока они объезжать будут. Пробежать знакомыми дворами, родными, заскочить в дом. Ключ в дверь – хоп! и запереться. В комнату. В комнате в третьем ящике справа! Сверху третий ящик. Снизу – второй.

Сжечь! Сжечь!

Запереться в туалете. Сжечь. Пусть дверь ломают. Ворвутся, а тлеет, пепел один.

Успею! Бог не допустит! Успею!

Хоп! – и ключ в двери поверну.

Дворами, дворами.

И бежит дворами, вдоль заборов странно высоких-красных. Не было их здесь раньше. Не помнит их. И бежит.

Бежит. Успеть бы. Улицу перескочить, и дом там.

Улицу перескочить. Хоп! ключ повернуть. И пусть видят. Дверь – щёлк и звоните, сколь влезет. Ха-ха-ха! Ой, хо-хо-хо!! Не достанут! Дёрг-подёрг, а огонёк листики долизывает. Накосите-ка!

Накосите, съели дырку от бублика! Хо-хо! Хо-хо!

Ученый теперь, знаю, что делать!

Не пройдут штучки коварные.

Оторвусь! Оторвусь, успею! Обязательно!

Туки-туки-там, улица пустынная. Успеть бы – мысль одна единственная. Нет больше мыслей, и не будет, пусто в голове – смысл жизни в мысли этой. Цель и единственное призвание. Назначение. Рай! Ради нее родился, рос, учился и жил – успеть бы! Огонёк запалить. Чирк и всё! Радости-то, радости! Пусть у них пена на губах. Злоба в глазах. Опарафинились. Пусть!

Успеть бы! Мать, помоги! Отец, помоги! Самое-самое, что родило и подняло меня, помоги!

Не было ничего! Снилось. Не со мной. Не было! В первый раз бегу, в первый раз несчастье горькое, беда невиданная за спиною. Выручать нужно! Обязан!

Выручу! Шёл к этому, рос для этого! Примеров знаю много-много. В них смысл и поддержка, в них спасение от несчастья, от порока, от души…

Ох-ох, где они, хитрые, алчные, расчётливые? Улица! Шаг, еще шаг. Не шаги это, прыжки это! Силы благородные.

Не было порока! Не будет несчастья. Будет огонек и очищение. Запах бумаги. Дымок. Лёгкость будет. Тяжесть уйдет. И смех придет.

В лицо засмеюсь! В глаза их бесцветные – нервно, свободно.

Наравне буду. Спокоен, твёрд и уверен. В себе. В правоте. Оглянусь – и не стыдно! Чисто всё.

Успеть бы!

Дочери в глаза взгляну – вот твой папка! Ясный. Нет, сын у меня, сын! Наследник!

Успею! Двери распахну, люди, – чистый я! Ясный! Полный! Нужный! Гордый!

Успеть бы!

Руки мои вам! Сердце!

Широка улица! Дома высокие. Крик долгий: «Пе-рес-ту-у-пи-и-и-…»

Потно от крика. Кто бы это? Сам ли?

Глаз в затылке не видит погони. Отстали. Плутают.

Вот они!

Уходить. Рывок! Людей, толпу расталкивая, прочь!

Рывок! Рывок! Сигналят! Тормоза скрипят! Ну!..

Двери. Жар в груди. Высохло всё. Легкие плавятся. Сердце хрипит. Глотка опухла. Успеть бы!

Глаз зрит, улавливает – вот они выскакивают! Не дамся!

Господи, ноги! Предатели ноги! Слабость. Лестницу не одолеть!

Ползи! Успеть бы, вот в чём смысл. Так, так…

Ползи!

Кто косо посмотрит? Не было ничего! Жил. Как надо. Не преследовал. Жил! Успел! И сына и дочь вырастил. Вон они какие! Будет это, будет…

Успеть бы!

Встать! Руки трясутся. Ключ, ключ. Повернуть. Шаги внизу. Повернуть и огонёк! Дымок пахучий! Спасительный. Успеть бы! В третьем ящике сверху…

Так, шаг. Вот! Бегут! Хрипят «Стой!» Не-ет! Навалиться, закрыть! Замок – щёлк! Всё!

В комнату! К столу! Через себя, через всё! Во имя! Ноги-ноги! Сердца нет! Калека. Легких нет. Глаза лопнули. Ощупью, ощупью. Вслепую! Довести, исполнить!

Успеть бы!

Туалет, спички, ну!..

Шаг, еще шаг. Свинец в ногах. Лицо пылает.

Успеть бы!

Простит. Поймет! Выхода другого не было – выручал! Еще посмеемся вместе. И выручил! Навсегда простит. Равный буду! Не было, не было!

Успеть бы!

Сжечь – и радоваться. Вместе будем!

Успеть бы, сжечь, сжечь!

И снова вдоль странных высоких-красных заборов бежит, задыхаясь, и снова мысль всё та же преследует, бьётся и раскалывает мозг на части: успеть, успеть бы, сжечь, чистый, шаг, еще шаг, дверь, замок, стол, ящик, туалет, спички, огонёк, забор, бег, спички, дымок – и вновь по кругу беспрестанно.

(Глубина сокрытия – 28 чисел многообразия.)

«Ф» -акт съёмно-проникновенный-глазной, II класса

(Комната в квартире по улице Площадной. Шторы задёрнуты, полумрак. Большое количество сувениров на полках, на столиках и по стенам. Отличные разнообразные книги. Ковры и палас. Хрусталь, цветы и шикарная люстра. Цветной телевизор не работает. На столе пустая бутылка из-под редкого, желанного многими вина, фрукты и конфеты. Две хрустальных рюмки, горка цветастых журналов. На кресла брошены великолепные халаты и прочее импортное белье. У шикарной кровати две пары тапочек. Пахнет перепревшим жасмином и взглядами изголодавшейся нежности. Послеобеденное время.)

Как-то все само собой вышло. Безотчетно.

Три дня его съедали страсти, три дня мозговые клетки оперативно формировали и представляли для внутреннего обозрения картины. Одну хлеще другой. Четвертую притягательнее третьей. Разум отказывался что-либо предпринимать по вопросу гашения инстинкта.

Поначалу Вячеслав Арнольдович сопротивлялся, подогревал или усыплял подсознание раздумьями о социальном. А затем сдался. Используя последние усилия анализа и расчета, он, как в тумане, всё же успел осознать, что город этот и эта местность как бы под чьим-то контролем, и чудилось ему, что чья-то темная сверхвласть вселилась в его плоть, парализовала волю, и вот поэтому он вынужден лежать рядом с ней, слушать ее надсадный храп, вдыхать гадкий спёртый воздух (боязнь сквозняков) и запах жасмина, что ли… черт возьми эту мистику! Когда он проделывал с ней то, что она хотела, его преследовал этот приторный запах, возбуждал и, вероятно, благодаря ему он чётко сумел произвести всё… что требовалось. Суровые перипетии!

Мёртвый город. Он думал, что хорошо бы выбраться отсюда, навсегда, куда угодно, хоть бы в дебри Амазонки. Подумал лениво, заранее зная, что выбраться ему не под силу.

«Фатум? Или Глебов комплекс? размышлял он, отвернувшись от нее. – Так или иначе, а жить нужно. Каждый раз таким, каков ты есть, у каждого свои прегрешения вот он – трагизм рождения и попыток переделать человека. У каждого свои склонности, все разные. В принципе, нужно уметь всё трезво испытать. И это? Да, а что, и это тоже. Все мы люди, и нужно любить ближнего своего. И тех двоих, что несли ей кресло. И я люблю. Эту?.. Разве я виноват? Меня заставили! Природа, этот город, люди, Глеб… Что я ему сделал плохого? Почему это я должен был ради чьих-то подвигов собственной судьбы лишаться, вовлеченным числиться, когда я тогда еще сам не раскрылся и не воплотился? Меня спросили, и я честно и открыто рассказал всё. А что скрывать? От кого скрывать? И не посвящен я был. Рассказал бы кто-нибудь другой. Тем более, что сам он уехал и не собирался возвращаться. А я тогда молокосос был и не понимал всего, меня не посвящали. Сами виноваты. Что видел, слышал, то и изложил. Нет, это не предательство. Я никого не предавал!»