ДухСо пробы "Ф" за №55-12. Ледник

Очаровашка! Так бы и пошел с ним рука об руку до конца жизни и напоследок кисть бы долго и мучительно жал, облобызал бы всего и высох бы от горючих слез. Честное слово! Герой! И какой герой! Класс! Супермодерн! Герольд! Ваятель! И все самые лучшие выражения.

Вы не беспокойтесь, я не автор. Куда уж мне! Я вон – приличным языком поговорил и в жар бросило. Не могу без эмоций и своего личного мнения. Я приближенный. Бывший сосед Вячеслава Арнольдовича.

Давно я уже живу в другом городе, а Вячеслав Арнольдович в третьем. А жена его (тоже бывшая) – в четвертом, вместе с дочуркой, кровинушкой Вячеслава Арнольдовича, проживает. Потому-то Вячеслав Арнольдович теперь сам по себе, свободен, и, как он правильно про себя заметил, – в полном расцвете сил. Тридцать восемь лет. Кровь с молоком и земляникой! Раньше в таком возрасте только-только женились, только-только жить собирались. Так что от него о-го-го чего еще можно ждать.

Вы тут спросите: «А какого же черта вы, дурацкий инкогнито, встряли в повествование или во что там еще? И вообще, что все это значит?»

Законные претензии. Я всегда уважал в людях осторожность. Я и себя ценю за это доброе качество.

А дело в том, что я нахожусь здесь, веду беседу или, если вам угодно, разбалтываюсь по воле автора. Автор-то самым чудесным образом разузнал, что я бывал у Нихиловых. Я и невинным свидетелем драки оказался. Честно говоря, драки-то и не было. Нанес Вячеслав Арнольдович один единственный удар. Кровь пошла, а потом и раскаяние хлынуло. И этот чудесный дневник я прочел однажды одним из первых.

«Совершенно случайно?» – спросите вы.

В том-то и дело, что не случайно. Болезнь у меня такая. Как клептомания. Только я не ворую. Мне чужих вещей не нужно.

Я, видите ли, был слесарем высокой квалификации. Но это не главное. Главное, что меня на сокровеннее тянет, на душевное, на, извините, интимное… Я теперь на пенсии, так что весь день дома, и сами понимаете…

Нет? Не понимаете!

Батюшки, да по квартирам я хожу. Ключей и отмычек у меня целая стиральная машина. Я ею не пользуюсь, так зачем зря место занимать? – я в нее свои инструменты складываю. И еще у меня есть – коллекция, единственная в мире. Но о ней чуть погодя.

В жизни своей я многими вещами увлекался, пока не пришел к истинному действу, и вот тогда-то мне воздалось сторицей, тайна блеснула мне прямо в очи. Лучезарностью одарила меня стезя…

Так вот, меня последнее время все за пределы подъезда тянуло. Заприметил я одного любопытнейшего экспоната. Походка летящая, прохожих будто не замечает, не пьет, холост и почти весь день дома. А уходит неизвестно куда и зачем, и что меня взволновало: абсолютно никто у него не бывает. В доме напротив живет.

Ох, как у меня руки зачесались! Вариант всем вариантам! Нюх у меня на скрытое. Зайти бы, думаю, бельишко перебрать, одним глазком на фотокарточки взглянуть, письмишки полистать, если таковые имеются, во все дырочки да тайнички заглянуть, понюхать, чем веет и куда несет. Наши-то в подъезде все как облупленные, никакого движения, изо дня в день на одном уровне, и надоели мне хуже пареной репы.

Сами понимаете, ни одной сколь-нибудь захватывающей, будоражащей личности, кроме Нихилова, не было. Встречались, конечно, и интрижки, и измены, и каверзы, и грешки, и подоплеки – то правовые, то нравственные. Я по простоте душевной на первых патриотических порах и давал знать куда следует. Да только бесполезное это дело, методы мои с общепринятыми не совпадают, и тогда плюнул я, стал собирать материалы, кропотливо их скапливать. А вот как на Нихилова наткнулся, тут уж меня Сам заинтересовал. Сам Человек, общественная природа его, влияние на гармонию мира.

Давно я о подобном явлении подозревал, хотя сомнения мучили, но не сдавался и мечтал встретиться. Собственно, и цель такую имел с самого начала своей необычной деятельности. А семейные и разнополые дела тогда у меня в горле стояли. И вот дождался! И завертело меня, закружило. Нахрапом Нихилова изучал, потому, видимо, и промашку сделал. Изумление и восхищение меня тогда ослепили. Пропахал я факты и подумал, что всё уже о нём знаю. А ведь смак внутри оказался! Подпольная суть. Или, как еще автор сказал, «потенция в состоянии анабиоза», замороженные, одним словом, возможности.

Нихилов-то – он ой какой активный был… ну прямо как сгусток энергии! Туда-сюда, отсюда-туда, этому-тому, здесь-там, с ходу-не спеша. И всё с умом, с блеском, всё на уровне, с юморком и улыбочкой. А если и без улыбочки, то с достоинством и дипломатией на мудром лице.

Уж как он меня восхищал, как вдохновлял! Жил я на гребне восторга. Вспоминаю, и кровь в жилах горячеет, клокочет, и бьется вон наружу. При одном-то воспоминании! И как мне было понять, что помимо этой бешеной внешней энергии есть еще колоссальная «замороженная энергия»? Вот и выпустил синицу из рук…

Все его рукописи, письма, записочки и разные там автографы я первый прочел! Так что, если где в полном собрании появятся его труды и варианты, знайте – я первый в подлинниках лицезрел, и многое еще до того, как его жена.

А она, преказусная женщина. Никогда не знаешь, что с ней будет через час, когда уйдет, когда придет. И ему мешала, и мне. Нервная. Порой одевается, приводит себя в порядок, разные там мази и духи, и лосьоны и прочее. Ну, думаешь, до поздней ночи не будет, на банкет или в театр собралась. Уйдет она, только ты это соберешься долг исполнять, а она, глядь, уж домой возвращается.

Сохла она, сохла, были причины, чего уж скрывать. Но Вячеслав Арнольдович вел себя достойно, мужественно, не угнетал ее откровениями, как это себе некоторые мужья позволяют. Старался не накалять атмосферу, если что начиналось – по делам уходил, давал свободу полную. А она всё что-то думает, думает. Благо бы писала, мысли в дневник заносила, всё бы ей легче было, а мне яснее. Уж чего мне стоило проникать, ждать да высовываться одному Богу известно и то, наверное, не во всех подробностях.

Был случай, застала меня она. Три часа за шторкой полутораметровой ширины, затаив дыхание да в неестественной позе, отстоял. Скатанной дорожкой прикидывался…

О! есть чем поделиться. И, признаюсь, бит был. Два памятных раза. За вора принимали. Откупался. Благо, что пьющие попадались.

Вот такие и прочие муки за болезнь свою несу.

Но лишь сегодня понял, что не зря. Воздалось мне сполна! Теперь вот получил возможность в неизвестном источнике сущность свою запечатлеть. Всё тайное становится явным.

Свидетель-то я свидетель, и прототип, конечно, и вместо механизма какого-то, но посчастливилось все же при жизни чудо испытать – сам знаю, и в курсе многих начинаний, а теперь вот будто сам пишу и мыслю, словно автор…

Автор меня благодарил, чаем потчевал, восхищался, две недели слушал. Отвел я душу, весь выпростался, всё, что имел, выложил.

Прошлым он почему-то не задавался.

А Вячеславу Арнольдовичу мы десять дней уделили.

Морщился автор, стыд его, видимо, ел, а интерес все-таки перебарывал. Вячеслав Арнольдович личность, тут уж никто не устоит. Хлопал меня автор по плечу, вскакивал в восторге, восклицал, целуя в темя:

«Энциклопедон! Не было еще у меня таких уникумов-помощников! Марафонец вы беспримерный! Энтузиаст великомученный! С вашими-то средствами и такие архивы скопить! Да вам сегодня же Нобелевку положено!»

Ну разве не награда мукам моим слова такие!

Коньяк покупал, чтобы во мне силы поддерживать. Десять грамм плеснет и подбадривает: «Шуруем, шуруем, милый-раздорогой!»

Какое время было! Мне этот коньяк здорово от желудка помогал, боли дурацкие снимал, черт бы их побрал, эти колики. А может, и не коньяк то был вовсе, больно терпкий и притягательный. Так или иначе – целебный напиток, и если бы не он, не рассказать бы мне столько, сколько было рассказано.

Мы до того в судьбу и сущность Вячеслава Арнольдовича проникали, что просто Вечей его называли. А жену его Ленкой. И чем больше мы в него проникали, тем болезненнее я понимал трагичность своей ошибки-промаха, тем острее и чувственнее жил вячеславоарнольдовичьей жизнью, тем больше сожалел, что не вскрыл его самостоятельно.

Автор меня сразу понял и простил великодушно. Он ведь тоже наподобие меня: души изучает. Только класс у него, честно скажу, гораздо и гораздо повыше моего будет. И аппаратуру новейшую он где-то приобрел. Она ему на расстоянии помогает. Признался он мне, что мечтал в детстве, чтобы шапка невидимка у него была и чтобы в каждый дом, в каждое сердце проникать можно было, слушать, запоминать, выводы и обобщения делать. Готовиться к поприщу своему, так сказать. Типы разные выводить, жизнь с мясом и кровью отражать. Я думаю, он потому меня в своей квартире и изловил, что дар подобный мне имел. Болезненный, но дар – это уж точно.

А как дело-то было?

Я в первую вылазку поспешил, суету проявил по причине болезни желудка и интереса к его абсолютно замкнутому изрядовонному образу, и потому папочку с его странными рукописями неправильно завязал. Он и заметил.

Толком-то я не успел разобраться в рукописях, заглянул – всё номера да даты, бланки да рожи какие-то, и тут-то у меня желудок свело. Кинулся я вон, чтобы укольчик себе дома сделать.

А во второй мой приход мы и столкнулись нос к носу. Я открыл дверь, чтобы уйти, а он – чтобы войти. Вот вам немая сцена.

Стоит, значит, он, а в руках у него…

Что бы вы думали? Пистолет? Нож? Ключ? Нет, и не удостоверение.

В руках у него – инструменты из моей стиральной машины!..

Мы как в глаза друг другу глянули, так и поняли один другого навечно. Тут он меня и очаровал, как красная девица.

Виртуоз, а не автор!

Так вот мы и познакомились.

«Ф» -акт съёмный, второго класса

(Комната. Ванная обычная – вместе с унитазом. Есть два тазика с ободранной эмалью. Стены в ржавых подтёках. Штукатурка облупливается. Трубы коричневые от ржавчины. Наблюдается вздутие краски. Голые веревки, ветошь в углу. В раковине две бутылки из-под низкосортного вина и окурки. Есть резиновый коврик.)

А Вячеслав Арнольдович Нихилов уже поднялся с чуть обжитого дивана и теперь пребывал в обшарпанном кресле, оставшемся после прежних хозяев квартиры, посасывал сигарету. Не спеша, упорно взирая прямо перед собой на голую белую стену. Курить он начал недавно, после развода с женой, из-за всех этих треволнений и делёжек, потому и сигарету держал неумело, слишком деловито прогонял дым через обе ноздри и забавлялся пусканием пухлых колечек.

Ему было хорошо и покойно. Он ценил одиночество. А в такие минуты, когда в следующем этапе предстояло вкусить более крупное удовольствие, он особенно искренне ценил самою жизнь, ее маленькие и большие радости, сюрпризы и надежды.

В данном благодатном самоуглубленном состоянии он пребывал ровно столько, сколько требуется болгарской сигарете типа «Стюардесса» истлеть до кромки нежно-коричневого фильтра. Затем, переходя к любимому процессу, Нихилов активизировался, аккуратно ткнул бычок в пустую, но пахучую консервную банку типа «Окунь-терпуг в томатном соусе», пружинисто покинул кресло, снял пиджак, брюки, галстук, рубашку, майку, и в белых хлопчатобумажных трусах решительным шагом двинулся в ванную комнату, куда двадцать минут назад снёс всевозможные банные принадлежности и откуда теперь привычно доносился пленительный шум низвергающейся воды.

Мыться Нихилов любил страстно, как может любить пылкий юноша голубую Незнакомку Блока, как любят все новенькое, аккуратное и молодое.

В купании у него свои ритуалы, свои традиции.

В воду он входит осторожно, предвкушая и чуть дыша: сначала опустит большой палец левой ноги, потом постепенно и медленно-медленно всю ногу. Постоит в аистичном положении, поребячествует, всматриваясь в увеличенный объем пузырчатой ноги под водой, и за вторую ногу примется, а затем уж, когда тепло пробьет твердую кожу на пятках, и истома обдаст теплом обмякший живот, Вячеслав Арнольдович, дрожа и, словно погибая, стремительно рушится всем весом в прозрачную пучину, испуская при этом замечательном падении чудесный победно-сладостный вопль:

– У-у-х-а-х-а-а!!

И начинается! И длится! И бурлит!

Брызги серебристой пены, мириады пузырьков всех цветов радуги-дуги, розовое, гладкое и телесное, мочалки и запахи активнейшей парфюмерии, и чернота слипшихся волос сливаются воедино в подвижный брызжущий комок, и среди всего этого очистительного великолепия мелькает восторженная, испуганно-ликующая физиономия Вячеслава Арнольдовича, излучающего в эти минуты детский несказанный трепет.

Проходят шумные минуты, и наступает сравнительное затишье. Страсти улеглись, поры раскрылись. В голове чистота.

Пора за дело.

Трется Вячеслав Арнольдович основательно. Ухает и покряхтывает. Намыливает голову, натирает верхнюю часть туловища, откладывает мочалку.

Пора! Пришла долгожданная минута! С Богом!

Растопыренными пальцами затыкает Вячеслав Арнольдович нос и уши, жмурится, делает глубокий вдох и, сморщась до неузнаваемости, погружается с головой в мыльную радость, оставляет на поверхности не вошедшие розовые выпуклости. Выбыл Вячеслав Арнольдович из этого мира. Всё!

На дне ванны он затихает, замирает, наслаждается несказанными ощущениями и начинает думать, постепенно выпуская воздух. Выпускает и каким-то третьим ухом слушает глухую, щекотливую воркотню отработанных воздушных пузырьков, серьезно и пристально вглядывается в кромешную черноту, улыбается.

Здесь, на дне, ему очень и очень хорошо, здесь он всегда ощущает себя вернувшимся в первобытный океан, к началу всех начал, к основе всех основ, и потому понятна ему и эволюция, и цивилизация, и прошлое, и настоящее, и будущее. Да, да, вероятно, в воде жизнь материалистичнее и ощутимее, чем на суше – это, прислушавшись к мыслям Вячеслава Арнольдовича, всякий поймет и признает.

«А если кто-то звонит в дверь? Интересно, услышу я здесь или пег? Нет, не услышу. Хотя…»

…Долго мылил розовое тело Вячеслав Арнольдович. Душу и сердце вкладывал. Всячески изгибался, принимал самые невероятные позы, бездумно мурлыкал привязавшийся мотивчик, типа «я больше не ревную, но я тебя хочу». И думал, думал, думал…

Думал он как побыстрее и без лишних затрат хоть как-то обставить квартиру, как взять на первое время в прокате телевизор и холодильник, с какой стороны приступить к исполнению своих обязанностей в новой должности заместителя директора здешнего Дворца культуры и отдыха. Прикидывал с кем завести знакомства в первую очередь, с кем в последнюю. Вспоминал, анализировал, обобщал, исследовал, суммировал, взвешивал, оценивал, соотносил и многое другое, так что постепенно выстраивались в его мокрой голове стройные планы и схемы, варианты и способы, графики и сроки.

Что ж, забот у Нихилова действительно хватало. Город небольшой, восточный, несколько на отшибе. Сюда едут с неохотой и с охотой, в погоне за заработком, в поисках романтики и острых ощущений или же с бухты-барахты после разводов, скандалов и ЧП, но есть и такие, кто едет сюда не по собственной воле. Как Нихилов, например.

На старом месте он числился в издательстве, имел массу свободного времени, которое использовал с чувством, с тактом, с расстановкой, а именно: писал рассказы (любовь, тема большого человека, в защиту природы и окружающей среды, очень много о жизни первобытных племен), ездил за город, организовывал встречи тружеников с писателями, занимался собирательством, рыбачил, писал стихи, посещал различные совещания, подрабатывал на полставки литсотрудником в театре, нес общественные нагрузки, читал доклады – типа «Фольклор и диалектика диалектов современного языка», посещал знакомых мужчин и женщин, пел в интеллигентном хоре художественной самодеятельности, при удобном случае и в подходящей обстановке беседовал на животрепещущие темы, значился экспрессивным рассказчиком некоторой категории странных анекдотов (в хороших и перспективных кругах) … Всего и не перескажешь.

Но вот устоявшаяся жизнь, намеченные планы и перспективы были коварно перечеркнуты нелепыми взмахами дотошного и гнусного пера. Партия была проиграна. Но всегда можно начать другую, вращалась бы голова на плечах.

Документы, характеристики, чемоданы, самолет, небольшие, но утомительные хлопоты, и вот он здесь, полон перемен, решает новые, важные проблемы, и ничего – здоров, жизнелюбив, упитан – что, по мнению многих, является неплохим задатком для видной судьбы, для формирования успехов, счастья в семейной жизни, и вообще…

Пошарил Вячеслав Арнольдович в мутной, грязной воде, обнаружил пробку, открыл, пошла вода помаленьку, забулькала, а в коридоре звонок заверещал.

Раз – дзинь! Два – дзинь!

А потом снова – дзинь! дзинь! дзинь!

«Ф» -акт съёмно-видовой, 1 класса

(Улицы города. Лето, жара. Часто встречаются бочки с пивом, реже – с квасом. Людей не густо. Население по случаю погоды – за городом, нежится, потеет, питается, купается. Что-то невиданное для этих мест. Ветерок гоняет разную мелочь – как-то – спички, фантики, клочки порванных записок и писем, листья, газеты, резиновые предметы, парашютики одуванчиков и проч. Скамеек нет, и потому люди в движении, редко стоят по двое. Запахи пыли, вспотевшего асфальта, мусорных ящиков и всего прочего, что сопутствует знойной погоде в маленьком городе. Время послеобеденное.)

В кои веки она может располагать воскресным днем по собственному усмотрению и самое приятное – фантазировать как его использовать – сама, единолично, без маминых подсказок, без шаблонных папиных уроков, без назойливых инициатив приятельниц и подруг.

Вот она – эта желанная подруга-свобода! Когда она так ощутима и так близка, то словно легкие прозрачные крылья вырастают за спиной, и тогда само пространство доверху заполнено восторгом и нежностью необъяснимого чувства – этого сладостного волшебства, этого незримого чуда, этого дара жизни. И тогда всё можно объять, всё можно принять, и всё впереди – будет, обязательно будет! – радостным, полным, желанным…

Быть молодой и вечно чувствовать, как из крепкого тела медленно струится энергия познания и любви и сила, первозданная неудержимая сила, и все это грандиозное изобилие молодости – кому-то, кому-то!..

Ах, как много несуразных слов, но и они беспомощны выразить смысл клокочущего предчувствием сердца!

«Надежда только на глаза,на алость губ,блеск туалета,и ваша песенка, сэр, спета!Вот это да!А что?Ха-ха!..»

А было именно так.

В прошлое воскресенье у нее (подающей не такие уж маленькие надежды) – актрисы театра, распределенной в родной город год назад после окончания театрального училища, умчались турбореактивным самолётом жить-поживать в кооперативную квартиру пристоличного города престарелые, но еще крепкие родители папа и мама. Оксане перешли в вечное пользование приличная мебель, кое-какие книги и посуда. Но главное Оксане осталась-досталась сама квартира – значительное событие, серьёзное!

Провожая родителей, Оксана плакала, но, что греха таить, была и рада их отъезду. Давно, ах как давно хотелось ей пожить одной, быть свободной в своих прихотях и порывах хотя бы дома на кухне за столом или на диванах в любой из двух комнат. Двух – это вам не тяп-ляп!

Конечно, не только в диванах и кухонных столах дело. Как долго мечталось о собственном уюте, тишине в доме, так хотелось чувствовать себя полноправной и единовластной хозяйкой, иметь человеческое место, где можно, закрыв двери, отключиться от всего и дать волю любым чувствам, принять естественное выражение лица, «быть самим собой!» и прочее, прочее. Нет, она и раньше могла запереться в «своей комнате», но эти постоянные полукомпромиссные стуки в дверь: «Оксаночка, помоги мне», «иди ешь», «не забудь то или это», «Оксана, сходи туда, иди сюда», «Оксана, ты не забыла?..» Наболело! Всё-таки мировой квартирный вопрос! Да, жила Оксана с родителями дружно, маму очень и очень любила, папу уважала и чтила, но всё-таки…

В театре у нее пока ладилось. Сразу задействовали в трех спектаклях. Не первые роли, но и не последние. По красоте и молодости она вне конкуренции, и если это кого-то задевало, так одну единственную женщину, взбалмошную и нагловатую актрису Беллу Леопольдовну Эдигей, ту самую, что до сего дня жестоко и мучительно мечтает перебраться в столицу, а здесь ведёт себя временщицей, презирает всех и вся вокруг.

Белла Леопольдовна бесспорно талантлива, величина в краевом масштабе, но всё же зря она заводит быстрые знакомства с приезжими лидерами искусства, так как всегда после отъезда нового многообещающего кумира подолгу ждет чего-то, страдает, злится на всех и плачет украдкой, но и действительно, их (лидеров) молчание и поведение можно легко объяснить хотя бы тем, что загадочная и элегантная Эдигей при всех своих достоинствах вряд ли бы потянула передовые нагрузки, так полагала не только Оксана, все сведущие театралы так же считали.

И все как нельзя лучше относились к Оксане. Разумеется – ухаживания, намеки и уже три полноценных признания. И еще один показатель: довольно скоро за ней укрепилось лестное прозвище «Осанна», произносимое скорее не насмешливо, а высокопарно, искренне и восхищенно, и теперь Оксана без былого волнения просто и мило отзывалась на него. Приятно. А однажды на репетиции седовласый подтянутый строгий режиссер на полном серьёзе назвал ее этим высоким именем, чего сам даже не заметил, чем и вызвал взрыв всеобщего веселья и хмурое настроение у Беллы Леопольдовны.

Друзей в этом городе у Оксаны предостаточно. Пять лет она проучилась в одной из здешних школ, и приятно теперь хотя бы изредка посещать те памятные места, любимые дома и дорогие сердцу скамейки. Порой идет она по городу, а память – стук! – и целый мир из ушедшего детства вновь оживает и волнует, нахлынет чувственным океаном при виде какой-нибудь облезшей оградки или уютного дворика. Иногда мечтает Оксана обойти своих бывших учителей, да опять же недосуг как-то – всё вечеринки, репетиции, домашние хлопоты.

А ее звали. Марья Ивановна, эта вечная старушка с классическим школьным именем, была на ее спектакле, дождалась Оксану у входа, но душевного разговора тогда не вышло. Голова болела, не терпелось смыть пот и усталость, да и поздно было, оттого и осадок нехороший, умышленно нагнетенная радость, ничего не значащие вопросы, попытка детского восторга и понимающие глаза Марьи Ивановны, усталые, без укора, с думой о чем-то.

«Заходи, если будет время», – звала учительница.

«Приду», – твёрдо обещала Оксана, имея в виду первое же воскресенье.

Но прошли недели, месяцы, и не находилось свободного часа, и даже не часа, а соответствующего настроения, чтобы было радостно и желанно -встретиться, посидеть, поговорить, «посекретничать», как бывало…

Марья Ивановна десять лет как на пенсии, здоровье совсем пустяковое, в лице что-то новым, отчужденным показалось, а ведь в прошлом, хоть и тогда уже до пенсии год-два, но тихая энтузиастка была – борцом, лучшим человеком Оксана ее называла.

«Теперь уж зайду, – не отвечая на ожидающие взгляды прохожих, упрекала себя Оксана, – теперь уж непременно зайду. Сегодня ничто меня не остановит! Нужно бы в цветочный заглянуть и конфет купить – подушечек, она их любила… любит! Попьем чайку, расскажу об училище. Есть что рассказать. Она умеет слушать. Вот действительно, сколько людей не встречала, а добрее и порядочнее ее не попадалось. И не в этом дело. Безоблачная она какая-то, ясная и простая. Честная. Я ей и стихи почитаю. Никому еще не читала, а ей прочту. Первой. Вот, скажу, черт дернул за перо взяться…»

Она ускорила шаг. В сумочке металлически позвякивало. Ключи. От квартиры – от своей квартиры! Сама себе хозяйка, и не стоит торопиться замуж. Посмотришь на бывших знакомых и подруг, как они маются, да что в глазах у них, бедных, так сама себе завидовать начнешь.

В цветочном ей повезло. Розы. Купила пять. Взяла и заторопилась – вдруг не застанет дома… Всё-таки воскресенье…

А в гастрономе в конфетном очередь. Выбила чек. Взяла торт. Подушечек давным-давно почему-то нет. Жаль…

«Нужно торопиться!» – неотвязно думала она, глядя, как ловко и быстро обвязывают бечевой коробку.

– А я вас узнала, – почему-то шепотом сказала молоденькая хозяйка этих ловких рук, – вы так хорошо играете, я спе…

– Тороплюсь я, простите, – и скорее к выходу-входу.

«До чего беспардонно! Такая милая девушка, а я как с ней! Ну ничего, в следующий раз сама с ней заговорю, да, да, сама».

У гастронома ее окликнули. Не так-то просто ходить по улицам!

Трагик и Комик – Толя и Коля.

– Ты куда это, Осаночка, в такой шикарной экипировке? – подступил Трагик.

– Ты постой, постой!.. – начал было, но смутился Комик.

– Ой, ребятки, я тороплюсь!

Она сделала шаг в сторону, но актеры уже взяли ее под руки.