Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

Остаюсь любящий тебя отец Ричард Вэр».

Приведенное письмо есть единственный документ, проливающий дополнительный свет на прошлые события этой истории. По мнению Габби Эллиота, а может быть, и большинства наших читателей, отшельник из Меклстон-мура страдал помрачением рассудка и никогда не понимал по-настоящему ни того, чего сам хотел, ни истинных средств для достижения своих целей, так что добиться ключа к его поступкам было так же трудно, как рассмотреть прямую дорогу через выгон, где сотни людей наследили вкривь и вкось во все стороны и так напутали и накружили, что ни одной прямой черты не осталось.

Окончив чтение письма, Изабелла прежде всего осведомилась, где ее отец. Ей отвечали, что он ранним утром выехал из замка после продолжительного свидания с мистером Ратклиффом и в настоящее время должен быть далеко от дома, на пути к ближайшему приморскому городу, откуда отправится на континент.

– А где сэр Эдуард Маули?

Карлика никто не видел со вчерашнего вечера.

– Вот странно, – молвил Габби Эллиот, – не случилось ли какого несчастья с бедным Элши? По мне, лучше бы меня самого в другой раз ограбили.

Он тотчас поехал верхом к его хижине. Навстречу ему заблеяла оставшаяся в ограде коза, которую давно пора было подоить. Отшельника нигде не было видно; дверь его жилища, против обыкновения, была растворена настежь, огонь потушен и все внутри лачуги осталось в том виде, как было накануне вечером, при Изабелле. Было ясно, что карлик куда-то уехал тем же способом, каким вчера был доставлен в Эллисло.

Габби, сильно огорченный этим открытием, печально воротился в замок.

– Сдается мне, что не видать нам больше нашего мудрого Элши, – сказал он.

– И вы не ошиблись, – сказал Ратклифф, вынимая из кармана бумагу и подавая ее Эллиоту, – прочтите вот это и увидите, что, по крайней мере, ничего не потеряли через знакомство с ним.

То была краткая дарственная запись, в силу которой «сэр Эдуард Маули, иначе называемый Элшендером-отшельником, передавал Гальберту, или Габби, Эллиоту и Грейс Армстронг в полное и потомственное владение, значительную сумму денег, данную им взаймы означенным лицам».

Габби был крайне рад, но к этой радости примешивалось другое чувство, от которого по его загорелому лицу потекли слезы.

– Странное дело, – сказал он, – меня и богатство не веселит, покуда не узнаю, что тот бедняга, который мне дал его, тоже счастлив.

– Для того, кому судьба не дала личного счастья, – сказал Ратклифф, – нет лучшей радости как осчастливить других. Если бы все те благодеяния моего патрона оказывались так же удачны, как это, иначе бы сложилась его жизнь! Но бесплодная щедрость только плодит корысть либо поощряет тунеядцев, от нее никому нет пользы и ни от кого не бывает благодарности, она сеет ветер, а пожинает бурю.

– Да, жатва неважная, – заметил Габби, – а мне, коли позволит барышня, хотелось бы перевезти к себе в усадьбу пчелиные ульи, что стоят у Элши в огороде: я бы их поставил в саду, среди цветников моей Грейс, и никогда бы не закуривал их до смерти. Вот тоже и бедная его коза, в таком обширном хозяйстве, как здесь, о ней и думать забудут, а у нас она бы паслась на лугу у самого ручья; наших собак можно к ней приучить в одни сутки, они будут знать ее и никогда не тронут, а доить ее Грейс станет собственными руками, ради Элши, потому что он хоть и бывал крутенек в разговоре, а бессловесных тварей даже очень любил!

Мисс Вэр очень охотно согласилась на обе просьбы Габби Эллиота и даже подивилась той врожденной тонкости чувства, которая внушила ему наилучший способ доказать свою благодарность. Когда же Ратклифф сказал ему, что его благодетель непременно узнает о том, как он будет ухаживать за его любимицей козой, Габби пришел в совершенный восторг.

– Так уж вы ему скажите, порадуйте его, что, дескать, все мы здоровы и счастливы, бабушка и сестренки, а пуще всего мы с Грейс, и все довольны судьбой… А ведь это все его рук дело, так должно быть приятно ему.

Итак, Эллиот и все его семейство благополучно проживали на ферме в Хейфуте и были так счастливы, как того заслуживал неизменно честный, мягкосердечный и отважный Габби.

Никто более не препятствовал браку Эрнсклифа с Изабеллой, и когда Ратклифф предъявил от имени сэра Эдуарда Маули, какое приданое закрепляется за мисс Вэр, оно оказалось столь великолепно, что могло бы удовлетворить жадности самого Эллисло. Но ни мисс Вэр, ни Ратклифф не сочли нужным сообщать Эрнсклифу, что одной из главных причин, побудивших сэра Эдуарда осыпать юную чету столькими щедротами, было стремление искупить убийство его отца, случившееся от руки карлика много лет назад, во время шумной приятельской попойки. Если и правда, как утверждал Ратклифф, что в последнее время крайняя мизантропия карлика начала понемногу смягчаться от сознания, что он многих сделал счастливыми, все-таки очень вероятно, что память об этом кровавом событии была одним из главных поводов к тому, что он упорно отказывался видеть тех, кого так существенно облагодетельствовал.

Маршал охотился с собаками, стрелял дичь, пил бордоское вино. Наконец все это ему смертельно надоело; он уехал в чужие края, проделал три кампании, воротился на родину и женился на Люси Илдертон.

Годы проходили, Эрнсклиф и жена его были все так же довольны и счастливы. Склонность к интригам и беспокойное честолюбие сэра Фредерика Лэнгли увлекли его в несчастное возмущение 1715 года. Он был взят в плен под Престоном, в Ланкашире, вместе с графом Дервентуотером и другими. Его защиту на суде и предсмертную речь у эшафота можно найти в отчетах о государственных преступниках.

Мистер Вэр, получая от дочери весьма щедрое содержание, постоянно проживал за границей, сильно запутался в банковских операциях Лоу{39} в эпоху правления регента, герцога Орлеанского, и одно время считался необыкновенным богачом. Но когда лопнул этот знаменитый мыльный пузырь и он снова очутился при прежних своих умеренных доходах, это его так расстроило (хотя в то же время тысячи его сотоварищей по несчастью остались в несравненно худшем положении), что с горя его разбил паралич, и он скончался, прохворав несколько недель.

Уилли Уэстбернфлет бежал от гнева Габби Эллиота так же, как более важные господа бежали от преследований закона. Любовь к отечеству понуждала его служить своей родине за границей, а неохота покидать родную землю удерживала на возлюбленном острове, внушая ему стремление собирать по большим дорогам коллекцию кошельков, часов и перстней. К счастью для него, однако, первое побуждение оказалось сильнее, и он отправился служить в армию Мальборо{40}; там, благодаря проявленному им искусству поставлять в войска рогатый скот, ему дали патент; он воротился домой при деньгах, нажитых бог весть какими способами, разрушил свою башню на уэстбернфлетском пустыре, вместо нее выстроил себе узкий трехэтажный дом, с каменными трубами по углам, распивал виски с теми соседями, которых ограбил в старые годы, умер в своей постели и похоронен в Киркуистлском приходе, где и поныне можно видеть его гробницу, на которой написано, что он был при жизни храбрый воин, добрый сосед и истинный христианин.

Мистер Ратклифф продолжал жить в Эллисло, в семействе Эрнсклифа, но каждую весну и каждую осень он аккуратно отлучался на месяц. Никогда он не сообщал никому, куда и зачем он едет, но все полагали, что в это время он навещает своего несчастного патрона. Наконец однажды он возвратился в глубоком трауре и с печальным лицом, из чего семейство Эрнсклиф вывело заключение, что общий благодетель их скончался. Со смертью его состояние их не увеличилось, так как он еще при жизни распорядился всем своим имуществом и преимущественно в их пользу. Единственный поверенный всех его секретов, мистер Ратклифф, скончался в глубокой старости, но так и не сказал, куда под конец жизни удалился сэр Эдуард, ни того, как он умер, ни где похоронен. Полагали, что покойник взял с него слово никому не сообщать этих подробностей.

Внезапное исчезновение Элши из его пустынного жилища подтвердило в простонародье догадки о его чудесных свойствах. Многие думали, что так как он, невзирая на свои сношения с дьяволом, решился войти в освященное место, то в наказание за это на обратном пути домой черт утащил его живьем; но большинство склонялось к тому мнению, что он исчез лишь на время и по сию пору продолжает иногда являться в горах. А так как, по общему людскому обыкновению, его безобразная внешность и суровые речи остались в народной памяти гораздо дольше, нежели благодушное направление большинства его деяний, то его часто смешивают со злым духом, прозванным Болотным Человеком, о котором старая миссис Эллиот так много рассказывала своим внукам. Поэтому очень часто его обвиняют в том, что овцы порчены, что они неблагополучно ягнятся, или же видят, как он обрушивает высокий сугроб на голову тех, кто, укрываясь от метели, садится, например, на скалистом берегу горного потока или залезает для той же цели в глубокую лощину. Словом, какая бы ни приключилась беда или хозяйственная неудача среди населения этой пастушеской страны, они все приписывают козням Черного Карлика.

Легенда о Монтрозе

Вступление

{41}

Сержант Мор Мак-Элпин во все время своего пребывания среди нас был одним из наиболее почетных обитателей Гандерклейха. Никто и не думал оспаривать его права на большое кожаное кресло, стоявшее в самом уютном уголке, у камина, по субботам, в общей зале трактира под вывеской «Герб Уоллеса». Так же и наш пономарь Джон Дуирвард счел бы за большое невежество, если бы кому-нибудь вздумалось самовольно занять угловое сиденье на левой скамье, ближайшей к церковной кафедре, которое всегда занимал по воскресеньям сержант Мор. Тут он и сидел, в своем синем инвалидном мундире, вычищенном самым тщательным образом. Две медали в петличке и пустой рукав вместо правой руки свидетельствовали, что он был честным служакой и видал виды на своем веку. Резкие черты его загорелого лица, седые волосы, завязанные сзади хвостиком, по старинной военной моде, а также привычка слегка наклонять голову на левый бок, чтобы легче расслышать голос пастора, также служили признаками его звания и недугов. Рядом с ним сидела его сестра Дженет, чистенькая старушка в чепце и клетчатом пледе, которая на лету ловила малейшие желания своего брата, в ее глазах величайшего в мире героя, и отыскивала для него в Библии с серебряными застежками те места и тексты, которые цитировал или объяснял священник.

Я думаю, что именно это всеобщее почтение, оказываемое ему всеми поголовно жителями Гандерклейха, было причиной, что заслуженный воин избрал своим местопребыванием наше село, – первоначальные его планы были совсем иного рода.

Он дослужился до чина старшего сержанта артиллерии после долговременных походов по всему свету и считался одним из самых бравых и благонадежных людей в шотландской милиции. Во время испанской кампании шальная пуля раздробила ему правую руку, что доставило ему наконец возможность с честью выйти в отставку, получить пенсию из инвалидного капитала и порядочную награду из так называемого патриотического фонда. К тому же сержант Мор Мак-Элпин был не только храбрый воин, но и умеренный человек, а потому успел кое-что сберечь на черный день, и когда получил еще награду, то оказался обладателем небольшого капитала, который и обратил в процентные облигации государственного банка.

Устроив таким образом свои дела, он вознамерился жить своими доходами в той самой горной шотландской долинке, где, еще будучи мальчиком, он пас черных коров и коз, покуда не заслышал барабанного боя, который заставил его заломить шапку набекрень и уйти вслед за этой музыкой, таскавшей его за собой по разным землям в течение целых сорока лет. В его памяти эта долинка осталась таким прелестным местом, в сравнении с которым ни одна из посещенных им роскошных стран ровно ничего не стоила. Вероятно, и Счастливая долина принца Расселаса{42} не выдержала бы в его глазах такого сравнения. Воротился он на родину, пришел в свои любезные места; оказалось, что это не более как бесплодная лощина, окруженная крутыми скалами, а на дне ее бежит с севера ручей. Но это бы еще ничего. Тридцать домашних очагов навеки потушили свои огни; от домика его предков остались лишь несколько разрозненных камней; даже местное наречие почти исчезло, потому что древний род, от которого он с гордостью вел свою родословную, переселился за океан и нашел себе пристанище в Северной Америке. Один фермер-южанин, три пастуха в серых плащах да полдюжины собак были единственными обитателями лощины, где во дни его молодости проживало если не в богатстве, то, по крайней мере, в довольстве более двухсот человек.

Однако в доме нового хозяина сержант Мак-Элпин встретил неожиданный источник радости и наилучшее средство к удовлетворению своей потребности в семейной жизни. По счастью, сестра его Дженет так твердо была убеждена, что брат когда-нибудь да воротится домой, что наотрез отказалась последовать за своими родственниками в дальнюю сторону. Как ни было это для нее унизительно, она согласилась даже поступить в услужение к изгнавшему ее родичей южанину и говорила впоследствии, что он хоть и саксонец, а был для нее добрым хозяином. Такая неожиданная встреча с сестрой показалась сержанту достаточным утешением во всех горестях и недочетах его жизни, хотя все-таки непрошеная слеза навернулась на его ресницы, когда он услышал из уст сестры подробную историю выселения деревни, рассказанную так, как только местная уроженка сумела бы ее рассказать.

Она обстоятельно излагала ему, как они тщетно предлагали уплатить все подати вперед, что неминуемо должно было довести их до нищеты; но они и на это были готовы, лишь бы дали им жить и умереть на родной земле. Дженет не забыла упомянуть и о предзнаменованиях, возвестивших об уходе из края кельтской расы и о замене ее чужеземцами. За два года до переселения, каждый раз, как по ночам ветер выл в ущелье Балахры, он явственно напевал мелодию песни «Хатиль ми тулид» («Мы уйдем и не вернемся»), которую обыкновенно пели переселенцы, отплывая от родных берегов. На холмах, среди тумана, часто раздавались резкие возгласы южных пастухов и лай их собак, задолго до их появления в стране. Последний бард их рода сложил песню о том, как исконные обитатели долины были изгоняемы оттуда, и, слушая эту песню, старый воин чувствовал, как невольные слезы закипают у него на глазах. Первый куплет этой баллады в вольном переводе начинался так:

Ах, зачем ты, сын равнины,Кинул свой привольный край?Пожалей ты наши нивы,Тихий дом не разоряй!

Всего больше огорчило сержанта Мора то обстоятельство, что главным зачинщиком переселения был тот самый вождь, который в силу предания и общественного мнения считался представителем древнего их рода и предводителем клана. А сержант Мор до сих пор чрезвычайно гордился тем, что мог доказать свое кровное с ним родство посредством генеалогического древа. Но после этого в его чувствах к нему произошла радикальная и горестная перемена.

– Не могу я предать его проклятию, – сказал сержант, встав с места и шагая взад и вперед по комнате, когда Дженет закончила свою повесть, – и не хочу проклинать. Он все-таки наследник и представитель отцов наших. Но отныне никто не услышит от меня его имени! – И он сдержал слово: до самого смертного часа ни разу он не произнес имени этого себялюбивого и жестокосердого вождя.

Посвятив день-другой печальным воспоминаниям, отважный дух сержанта, не покидавший его среди многих опасностей, воспрянул в его груди и внушил ему еще одно предприятие. Он решился отплыть в Канаду, где поселились его родичи и даже назвали одну американскую лощину именем своей родной долины.

– Дженет, – сказал он, – подоткни-ка юбки, как следует в дорогу, да и марш за мной. Дальнее расстояние? А плевать мне на эту даль; она ничего не значит в сравнении с теми походами да переходами, что мы отламывали на своем веку и не с такими еще важными целями!

Собрались они, вышли из гор и пришли вместе с сестрой в Гандерклейх, по дороге в Глазго, откуда намеревались отплыть в Канаду. Между тем настала зима. Рассудив, что лучше дождаться весны и совершить переезд уж тогда, когда вскроется река Святого Лаврентия, он поселился у нас на несколько месяцев своего пребывания в Великобритании. Как упомянуто выше, во всех классах населения он встретил у нас самый почтительный и внимательный прием; так что, когда пришла весна, он так был доволен своим новым местопребыванием, что больше не заикался о путешествии. Дженет боялась переезда по морю, да и сам он начал ощущать свои недуги и последствия прежних трудов гораздо сильнее, чем ожидал. Словом, как он признавался священнику (и моему почтенному принципалу) мистеру Клейшботэму, он находил, что «лучше оставаться с добрыми друзьями, чем ехать вдаль, да еще нажить что-нибудь и похуже».

Так он и основался у нас в Гандерклейхе, к великому удовольствию, как уже сказано, всех обитателей, для которых он сделался настоящим оракулом по части всех военных известий, истолкования газет, реляций и прочих событий как в прошедшем, так в настоящем и будущем.

Были, впрочем, у сержанта некоторые черты, ставящие нас в большое затруднение. У него недоставало последовательности. Так, он был завзятый якобит, и в 1745 году его отец и четыре дяди участвовали в восстании{43}. Но в то же время он стоял горой и за короля Георга{44}, на службе которого нажил свое маленькое состояние и потерял трех братьев, так что одинаково опасно было в его присутствии назвать принца Карла претендентом или сказать что-либо не к чести короля Георга. Кроме того, нечего греха таить, в те дни, когда он получал свои доходы, сержант засиживался по вечерам в «Гербе Уоллеса» гораздо дольше, чем того требовало трезвое поведение и даже простой хозяйственный расчет, ибо в этих случаях его собутыльники ухитрялись угождать ему, распевая якобитские песни, провозглашая погибель Бонапарту и здоровье герцога Веллингтона{45} до тех пор, покуда сержант не раскошеливался окончательно и не только брал на себя уплату за угощение всей компании, но раздавал взаймы по мелочам некоторым из своих корыстных товарищей. По миновании таких спрысков, как он это называл, и придя на другой день в более здравое состояние, он почти всякий раз благодарил Бога и с признательностью поминал герцога Йоркского{46}, постановившего такие правила, при помощи которых старому солдату гораздо труднее стало разориться по собственной глупости, чем бывало в старину.

Но я не в таких случаях бывал в обществе сержанта Мора Мак-Элпина. Напротив, когда выдавался у меня свободный часок, я любил разыскивать его, как он выражался, на утреннем или на вечернем параде, то есть на прогулке, которую он в хорошую погоду совершал так же аккуратно, как если бы его призывал туда барабанный бой. По утрам он выходил гулять под тенью вязов на кладбище, потому что смерть, говорил он, столько лет кряду состояла его ближайшей соседкой, что прерывать с ней знакомство уж не приходится. Вечерняя его прогулка происходила на белильном лугу, на берегу реки, где нередко можно было застать его сидящим на скамейке, с очками на носу, окруженным сельскими политиками, которым он читал газету, объяснял военные термины и даже, ради большей вразумительности, кончиком своей палки делал на земле чертежи. В другое время он, бывало, заберет себе под команду толпу школьников и учит их выделывать артикул, а иногда, к неудовольствию родителей, обучает их таинствам приготовления фейерверков. На случай публичных торжеств и общественных праздников сержант состоял присяжным пиротехником (как выражаются в энциклопедиях) при Гандерклейхе.

Я чаще встречался с ветераном во время утренней прогулки. И теперь еще, глядя на дорожку, осененную высокими вязами, поневоле вспоминаю вытянутую фигуру старика, идущего мне навстречу мерным шагом и своей палкой отдающего мне честь по-военному… Но он давно скончался и спит рядом со своей верной Дженет, как раз под третьим деревом с краю, считая от рогатки в западном углу кладбища.

Восхищение, с которым я слушал рассказы сержанта Мак-Элпина, относилось не только к личным его приключениям, – а их было немало в течение долгой, скитальческой его жизни, – но также к его многочисленным воспоминаниям о хайлендерских преданиях, о которых в ранней молодости наслышался он от своих родителей и до конца жизни счел бы святотатством усомниться в их подлинности. Из числа таких преданий многие относились к походам Монтроза{47}, в которых, по-видимому, некоторые из предков сержанта принимали деятельное участие. Невзирая на то что эти междоусобия проливают весьма выгодный свет на хайлендеров, так как в это время они впервые выказали свое равенство – а в иных случаях даже и превосходство – в военных стычках с соседями из южных равнин, однако случилось так, что эти события гораздо слабее живут в памяти народа, нежели многие другие, несравненно менее интересные. Поэтому я с особым удовольствием вытягивал из памяти моего воинственного друга и некоторые любопытнейшие подробности, относящиеся к тому времени. К ним примешано немало дикостей и странностей, неразлучных с духом той эпохи и самого рассказчика; но зато я нимало не посетую на читателя, если он к этой части повествования отнесется с недоверием, лишь бы он имел любезность в полной мере верить тому, что здесь приводится фактического и что наравне со всеми прочими историями, которые я имел честь повергать на его благоусмотрение, основано на истинных событиях.

Глава I

…Кто веру крепкую своюДоверил пике да ружью,Кто, вместо богословских пренийИ всяких длинных рассуждений,Лишь в пушке видел свой оплот;И наконец пустили в ход,Как убедительную речь,Артиллерийскую картечь.Батлер{48}

Начало нашей повести относится к периоду великого и кровавого междоусобия, которое в семнадцатом веке потрясало Великобританию{49}. До тех пор Шотландия еще была свободна от ужасов междоусобной войны, но жители ее уже проявляли серьезные несогласия по части политических вопросов; многие из них, наскучив подчинением шотландскому союзному парламенту и не одобряя принятой им решительной меры, состоявшей в том, чтобы послать в Англию многочисленное войско на помощь парламенту, решились со своей стороны при первом удобном случае заявить себя сторонниками короля и произвести такую диверсию, которая вынудила бы, по крайней мере, отозвать из Англии армию генерала Лесли{50}, если бы даже большинство Шотландии и не примкнуло еще к партии короля. Этот план был принят преимущественно северным дворянством, которое с великим упорством противилось заключению Торжественной лиги и ковенанта{51}, а также и многими вождями горных кланов; последние полагали, что их прямая выгода и авторитет связаны с королевской властью, питали положительное отвращение к пресвитерианской форме религии, да к тому же находились в том полудиком состоянии, в котором война всегда представляется привлекательнее мира.

Совместное действие всех этих причин предвещало великую неурядицу, и случайные набеги, которые шотландские горцы во все времена производили на равнины, начали принимать более постоянный и систематический характер, являясь как бы частью общего, определенного военного плана.

Люди, стоявшие во главе правления, понимали, что настает опасная минута, и усердно принялись за приготовления к тому, чтобы встретить ее и отразить. Впрочем, они значительно успокаивались на том, что на севере не появлялось ни одного вождя, достаточно значительного или популярного, чтобы сплотить вокруг себя целую армию роялистов или хотя бы направить деятельность тех бродячих шаек, которые предприняли военные действия, вероятно, столько же из любви к грабежу, сколько из соображений политических. Вообще полагали, что, если выставить некоторое количество регулярного войска в равнине, на границе предгорий, этого будет достаточно для усмирения горных вождей; между тем как влияние нескольких северных баронов, примкнувших к договору, как, например, графа Маршала, знатных фамилий Форбс, Лесли, Ирвинг, Грант и других пресвитерианских кланов, могло оказать противовес не только могущественным Огильви и другим роялистам из Ангуса и Кинкардина, но даже самим знаменитым Гордонам, властное влияние которых равнялось их ненависти к пресвитерианским образцам.

В горных округах западной Шотландии правительство насчитывало тоже немало врагов; но предполагалось, что могущество недовольных кланов ослаблено и вожди их запуганы возрастающим влиянием маркиза Аргайла{52}, на которого союзный совет возлагал все свои надежды и власть которого в горных округах, и прежде весьма значительная, еще усилилась уступками, насильственно добытыми от короля во время последнего замирения. Впрочем, было известно, что Аргайл скорее искусный политик, нежели отважный воин, и более пригоден для ведения государственной интриги, чем для усмирения враждебных горцев. Но численность его клана и доблестный дух воинственных его предводителей вполне могли загладить личные недостатки главного вождя; и так как члены фамилии Кэмпбел успели уже значительно усмирить некоторые из соседних племен, полагали, что эти последние не скоро захотят снова помериться силами с таким могущественным кланом.