Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

– Но почему же этот человек ведет такой странный образ жизни? – сказала мисс Вэр. – Его одиночество, его внешность, та глубокая мизантропия, которая проглядывает в его речах… Мистер Ратклифф, что же я должна думать о нем, если он действительно обладает тем могуществом, которое вы ему приписываете?

– Сударыня, он воспитан в католической религии, а в этой секте, как вам известно, бывали тысячи примеров, что люди отказывались от богатства и власти и добровольно вели жизнь еще более суровую и тяжкую, чем он.

– Но он, кажется, не проявляет никаких религиозных побуждений! – возразила мисс Вэр.

– Нет, – отвечал Ратклифф, – отвращение к миру заставило его удалиться в эту пустыню, не прикрываясь личиной суеверия. Я могу сказать вам, по крайней мере, что он родился от очень богатых родителей, которые вздумали еще увеличить его состояние, женив его на богатейшей девушке, их родственнице, которую они с этой целью приняли к себе в дом и сами воспитали. Вы его видели, стало быть, можете судить, что могла думать эта молодая девушка об ожидавшей ее судьбе. Впрочем, она настолько привыкла к его наружности, что не выказывала отвращения, и его друзья не сомневались, что его страстная к ней привязанность, изящно образованный ум и многие другие любезные качества его души и характера помогут нареченной невесте превозмочь тот естественный ужас, который могло внушать ей его несомненное физическое безобразие.

– И что же, оправдались их ожидания? – спросила Изабелла.

– Сейчас узнаете. Сам он в полной мере сознавал свое уродство, и это сознание мучило его постоянно. «Что ни говорите, – отвечал он, бывало, одному доверенному лицу, – а я жалкое отребье человечества, и лучше было меня задушить в колыбели, чем выпустить на свет Божий пугать добрых людей». Его собеседник тщетно старался внушить ему равнодушное отношение к внешней оболочке вещей, преподавал ему заветы чистой философии или же напоминал о том, что развитие ума и души несравненно выше личной привлекательности и наружных прелестей. «Да, я слышу, что вы говорите, – отвечал он, – но таков голос хладнокровного философа или же пристрастного друга. Возьмите любую из прочитанных нами книг, исключая, конечно, те умозрительно-философские сочинения, которые не находят отголоска в наших естественных чувствах. Разве внешняя красота или, по крайней мере, сносная наружность, не пробуждающая ужаса, не представлена везде существенным условием симпатии, и не только в любви, но даже и в дружбе? Разве такой безобразный урод, как я, самой природой не устранен от участия в ее лучших радостях? Что, как не мое богатство, препятствует всем, в том числе, быть может, даже и Легации, и вам самим, отшатнуться от меня, как от существа, чуждого вашей природе, и тем более омерзительного, что имеет все-таки что-то общее с человеком, подобно тем породам зверей, которые особенно противны людям, потому что представляются как бы карикатурами их самих».

– Все это мысли, свойственные сумасшедшему, – сказала мисс Вэр.

– Нет, – отвечал ее спутник, – это было лишь следствием болезненной чувствительности и обостренного сознания своего положения, а не безумием. Впрочем, я должен допустить, что постоянное размышление об этих предметах и тягостные опасения с течением времени расстроили его рассудок. Он вообразил, что для него обязательно сорить деньгами, оказывать услуги и благодеяния направо и налево, не разбирая ни поводов, ни степени нужды тех, кто к нему обращался, лишь бы своей щедростью примирить с собой человечество, от которого он считал себя отчужденным самой природой. Будучи по натуре чрезвычайно добрым человеком, он творил добро с преувеличенной щедростью, подстрекаемый к тому тем соображением, что от него люди вправе ожидать большего, чем от других, точно будто ему хотелось подкупить людей, чтобы они и в нем признали человека. Нечего и говорить, что многие злоупотребляли щедротами, изливавшимися из такого беспорядочного источника, и его часто обманывали. Каждый из нас, в большей или меньшей степени, испытывал в жизни подобные разочарования, а особенно часто они случаются с теми, кто расточает благодеяния без разбора; но его больное воображение приписало такие случаи людской ненависти и тому презрению, какое возбуждала во всех его ужасающая наружность. Но я наскучил вам, мисс Вэр?

– Нет-нет, нисколько, только я… я немного задумалась о другом. Пожалуйста, продолжайте!

– Наконец, – продолжал Ратклифф, – он сделался самым изобретательным мучителем собственной особы, какого можно себе вообразить. Насмешки простолюдинов, а тем паче издевательства грубых натур из высшего сословия, были для него худшими из пыток. Когда, проходя по улице, он замечал, что на него глазеют и смеются, или, еще того хуже, – сдержанно хихикают, но особенно если молодые девушки, которым его представляли в обществе, смотрели на него с ужасом, – он считал, что это и есть настоящее отношение к нему света, что на него взирают, как на чудище, недостойное вращаться среди людей, и что, следовательно, он поступит вполне разумно, если окончательно запрется в четырех стенах. Казалось, что он вполне доверял искренности и привязанности только двух лиц, а именно: своей нареченной невесты и одного друга, человека, одаренного многими привлекательными качествами и, как казалось, действительно ему преданного. Впрочем, иначе и быть не могло, так как этот друг был буквально осыпан благодеяниями со стороны человека, к которому вы теперь едете. Между тем родители его умерли один за другим, в самое короткое время. Их кончина заставила отложить свадьбу, а день уже был назначен. Невеста, по-видимому, не очень горевала по поводу этой отсрочки, да и трудно было ожидать, чтобы она горевала от этого. Однако она не заявила никакой перемены в своих намерениях, когда по прошествии срока траура опять назначили день свадьбы. Друг, упомянутый мной, в то время постоянно гостил у них в замке.

В недобрый час, по настоятельной просьбе этого друга, они вместе отправились в один дом, где собрались гости различных политических направлений, и там пили очень много. Произошла крупная ссора; друг теперешнего отшельника обнажил шпагу, как и другие, но был сбит с ног и обезоружен более сильным противником. Во время борьбы оба они упали у ног отшельника, который, хоть и калека, но обладает замечательной физической силой и одарен весьма сильными страстями. Он выхватил чью-то шпагу и пронзил сердце того, кто победил его друга. Его судили, едва не приговорили к смертной казни и лишь с большим трудом выхлопотали ему более мягкое наказание, а именно – одиночное заключение на год в тюрьме за убийство. Этот случай произвел на него глубочайшее впечатление, тем более что убитый им был превосходный человек и только потому обнажил оружие, что получил грубое и незаслуженное оскорбление. С той минуты я заметил… Извините, я не то хотел сказать. С тех пор припадки болезненной подозрительности, так сильно мучившие несчастного карлика, стали повторяться все чаще и усложнялись еще угрызениями совести, которые были для него совершенно новым и неожиданным терзанием, так что под влиянием их он был часто вне себя от лютого отчаяния. Этих припадков нельзя было скрыть от особы, с которой он был помолвлен, и надо сознаться, что они были поистине страшны. Он утешал себя только тем, что, отбыв срок тюремного заключения, женится и в обществе своей жены и верного друга будет жить в тесном домашнем кругу, совершенно отказавшись от остального мира. Но он и в этом ошибся: прежде чем он вышел из тюрьмы, его невеста вышла замуж за его друга.

Невозможно описать, как этот тяжкий удар подействовал на человека с горячим темпераментом, с характером, омраченным горьким раскаянием, с воображением и без того уже пораженным недоверием к человечеству. Он был похож на корабль, потерявший последние снасти и предоставленный на произвол бушующим стихиям. Его поместили в приют для умалишенных. Это могло быть довольно разумной мерой, если бы его оставили там лишь на время лечения. Но жестокосердый друг, вследствие женитьбы на его кузине ставший его ближайшим родственником, нарочно продлил его заточение, чтобы пользоваться доходами с его огромных поместий. Но был еще один человек, всем обязанный этому страдальцу, – человек незнатного происхождения, но признательный и преданный. Он до тех пор хлопотал и осаждал своими просьбами представителей правосудия, что ему удалось наконец добиться освобождения своего бывшего патрона и возвращения ему прав управлять своими имениями; вскоре после того состояние карлика еще увеличилось по случаю кончины бывшей его невесты, которая умерла, не оставив мужского потомства, а потому все ее имущество перешло по наследству ему же. Но ни свобода, ни богатство не могли воротить ему уравновешенного рассудка: горе сделало его равнодушным к свободе, а богатство послужило лишь к тому, что он получил способ к удовлетворению своих странных и неожиданных фантазий. Он отрекся от католической религии, но некоторые доктрины этого вероучения продолжали оказывать влияние на его ум, всецело охваченный теперь угрызениями совести и ненавистью к человеческому роду. С тех пор он вел жизнь то паломника, то отшельника, подвергая себя самым суровым лишениям, но вовсе не из религиозного аскетизма, а единственно по отвращению к людскому обществу. Но никогда речи и поступки человека не были в большем противоречии между собой, ни один негодный лицемер не проявлял большего искусства в прикрывании своих злодеяний благими намерениями, чем этот несчастный, употреблявший все усилия на согласование своих крайних мизантропических теорий с таким образом действий, который проистекал прямо от его природной доброты и наклонности к благодеяниям.

– Все-таки, мистер Ратклифф, все, что вы рассказываете, есть, по-моему, доказательство того, что он помешанный.

– Нисколько, – возразил Ратклифф, – воображение у него расстроенное, это не подлежит сомнению; и я уже говорил вам, что по временам на него находят припадки буйной вспыльчивости. Но я разумею то, каков он в своем обычном состоянии: он рассуждает неправильно, но вполне способен рассуждать, а это так же отличается от настоящего сумасшествия, как полдень от полуночи. Тот карьерист, который тратит все свое состояние для достижения громкого, но ни к чему не ведущего титула, тот честолюбец, который добивается власти и могущества, не умея ими пользоваться, тот скупец, накопляющий несметные и бесполезные богатства, и тот расточитель, который сорит ими и проживает их бесследно, – все они, и каждый в своем роде, до некоторой степени помешанные. То же понятие приложимо и к преступникам, совершающим чудовищные деяния под влиянием таких пустячных стимулов, которые в глазах здравомыслящих людей несоразмерны ни с ужасами самого действия, ни с вероятием изобличения и кары; так что каждую сильную страсть и всякий приступ буйного гнева можно рассматривать как период краткого безумия.

– Все это хорошо с точки зрения отвлеченной философии, мистер Ратклифф, – отвечала мисс Вэр, – но простите, если я вам замечу, что это звучит вовсе не ободряюще для меня лично, и что я боюсь, особенно в такой поздний час, отправляться к человеку, у которого вы сами признаете расстроенное воображение, хоть и стараетесь объяснить его как можно мягче.

– Поверьте же мне на слово, – сказал Ратклифф, – клянусь вам, что он для вас нисколько не опасен. Но вот чего я до сих пор не говорил вам, из опасения встревожить вас заранее, а теперь должен сказать, потому что мы в виду его жилища. Вон я могу уж различить его в полутьме… Дело в том, что я с вами дальше не поеду, вы должны продолжать путь одни.

– Одна? Но я не смею…

– Это необходимо, – продолжал Ратклифф, – я останусь здесь и буду ждать вас.

– Так, по крайней мере, не трогайтесь с этого места, – сказала мисс Вэр, – однако ведь это очень далеко… вы, пожалуй, не услышите, если я буду кричать о помощи?

– Не бойтесь ничего, – сказал ее проводник, – употребите все старания, чтобы, по крайней мере, не обнаруживать вашей робости. Не забывайте, что его преобладающее и самое мучительное опасение именно в том и состоит, что он считает себя пугалом и сознает, что производит отталкивающее впечатление. Ваш путь пролегает прямо мимо той обвалившейся ветлы: тропинка идет по левую руку от нее, а вправо – болото. До свиданья, поезжайте! Вспомните об угрожающей вам судьбе, это должно пересилить и страх ваш, и колебания.

– Мистер Ратклифф, – сказала Изабелла, – до свиданья. Если вы обманули такую несчастную, как я, то вы навеки утратили право на репутацию честного человека, благородству которого я вверяю себя.

– Ручаюсь вам жизнью, душой своей, – продолжал Ратклифф, усиливая голос, по мере того как она отъезжала все дальше, – вы ничем не рискуете, решительно ничем!

Глава XVI

…Время и печалиСвою печать на эту душу клали;Но если время нужною рукойЕму воздаст за прежние страданья,Смягчится в нем и боль воспоминаньяИ возвратит душе его покой.Старинная баллада

Мало-помалу голос Ратклиффа замер в отдалении. Изабелла ничего более не слышала, но, оборачиваясь несколько раз, она все-таки могла рассмотреть его фигуру, и это ободряло ее. Вскоре, однако, надвигавшаяся темнота скрыла от нее и это утешительное зрелище. При последнем свете сумерек она очутилась перед хижиной отшельника.

Два раза протягивала она руку к двери и дважды отдергивала ее; наконец решила стукнуть, но так слабо, что биение ее собственного сердца заглушило этот стук. Тогда она стукнула крепче, потом начала повторять удары, учащая их; ею овладело опасение, что не удастся добиться того покровительства, от которого, со слов Ратклиффа, она ожидала так многого, и этот страх пересиливал тот ужас, который внушал ей безобразный вид этого странного покровителя. Наконец она стала громко звать карлика по имени, умоляя отпереть ей дверь.

– Что за жалкая тварь ищет здесь пристанища? – послышался ужасающий голос отшельника. – Ступай прочь! Если болотной птице нужен приют, она ищет его не в гнезде ночного хищника.

– Я пришла к вам, дедушка, – сказала Изабелла, – в крайнюю минуту отчаяния, как вы сами приказали, когда обещали, что ваше сердце и ваша дверь откроются перед моим несчастьем. Я только опасаюсь…

– Ага, – сказал отшельник, – значит, ты – Изабелла Вэр? Чем же ты это докажешь?

– Я принесла вам обратно ту розу, что вы мне дали; она, точно, не успела высохнуть, как меня постигла страшная судьба, предсказанная вами!

– Ну, коли ты принесла залог, – сказал карлик, – то и я сдержу свое слово. Сердце и дверь, запертые для остального человечества, откроются для тебя и для твоих печалей!

Она услышала, как он стал расхаживать внутри домика, потом зажег огонь. Дверные засовы один за другим отодвинулись, и сердце Изабеллы билось все тревожнее по мере того, как уничтожались преграды между нею и хозяином жилища.

Дверь распахнулась, и отшельник появился перед ней, держа в руке железную лампу, осветившую его нескладную фигуру и суровые черты.

– Войди, дочь скорби, – сказал он, – войди в жилище страдания!

Она вошла и, осторожно озираясь, с ужасом заметила, что карлик, поставив лампу на стол, первым делом стал задвигать многочисленные болты, запиравшие изнутри вход в его жилище.

Услыхав визг этих зловещих задвижек, она вздрогнула и вся сжалась; но, вспомнив о предостережении Ратклиффа, постаралась и виду не показать, до чего ей страшно.

Лампа скудно освещала комнату своим трепещущим пламенем, но отшельник, почти не глядя на Изабеллу, движением руки пригласил ее присесть на низкую скамью у камина, а сам поспешил зажечь на очаге охапку сухого бурьяна, который мигом запылал и осветил всю хижину. По одну сторону камина тянулись деревянные полки, на них лежали книги, связки сушеных трав, пара деревянных чашек, тарелки; по другую сторону очага разместились несколько обыкновенных земледельческих орудий, плотничьих и механических инструментов. Там, где должна была стоять кровать, было нечто вроде деревянной рамы или плоского ящика, на дне которого были насыпаны сухой мох и тростник, служившие жесткой постелью отшельнику. Все пространство внутри хижины было не более десяти футов в длину и шести в ширину; помимо упомянутых предметов, вся меблировка состояла из одного стола и двух стульев, срубленных из самого простого дерева.

В этом-то тесном помещении очутилась Изабелла с глазу на глаз с человеком, странная история которого была далеко не успокаивающего свойства, а крайнее уродство и страшное лицо внушали почти суеверный ужас. Он сел против нее на другой стул и, сдвинув свои лохматые брови над проницательными черными глазами, смотрел на нее исподлобья, не говоря ни слова, но, по-видимому, взволнованный множеством противоположных чувств. По другую сторону очага сидела Изабелла, бледная как смерть; ее длинные волосы, отсыревшие от вечерней росы, распустились и покрывали ее грудь и плечи, подобно тому как влажные вымпелы висят на корабельной мачте, после того как буря миновала, прибив корабль к берегу. Карлик первым нарушил молчание, внезапно и резко обратившись к ней с вопросом:

– Женщина, что привело тебя сюда?

– Опасность, угрожающая моему отцу, и ваше собственное приказание, – ответила она тихо, но твердо.

– И ты надеешься, что я помогу тебе?

– Если в вашей власти оказать мне помощь, – отвечала она тем же тоном кроткой покорности.

– А с чего же мне обладать такой властью? – продолжал карлик с горькой усмешкой. – Разве такие, как я, бывают защитниками невинности? Разве мое жилье похоже на палаты тех сильных мира сего, к которым красавицы прибегают с мольбами о спасении? Нет, я посмеялся над тобой, обещав тебе мою помощь!

– Так я уйду и покорюсь своей жестокой судьбе!

– Нет, – молвил карлик, вставая. Встав между нею и дверью, он повелительным движением снова указал ей на стул. – Нет, вы от меня так не отделаетесь; мы еще с вами поговорим. С какой стати одно существо ожидает помощи от другого? Почему каждый не живет сам для себя? Оглянитесь вокруг! Вот я, самый жалкий, самый презренный калека на жизненном поле, ни у кого не просил ни помощи, ни сочувствия. Эти камни таскал я и складывал собственными руками; эту утварь выдолбил себе сам; а вот этим, – прибавил он, с жестокой улыбкой схватившись рукой за длинный кинжал, всегда торчавший у него за поясом под верхним платьем, и вытащив его из ножен настолько, что лезвие сверкнуло при блеске пылавшего камина, – этим, – продолжал он, сунув кинжал обратно за пояс, – могу, коли понадобится, защитить искру жизни, что еще теплится в этом бедном теле, против всех красивых и здоровых молодцов, которые вздумали бы угрожать мне!

Изабелла с великим трудом воздержалась от крика при виде сверкнувшего ножа, однако не крикнула.

– Вот это и есть естественное существование, – продолжал отшельник, – одинокое, независимое, самодовлеющее. Волк не зовет волка на помощь, когда роет свое логовище. И ястреб не просит другого ястреба помочь ему схватить добычу.

– А когда они не в состоянии существовать сами по себе, – сказала Изабелла, справедливо полагая, что ему будет всего понятнее, если и она заговорит с ним таким же метафорическим стилем, – что же с ними тогда будет?

– Пускай умирают. Умрут, будут забыты, и только, – таков общий удел всего человечества.

– То есть таков удел дикарских племен, – сказала Изабелла, – и преимущественно тех, которые осуждены существовать грабежом и хищничеством и не терпят товарищества. Но общий закон природы не таков: даже низшие твари собираются обществами ради взаимной защиты. Что до человечества, оно бы исчезло с лица земли, если бы люди перестали помогать друг другу. С той минуты, как мать пеленает свое дитя, и до той, когда какой-нибудь добрый человек отирает предсмертный пот со лба умирающего, мы не можем жить без чужой помощи. Следовательно, каждый, нуждающийся в помощи, имеет право прибегать за нею к своим ближним, и грех будет тому, кто имеет власть помогать и откажется от этого!

– И с этой-то надеждой, бедная девочка, – сказал отшельник, – явилась ты в эту пустыню, к человеку, который только того и желает, чтобы эта связь между людьми была навеки порвана и чтобы человеческий род извелся и погиб? И неужели ты не побоялась?

– Мои бедствия сильнее страха, – сказала Изабелла с твердостью.

– Разве ты не слыхала от людей, что я связался с силами иного мира, такими же безобразными и злыми, как и я сам? Разве тебе не говорили этого? И ты все-таки пришла в мою келью в час полночный?

– Тот, кому я поклоняюсь, охраняет меня от суеверных ужасов, – сказала Изабелла, но грудь ее тяжело дышала и видно было, с каким трудом она поддерживает в себе бодрость.

– Ого, – молвил карлик, – так ты еще и философствуешь? А ты не подумала о том, что для молоденькой и красивой девушки опасно предаваться во власть существа, настолько ненавидящего человечество, что лучшим для него удовольствием служит искажать, унижать, истреблять прекраснейшие создания природы?

Изабелла сильно струсила, но продолжала отвечать все так же твердо и уверенно.

– Каким бы обидам и огорчениям вы ни подвергались в жизни, вы не способны вымещать их на той, которая вам ничего не сделала, да и никому умышленно не наносила оскорбления, – сказала она.

– Однако, красная девица, – продолжал он, и темные глаза его блеснули лукавым огнем, – мщение ведь сладко, а мстительность – все равно что голодный волк, так и жаждет живого мяса и крови… Как ты думаешь, станет он слушать, как овечка будет ему доказывать свою невинность?

– Несчастный человек, – сказала Изабелла, вставая и глядя на него с большим достоинством, – я не боюсь тех ужасов, которыми вы меня стращаете. Я пренебрегаю подобными намеками. Человек ли вы или бес, вы не решитесь оскорбить женщину, молившую вас о помощи в минуту крайней опасности. Вы не отважитесь на это и не захотите!

– Правду ты сказала, девушка, – отвечал отшельник, – и не посмею, и не захочу. Ступай домой. Не бойся того, чем тебе угрожают. Ты искала моего покровительства – и я буду тебе защитой.

– Но, дедушка… Я сегодня дала согласие на брак с человеком, которого ненавижу; иначе моему отцу грозила неминуемая гибель.

– Сегодня, говоришь? А в котором часу?

– Свадьба назначена до полуночи.

– До полуночи… а уж совсем стемнело, – сказал карлик, – но не бойся, времени будет довольно; я тебя избавлю от этого.

– А мой отец как же? – продолжала Изабелла умоляющим голосом.

– Твой отец, – отвечал карлик, – и был и есть злейший враг мой. Но не бойся. Твоя доброта спасет его. А теперь уйди. Если бы ты осталась со мной подольше, я бы, пожалуй, опять уверовал в человеческие добродетели. Но я знаю, что это пустые грезы, от которых меня давно и жестоко отрезвили. Не страшись ничего. В ту минуту, как станешь перед алтарем, я тебя спасу! Прощай, времени терять нечего, я должен действовать.

Он повел ее к двери хижины, отодвинул засовы и выпустил Изабеллу. Она села на лошадь, которая тем временем паслась внутри первой ограды, и при свете восходящей луны погнала ее к тому месту, где ожидал ее Ратклифф.

– Ну что, успешно ли съездили? – был его первый вопрос.

– Тот, к кому вы меня посылали, надавал мне обещаний, но каким образом сможет он выполнить их?

– Слава богу! – молвил Ратклифф. – В этом не сомневайтесь, выполнит!

В эту минуту раздался пронзительный свист, разнесшийся по всему пустырю.

– Чу! – произнес Ратклифф. – Это он зовет меня. Мисс Вэр, поезжайте домой и оставьте садовую калитку отворенной. От двери на заднюю лестницу у меня есть свой особый ключ.

Второй свисток донесся оттуда же, еще более пронзительный и длинный.

– Сейчас, сейчас! – крикнул Ратклифф и, пришпорив своего коня, стрелой помчался по направлению к хижине отшельника.

Мисс Вэр одна воротилась в замок и благодаря ретивости своей лошади и собственному возбужденному состоянию доехала до дому гораздо скорее, чем ожидала. Она в точности исполнила все указания Ратклиффа, хотя и не знала, к чему они клонятся, и, пустив свою лошадь пастись на лугу перед садом, поспешила в свою комнату, куда ей удалось пройти никем не замеченной.

Открыв дверь своей комнаты, она позвонила и приказала подать свечи. Вместе с прислугой, отвечавшей на звонок, пришел и ее отец.

– Я два раза подходил к твоей двери, – сказал он, – в течение тех двух часов, что мы расстались; но так как не слыхал твоего голоса, я боялся, не захворала ли ты.

– Милый папенька, – сказала она, – позвольте вам напомнить данное мне обещание: вы были так добры, что согласились предоставить мне провести в уединении последние часы моей свободы; дайте же мне ими насладиться без помехи и продлите, насколько возможно, даруемую мне отсрочку.

– Об этом я позабочусь, – сказал отец, – никто больше не потревожит тебя. Но что за беспорядок в твоем туалете? Ты совсем растрепалась. Чтобы этого не было, когда я приду за тобой, жертва только тогда может быть благодетельна, когда ее приносят добровольно.

– Вот как, – сказала она, – в таком случае не бойтесь, папенька! Жертва будет разукрашена.