Иоанн III, собиратель земли Русской

Был бурный вечер и темь такая, хоть глаз выколи, когда, оставляя совсем родину святой Ольги, Вася выехал на Гдовскую дорогу. Пищали у полутора десятка детей боярских, данных в Пскове воеводою, были на всякий случай заряжены. По тому, по знакомому, тракту, раздумываясь о судьбе, бросавшей его как мячик с севера на юг, Вася пустился во всю мочь, дав волю доброй лошади. Она не любила дремать, не отставали и кони провожатых. Только грязь расхлестывалась да в чистом поле глухо отдавался топот, не давая возможности и чуткому слуху определить число едущих. Мало-помалу топот получает большую звонкость по мере усиления холода в атмосфере. Стало выясняться небо, загорелись звезды. Вдали что-то темнело некрупною массою. Путники считали ее деревней какой-нибудь, а это уже был Гдовский посад. Не найдя его ночью, с рассветом уже десятник догадался, что дали маху.

– Князь Василий Данилыч, ино выходит, Гдов-от мы за собой оставили. Эвона конец, никак, озера. Теперь, почитай, ближе мы к Ивангороду, чем ко Гдовскому посаду!

– Так что же?

– Да говорю, коли посад-от переехали, неладно будет ворочать!

– Зачем же ворочаться! Не стоит. Ведь дотянут коньки до Ивангорода?

– Я про то же баю, что не лучше ли будет уже до города ехать?

– До города так до города!

И опять мерным скоком едут по перелескам всадники. Сизый Пейпус то выглянет одним глазом из-за поля, где кустарь перемежается, то опять скроется с глаз долой. Вот он больше уже не мелькает. Над серебряной полосой Наровы показалась стая перелетных грачей, нарушавших безмолвие лесного края.

– Скоро и Ивангород покажется! – взглянув на проглянувшее солнышко перед полуднем, сам про себя промолвил старый урядник.

Предречение его исполнилось, впрочем, в сумерках. Утомились и кони, и всадники, но, слава Богу, добрались до цели похода.

Нужно ли прибавлять и уверять, что путников ласково приняли заброшенные в эту глушь земляки, со смены своей не видавшие русских людей и обязанные зимовать в возведенных на скорую руку деревянных стенах небольшого острога, прислушиваясь к вечному отдаленному гулу водопада.

Стрелецкий голова Улан Ивачев с письменным головою Замятнею Щеголем были единственные представители власти в недавно срубленном Ивангороде. В поземной лачуге, куда едва проникал свет сверху, сквозь двери с натянутым втрое пузырем, нашел на нарах временный приют себе и будущий боярин, посол великокняжеский. В этот же вечер, за ковшом сладкой браги, туземные власти посвятили приезжего во все тайны соседского житья-бытья.

– Поверь, государь, князь Василий Данилыч, – говорил Улан (толстяк, проведший на службе уж три десятка с хвостиком, но еще бодрый и изворотливый слуга царский, не обиженный от Бога умом-разумом), – немцы эти, хоша и Божьи дворяне, а живут истинно братоненавистниками! Одно слово… горе-воители! Почитай, изо ста десятка с два наберется их бойких да неленивых, остальные – мастера бражничать да драться друг с другом за пустое слово. Приди же враг заправской – право слово, побегут: что, молвят, за охота спину подставлять! Вишь нас немного, а пришла тьма какая? А наше дело: много не много, а все… стой да отбивайся, пока сил хватает. Вот у них теперь проявился, Волтером зовут, Плитинберх, нешто, как есь, малый ловкий.

Замятня хвалил тоже Плетенберга, но прибавлял, лукаво подмигивая:

– Хорош-от хорош, а все немец!.. Стало, не глядеть ему в зубы: надует – как пить дать. Коли поедешь к нему на свиданье, князь, то назовись гостем: чтобы многих вопросов избегнуть, да и не в примету бы было! А Удачу-дьяка молодцом нарядим: в кожане пусть пощеголяет. А в Володимерец вас препроводим прямо: и на двор поставим к знакомому немцу – не в примету будет… А коли понадобится и лист открытый до Риги выправим. У рижан воск таперича оченно ценится. В Ивангороде у нас есть, никак, кадей с десяток. Вот и нагрузим вам воз – везите, как гости заправские! Да овчинок приложим, да медку, да красных лисиц сороков пять-шесть. С этими товарами можешь насквозь пройти из конца в конец всю землю Божьих дворян безопасно. А высматривать да разузнавать – твое, княже, дело. И коли по-письменному по-ихнему, по-папежски, баять горазд – никой клад будет тебе. Гости немецки болтливы: фреинду своему охочи разблаговестить, что и как у их. Особливо про комтурей да про судей про городских. Все выложат – не потаят! Свеи непутные – то уже другой народ, злющи и памятливы, злодеи. Сдается мне, из Выбору бы не подкрались к нашему острожку эти брюханы в своих кожаных плащах. Стен Кстура, князь их, оченно, говорят, затейлив. И давно добирается до нашего Ивана Васильевича, что мы выборской кореле спуску не даем. Да и торговать к ним гости не ездють. А супроти Божьих дворян постоим: выедут десятка три-четыре, расскачутся через нашу Нарову. Выедем и мы. Схватимся, известно. Подеремся и разъедемся. Они к себе – мы к себе! А свеи все норовят облыжно подойти. Корелу вперед пустить, пожечь да скот угнать. Наши, известно, вдогон, да тут и наскочут на сотню на другую краснорожих свеев. Коли вмочь, конешно одолеем. А ино наскачет нас десятка три, а их чуть не с тьму, ну – и попались, сердешные!

Для Васи многое сделалось ясным из простого, безыскусственного описания норовов наших враждебников, соседей. Долго ворочаясь на овчинах, подостланных ему вместо постели, князь не мог заснуть. У него сложился план обойти всю Ливонию от Риги до Юрьева да под одеждою беспритязательного гостя распроведать, что делается и как живется у Божьих дворян. Личность Плетенберга, набросанная храбрым Уланом, не могла не привлечь на себя внимания нашего странствователя-дипломата. А от шведов, которым мы, доброхотствуя датскому королю Иоанну, оказывали много неприятностей, нескрываемая опасность для Ивангорода казалась нашему герою, знавшему слабость наличного гарнизона этой крепости, совершенно основательною. Она была так осязаема, что не позволяла усомниться в возможности потерять нам острог на Нарове, защищаемый шестью десятками детей боярских, у которых и ручниц-то хватало едва наполовину, а пищалей затинных на двух угловых башнях с Новгородской дороги было всего-навсего по одной. С этим огненным боем многого отпора не учинишь в подспорье людской силе, коли нахлынут они многолюдством. Утром донесение об таком положении Ивангорода герой наш и отправил к государю с десятником через Псков и Великие Луки на Смоленск, минуя Новгород. Тамошним воеводам в руки непригоже было этого отдавать.

Обоз, как говорил Щеголь посланцу государеву, собрали в три дня, совсем как следует гостю, и из стольника государева вышел разудалый купец. А дьяка Истому совсем не признать в приказчике, запоясанном по кожану здоровым черезом, чуть не с аршинными кожаными ж варягами на руках, привыкших к калыму[28] письменному.

Вытребовать лист от окружного нарвского судьи тоже не замедлили для московского торгового человека Васюка Горина с отроком Удачей Истоминым. Так перекрестили ивангородские власти московских гостей своих. Через Нарову переправили их на пароме.

А когда утлый перевоз поставил пару русских людей на немецкий берег с возами их, у Васи навернулись слезы. На спрос ломаным русским языком «Что за люди?» мнимый гость Горин ответил немецкому чиновнику на чистейшем немецко-венгерском наречии, так что забывшийся дейчер протянул руку фрейнду и попросил к себе зайти распить кружку пива.

– Вашего русского швейн оставьте подле воза. А мы поговорим по душе. – И увел к себе.

– Какими судьбами занесло вас в эту медвежью сторону? – спросил новый знакомец, усаживая у себя как можно любезнее невиданного гостя.

– Я москвич природный, мейн фрейнд.

– Не верю.

– То есть родился в Москве уже, а мой родитель был немец из земель светлейшего императора, – поспешил ответить Вася, сообразив, что с немцем, если он признает сам за своего, лучше выдавать себя за немца же.

– То-то… я готов побожиться, что вы немец… а родиться может человек, где Бог даст. Довольно, что по отцу вы, мейн херр, наш совсем и невольно себя предали, назвавшись русским, как только заговорить изволили.

– А я думал, – ответил шутливо князь Вася, – что меня не узнают, когда я назовусь русским.

– Нет… мой добрый друг, не от такой птицы, как Кунц Вурм, ваш покорнейший слуга, могли бы вы укрыть ваше подлинное происхождение. Своего на дне морском признаю: не только у себя в благословенной Нарве. И как звали фатера вашего, блаженные памяти?

– Даниель Хольм-принц.

– Не случалось слыхать, а славная фамилия, истинно венская. Вы фон, конечно?

– Не могу вам сказать, в Москве пришлось сделаться бюргером.

– В фатерланд, однако ж, думаете пробраться?

– Может быть. Не теперь только. Вы видите, мейн херр Кунц, товаров еще немного я добыл. Только расторговываюсь.

– Бог даст, и побольше будете иметь. И все с небольшого начинали.

– Благодарю вас за доброе желание. Не знаю, куда направиться, чтобы выгоднее продать ту малость моих товаров. И моих наполовину в долг успел я собрать для первого путешествия. Сбуду с барышом – побольше накуплю да привезу к вам… при вторичном посещении.

– А что у вас теперь-то?

– Да есть воск, кожи, мед, лисьи меха…

– Везите на Вальк – там скоро ярмарка будет… Наедут и купцы и дворяне во множестве. Разом продадите. Особенно воск. Из Вирляндии эсты почти ничего не пропускают на Нарву этой статьи; так что и мед с воском уйдет по хорошей цене. А лисицы красные, если есть, еще того лучше. Фрау баронессы в Лузации особенно ценят уборы лисьи; а московские товары везти туда не рука. В Вальке охотно купят лисиц и дадут самых новых за них талеров семь-восемь за полсорока. Советую ехать в Вальк. И путь хороший, до Дерпта спуститесь озерным тальвезом; а за Дерптом через владения маршала Плетенберга – все по безопаснейшим местам.

– По землям Плетенберга, говорите? А он-то сам в Риге небось?

– Нет… ведь в разладе гермейстер с епископом. Так мейстеру Вальтеру в Ригу не след ехать, к этим черно-кафтанникам непутным! Он хороший немец, Вальтер наш, и не любит он дрязг никаких. А в Риге… фи, какая гадость!.. Разве можно порядочному рыцарю ездить в Ригу? И зачем в Ригу ему? Всякий приезд комтура трактуется как перебег из рыцарского лагеря к попам… Никак это невозможно… И не говорите мне, херр Даниельсон, так ведь, кажется, будет у вас по-московски имя ваше – по батюшке.

– Точно так… Так ехать велите в Вальк?! Быть по-вашему, спасибо, что научили меня, начинающего торговать, уму-разуму.

– Очень рад! Всегда готов помочь. Выпьем же за вашу торговлю.

– Будущую… если угодно…

– За грядущие успехи… всего лучше чокнемся?!

– Херр Вурм, вас спрашивают! – крикнул маленький клерк при портории нарвской, вбегая в тесную комнатку таможенного чиновника.

– Просто наказание наша проклятая служба, ежеминутно требуют… отдыха нет! – с сердцем, надевая плащ, говорил Кунц, раздосадованный за перерыв приятного разговора с новым знакомым.

– Так как же выбраться на Дерптскую дорогу-то мне? – спросил князь Вася разговорчивого Кунца, вставая поспешно.

– Берите мимо шлёса левее – а там большая улица и проезжая дорога одна и есть, по ней… к лесу…

И они раскланялись, пожав по-немецки руки, как старые знакомые.

По сказанному как по писаному, выбрались наши дипломаты-купцы за Нарву да, переночевав в вирцгаусе, к полудню достигли Дерпта и, дав только отдохнуть лошадям, потянулись на юго-запад, к Вальку. Истома только дивуется, как это молодой князь таким ходоком явился, что уму непостижимо.

«Не видывал я николи таких князьков. И дворянски-то детки, ин все как-то куклятся да указки просят. А этот сам себе господин. С немцами по-немечески режет, что твой немец заправский, и гостину норову всю, значит, спознал: бери да в лавку сажай. Ай да князь, ай да удалая голова! Недаром и государь-от ево выискал для посылки облыжным, что ни есть, обычаем немецки порядки разузнавать, никому не в примету! Наше дело – покой да ево головой. А я ащо, грешный, как сказали указ, закручинился: чтой-то будет, мол, со мною, рабом неключимым, в немецкой сторонушке? Не ровен час, спознают и – карачун[29] дадут тебе, доброму молодцу! И сгрустнулось, неча сказать… и всплакнул по детушкам да по хозяйке… Не видать, думаю, вас будет, мои сердешные. А теперя, на удаль князь Василья глядя, и сумненью не даюсь, авось сойдет как по маслу…»

Князь Василий Данилыч думал другое. Хотелось ему выяснить, что из себя представляет магистр Плетенберг. Для того и в поместья его направил путь.

День склоняется к вечеру. Начинают попадаться чаще возы увязанные. При возах при тех по два, по три вожатых, по говору – все немцы.

– Далеко ли, мейн херры, до замка мейстера маршалка? – спрашивает, по-немецки мнимый Горин у двух молодых парней, давно уже посматривавших на него с любопытством, вслушиваясь в незнакомые для них звуки русских слов разговора Васи с Истомою.

– Коли вы путь держите в маршальский шлёс – мы тоже там думаем ночевать сегодня, не угодно ль с нами в компанию?!

– Охотно!

– Да вы из каких?

– Из Москови мы едем. А норовим, как вы же, вероятно, на Валькскую ярмарку.

– Точно так! А как вы прекрасно по-нашему знаете, херр московит!

– Отец мой немец был.

И тут завязался дружеский разговор, в жару которого Васе рассказали про Плетенберга много всякой всячины, а главное, узнал он, что мейстер Волтер не оставляет принимать к себе на аудиенции всех торговых людей, оказывающихся в его владениях.

– Он любит беседовать обо всем и прелюбезно, дружески всякого выспрашивает о том, что ему нужно.

– Хитер он, стало быть?! – невольно высказался Вася. – А сам небось не любит отвечать на вопросы, ему предлагаемые?

– О нет, вы ошибаетесь! Он не стесняется в ответах и любит чистосердечно поведывать все, что ему известно, требуя взаимной доверенности. Он говорит всегда: если человек думает солгать, ему это плохо удается и я это замечу. Гораздо лучше, если не хочешь чего высказать – молчи! Всякий поймет, что это или другое не позволено спрашивать.

– И он не оскорбляется на молчание?

– Нисколько.

У Васи отлегло от сердца, и он продолжал весело болтать с немцами.

Вот показалась вдали башня из-за сосновой рощи. Обогнув эту рощу, путники спустились в лощину и вступили в ливонское селение, выглядевшее приветнее, чем встреченные ими на проезде. В конце селения стояла небольшая кирха с двумя башнями, а против нее на скалистой, отвесной высоте, за валом, виден был дом маршала. Вал был укреплен тыном, и каменные высокие ворота, выходившие к единственному мосту через ров, были охраняемы стражею.

Купеческие возы уставились на обширном дворе старосты селения. Хозяева вошли в хату ливонского парии и перед огоньком разлеглись на разостланных овчинах. Вошел фохт замковый и предложил гостям последовать за собою в замок Плетенберга.

Ввели их в комнату нижнего этажа, по стенам которой шли лавки, а посредине стоял громадный стол, уставленный кружками. Здесь предложили им сесть. Через минуту вошел могущественный рыцарь-хозяин.

Он был средних лет и довольно благообразен. Умное лицо его озарялось нередко приветною улыбкой, а огонь голубых глаз горел постоянно, меча фосфористые искры. Окинув взглядом прибывших, он всем подал руку и долго всматривался в мнимого Горина.

Перемолвив с прочими купцами по десятку фраз, как со старыми знакомыми, он внезапно сделал вопрос Холмскому:

– Чем торгуешь, честный купец?

– Воск есть, мед, лисьи сорока у меня, – с необъяснимым дребезжаньем в голосе выговорил Вася по-латински.

Плетенберг, по-латыни же, сказал, что он готов меняться своими товарами на любую статью московского привоза и предложил мнимому гостю посмотреть вещи у него: не выберет ли чего для мены?

– Когда угодно будет показать мне ваш товар?

– Теперь же, если хочешь, – пойдем. Подождите, друзья, мы скоро воротимся к вам!

За Васей и Плетенбергом захлопнулась дверь, и они стали подыматься по лестнице.

– Московский купец, – сказал приветливо Плетенберг, войдя к себе, – я хочу и предложить тебе одну комиссию. Государь московский нанимает немецких людей-мастеров, дает хорошую цену за наши товары, и я рад всегда служить ему, при всяком случае. Когда воротишься в Москву, постарайся доложить через надежного человека Иоанну, что мы не прочь взаимно делать услуги. Я нашел в своем замке запас хороший оружия всякого и готов променять его на пшеницу, на воск иль на меха. Вот здесь, – он отворил дверцу в углу и факелом осветил внутренность кладовой, где лежали действительно сотни броней, мечей и кольчуг железных да стальных в порядке и чистоте, – видишь, довольно товара! Своим мне некому продать: ни у кого нет серебра, а в долг, сам посуди, нет охоты отдавать. Да и не могу я – нуждаюсь в деньгах для известной мне цели. В деньги же для меня всего выгоднее обратить это железо и очистить место в кладовой. Да скажу тебе я искренно, сам не знаю еще, кому принадлежать должны все эти вещи. Спрашивал у многих и получал отрицательные ответы; между тем вдруг может собраться рыцарство на съезд или на выборы. Как маршал я должен угощать наехавших. А клянусь тебе Богом, достаток мой не такой, чтобы я мог выполнить этот прием не иначе как в долг.

– Херр маршал, я при себе имею всего десять кадей воску, да десять сороков лисиц красных, да меру в возах; так что не могу выручить за свой товар столько денег, чтобы хватило за ваши вещи. Коли позволите, дам часть товара в задаток и – напишу немедленно в Москву.

– Это дело. В задаток что дашь, дам я расписку тебе и полный список вещей с ценами: сбавить могу только двадцатую часть, не более. А я знаю, что русскому государю нужно оружие. На мир Иоанна с Литвою смотрю я как на короткое перемирие. А здесь может вооружить он сотню-другую дворян вполне. С нами воевать государю вашему нет резону теперь. Не нас, а шведов из-за датчан должен опасаться он. Мы с Ивангородским гарнизоном ладим, а готские патриоты на застройку вами замка на Нарове смотрят совсем другими глазами, чем мы. Смотрите: построили они Выборг в одном конце, на востоке, – захотят иметь другое укрепление у моря, южнее да западнее. А нам на восток нет расчета шириться, а важнее всего держаться крепче за орден братский, в Пруссии. Следовательно, должны мы с вами жить дружно: делить нечего. Ваш государь, напротив, делает нам пользу, за притеснения запрещая ганзейцам торговать в Новегороде. От запрета его поднимется малоденежная Ливония – разумею я не Ригу только епископскую, а все рыцарские шлёсы и города. Так торговать с вами – и тем более с тобой, говорящим языком образованного мира, – мне очень приятно. И это нам обоим полезно.

– Верю, херр маршал. И если не изволишь теснить купцов, честь тебе и хвала!

– Я?! Теснить?! Да с чего ты это взял: мне лучше всех известна необходимость торговли.

– Другие не в тебя, херр маршал.

– А лучше бы было, коли б в меня. Не раздражали бы соседей грабежами да притеснениями. Я у себя не терплю ничего подобного. А вот не советую ехать в Ревель. Там, при безначалье, русских людей убивают и грабят по наветам шведов. Да и датчане, хоть называются друзья, а тоже утянуть чужое не прочь. Ты куда же едешь?

– В Вальке думаю на ярмарке сбыть свой товар.

– Хочешь, дам пас тебе для свободного проезда и по всей Ливонии?

– Если можно! Принесу благодарность.

– Очень можно! А познакомишься сам, увидишь, што верить мне не стыдно и не грех.

Наутро торг сладился. Воз с медом свалили в задаток, и полученную расписку с перечнем оружия, за подписью Плетенберга, с листом проезжим получил счастливый Вася.

В Вальке, по совету купца, действительно сделал Горин хорошую операцию. Барыш был, что называется, баш на баш. Половину пенязей с перечнем да с отпиской Холмского повез на Псков порожняком на паре Истома Лукич и угодил прибыть в Белокаменную на самый сочельник.

Выйдя из собора, государь получил донесение о прибывшем и приказал ввести к себе Истому.

Прочитав отписку и донесение усердного дипломата-купца, он не мог скрыть удовольствия.

– Провора у меня Васька, золотой парень. И Плетенберга увидел и с ним сделался, и теперя немецкой обычай пошел наблюдать прасолом[30]. Эка голова – сокровище! Как оружье ненадобно? Истома! Жалую тебя в думные, в приказ новгородский. Отпиши воеводам, чтоб послали в Ивангород подможных людей скорее. Да из Ивангорода чтоб переправили сребреники, екимчики к Плетенбергу в поместье счетом сполна, из полы в полу. Да послали бы немца – купецкого человека с товаром с немецким письмом искать с грамоткой Васю по отпискам ево во Псков. А мы сами ему отпишем от себя великое спасибо.

Дай-кось пойду, жену повеселю весточкой про ее жалобника, какой он у меня удалец!

X. Радость и горе

Новый московский дворец Иоанна горит огнями; в теремах великой княгини Софьи Фоминишны идет столованье. Угощает невестка золовку, княгиню Анну Васильевну, прибывшую из Рязани повидаться с державным братом. Давно уже Иоанн III не был так весел. Его радует приветливость жены к сестре: вся семья великокняжеская, кажется, тесно слилась сердцами, и огонь искреннего на вид расположения оживляет даже вечных враждебниц: невестку со свекровью. Вот они уединились втроем с приезжею гостьею и ведут вполголоса беседу.

– Ты, матушка, словно пополнела, как ни на есть, – острит шутница Елена, рассматривая узор пышной камки, из которой сшита у Софьи Фоминишны парадная ферязь. От тяжести металлических нитей действительно почти без складок облегала она стан великокняжеской хозяйки.

– То-то и я смекаю, что такая у нас княгиня круглая стала! – с веселым смехом подхватила Анна Васильевна.

– Полноте, княгинюшки, в наш огород каменья метать. Вам желаю самим побольше нашей полноты: будете поразвязнее, а то матка, княгиня Алена Степановна, совсем жиром заплыла, у себя сидя в своей закуте.

– Наше дело вдовье, телесам есть от чего расти да расплываться… Ну и растем и плывем, таки настать, слава богу! – и ну хохотать на остроту свою.

– Я не спорю! Куда мне желать дорасти до вдовьих телес: наше дело хозяйское, заботливое – дочерей под венец готовить.

– А наше – сыновей женить!

– И у нас у самих на возрасте пострелы, да двое еще.

В это время, положив за плечи руки друг другу, показались из другой повалуши идущие молодые князьки Василий и Юрий Ивановичи да Дмитрий Иванович. Первые были рослее и виднее своего племянника, представлявшего живое сходство с красавицей матерью. Только светлые кудри волнистой головки его и лазурь глаз напоминали рано почившего отца, в свою очередь казавшегося живым подобием княгини Марьи Борисовны – первой супруги Ивана III. Князь Дмитрий Иванович был не по летам вдумчив и любил, чтобы, ему рассказывали всякого рода повествования. Сам он все уже перечитал из харатейных сказаний, собранных во дворце дедушки, и, увидев в первый раз настоятеля какой-либо обители, непременно осведомлялся: что у них есть из книжного? Княжны-тетушки любили приветливого Митеньку, и часто, глядя на него, игравшего с Юрием и Василием, великая княгиня Софья Фоминишна посматривала на задумчивого внука, каждый раз заключая обзор этот глубоким вздохом. Что означал этот вздох?

Злые языки говорили, что великая княгиня сознавала умственное превосходство внука перед сыновьями, не особенно жаловавшими книжную мудрость и больше любившими игры да охоту. На хорошеньких девушек уже заглядывал князь Василий, не из последних. А из сверстников в неразлучные приятели выбирал молодцов-ухарей по этой участи. Слыхали, будто и романею тянуть с ними пускался.

Но мало ли чего не пересказывали злые языки.

Вот послушайте, как смело, какой-то проходимец явно, на весь народ кричит среди бела дня на площади: будто бы негодяя Стромилу, известного беспутника-головореза, выпросил себе князь Василий Иванович в дьяки, и этому-то Стромиле поручено при случае уходить князя Дмитрия. А Стромило будто, хитрый как черт, отнекивался прямо покончить да искал знахарей. Из немчинов никому, однако, он не осмелился то доверить, а приголубил Володьку Гусева, бывшего на подслугах у того бедняка Антона-немчина, лекаря, что за Даньярова сына, за Каракачу-царевича, татарам выдан, как овца на закланье. Как сошелся этот самый Володимир со Стромилой, так и во дьяки угодил все к тому же княжичу Василью Ивановичу. И в дьячестве похвалялся не раз, что он тонко ведает, как это самое, человека в рай отправить, не за плевок. Да и так, молвил, исправно, что ни в жисть не догадаться, никак! Не в тот день, как ножки протянет, а, может, недель за шесть, за семь пораньше дать, значит, тому человеку снадобья испить или съесть в калаче с медом, и все будет не в примету. Только на тот самый день, как совсем покончиться, поболит немножко головушка… Приляжет соснуть… да и был таков. А ни цвету, ни запаху никакого ни в жисть. И этому самому Владимиру князь Василий Иванович поручил лечить свою челядь. Только, говорят, старуху Соломонидку, что, бывало, спросонья петухом певала, невзлюбил и – залечил, как пить дал. Захирела да Богу душеньку отдала в два дня всего. Конечно, и лета уже ее старые, да и Володька похвалялся: вот-от как у нас!