Петербургское действо. Том 2

Шепелев слушал, ничего не понимая, изумлялся и невольно любовался ею теперь снова, когда плечи ее, окаймленные одним черным корсажем, лишенные облаков газа и сверкавших звезд, казалось, засияли вдруг еще более собственным снежным светом. Лицо, закрытое черной маской, еще более оттеняло белизну горла и груди.

Но вдруг он вскрикнул и двинулся… в полной тьме! Она погасила последние две свечки.

– Что вы делаете! – воскликнул он, и невольная дрожь пробежала по телу… «Не может быть! Не может быть!» – мысленно кричал он сам себе, будто отвечая на какой-то вопрос. – Что вы хотите? Я дежурный… Позвольте мне выйти…

Но она молчала. Он чутко прислушивался. Она шевелилась, быстро двигалась… Но сильное прерывистое дыхание ее даже заглушало шелест платья и движений…

Через мгновение шорох и это тревожное дыхание послышались ближе к нему, и вдруг две руки нашли его в темноте. Они дрожали на лице и голове его.

– Я не понимаю… Это прихоть, но и дерзость… – глухо проговорил он.

Но обнаженные руки крепко, судорожно обвили его шею. Горячие губы коснулись во тьме его лица, отыскали его губы и с порывом жажды прильнули к ним с поцелуем. И вся она затрепетала вдруг.

– Я люблю другую… Люблю безумно… Поймите… – забормотал юноша.

– А я люблю тебя, тебя… – горячо и страстно отозвалась она вдруг по-русски, но продолжая картавить. – И клянусь, в первый раз в жизни люблю! Клянусь святой Марией, что я…

– Что?!! – вскрикнул Шепелев, как оглушенный молнией, которая бы вдруг, среди полной тьмы, осветила ему на миг все окружающее. Эти два слова – ее два слова!.. Как помнит и любит он их, хотя слышал давно и только один раз.

– Боже мой!.. Ах, если б я знал, что это вы! Скажи мне, что это ты? – задрожавшим от восторга голосом шепнул он.

– Я. Ей-богу. Я… Я…

– Графиня?

– Нет, не графиня… для тебя. А ты любишь графиню? Какую? – страстно смеялась она ему в лицо, продолжая покрывать его нескончаемыми поцелуями.

– Бога ради, скажи мне… Или пусти. Я безумно люблю тебя, если ты Маргарита! – восторженно вскрикнул он. – Но если я ошибаюсь, то я не могу… не хочу, ни за что! Пусти.

– Графиня Скабронская? Так вот кого ты любишь! Глупый!.. Разве ты не видал ее сегодня кармелиткой? Она мой старый друг.

– Да, да… Но право… Твой голос теперь другой. И теперь это почти ее голос. Да! Я с ума сойду. Говори! Или… пусти меня. Ты Маргарита?! Говори!..

– Нет! Нет!..

Шепелев с отчаянием освободился от ее объятий и, сделав несколько шагов по паркету, наступил на что-то мягкое, и тотчас что-то хрустнуло под его каблуком.

– Святая Мария! Безумный! Ты топчешь… Передавишь все звезды моей Медведицы!!

Шепелев вскрикнул, бросился на голос и безумно обнял ее. Это был уже громкий, неподдельный и дорогой ему голос.

– О Маргарита!.. – почти простонал юноша, как бы от страшного страдания и боли.

Бал все разгорался, оживлялся… Молодежь танцевала до упаду по просьбе любезного хозяина.

Перед полуночью явились на бал еще двое костюмированных. Это были два негра в блестящих фантастических и совершенно одинаковых туниках и шальварах из пунцового бархата, сплошь вышитого золотом. Оба негра были огромного роста, широкоплечие, могучие богатыри и красавцы лицом даже под черной мазью. Таких витязей в Петербурге было немного, и если бы они были теперь в масках, то и тогда бы легко всякий признал Григория и Алексея Орловых.

Братья были в кандалах и прикованы сверх того один к другому. Золотые большие браслеты у каждого на руке соединялись висевшею между ними цепью. Поэтому они ходили вместе и не танцевали, извиняясь невозможностью разлучиться.

Причина, побудившая братьев явиться неграми и вымазать лица, был большой черный пластырь на виске и ухе Алексея, который он носил с самого сражения в «Нишлоте» и который он покинуть не мог. А между тем по приказу государыни надо было явиться в маскараде Гольца. Кроме государыни и княгини Дашковой, тут явились все.

Благодаря костюмам все внимание было теперь обращено на братьев, государь тоже заметил их и, близко пройдя мимо, указал на них Жоржу и прибавил громко, но шутливо:

– Хорошая выдумка! Подходящая!.. Может быть, даже предсказание.

Принц ничего не ответил на шутку. Он был не в духе, потому что любимец его, Фленсбург, был расстроен чем-то и даже бледен и не хотел ему объяснить ничего о причине своей тревоги.

Действительно, Фленсбург был на себя не похож. Он куда-то исчезал и теперь, вернувшись, стоял в приемной на месте пропавшего дежурного. Он будто ждал его. Около полуночи к нему подошел его друг Будберг и обратился к нему с тем же вопросом, что и принц Жорж.

– Что с тобой, Генрих? – сказал он по-немецки.

– Со мной? Со мной смерть! Смерть в душе! – глухо выговорил Фленсбург.

– Все она… Кармелитка! Вот уж можно сказать: le diable gui se fait ermite!..[26] Брось ее, милый друг. Она авантюристка с головы до пят.

– Полно шутить! Ты видишь, что со мной! Скажи лучше, – ты уроженец Петербурга и должен знать, – покуда я был в ссылке, при покойной царице бывали здесь поединки? Или это дикое и развратное общество не знает, даже не слыхивало никогда, что такое – дело чести и вызов на поединок…

– Насколько помнится, бывали, но между нашими, то есть иноземцами вообще…

– Стало быть, эти звери знают, что такое поединок?.. Ну, тогда будь готов, милый друг, послужить мне секундантом.

– Что за вздор! Как не стыдно! С кем наконец?!

– С дрянью, которая не стоит того, чтобы я его убивал! А убью!! А государь наверное простит. Он понимает и любит такие выходки. Пойдем отсюда. Я тебе все расскажу, и авось легче на душе будет…

Между тем хозяин дома, веселый и довольный, все подзадоривал молодежь и посылал танцевать. Бал удался на славу. Даже старики и «елизаветинцы» развеселились, глядя на пляшущую молодежь.

Время проходило быстро, и, наконец, уже было далеко за полночь. Вдруг, как по сигналу, танцы сразу прекратились. Государь внезапно, чем-то рассерженный, собрался уезжать.

Кавалеры даже покинули на время своих дам и пошли за двинувшимися из залы пожилыми сановниками. Государь выходил, Гольц, рядом с Жоржем, провожал его, а за ними двигалась масса гостей, министров, послов и первых вельмож. Все проводили государя до лестницы, а Гольц спустился до самого подъезда. Некоторые вернулись в залу, другие остались на верху лестницы, чтобы, обождав отъезд государя, тоже уехать. В числе последних был и гетман.

Спустившись вниз, в швейцарскую, Петр Федорович поблагодарил Гольца, поздравил с орденом Святой Анны и поцеловал. Затем он обернулся к принцу и вымолвил по-немецки:

– Ваше высочество, надеюсь, не забыли. Теперь можно. Даже пора!

Жорж понял, обернулся и стал искать глазами Фленсбурга, но адъютанта не было. Это даже обеспокоило принца.

Государь догадался по фигуре дяди, что он без адъютанта как без рук, и нетерпеливо обернулся к сопровождавшему его Гудовичу:

– Прикажи сейчас арестовать Теплова.

Гудович вытаращил глаза.

– Что ты? Не слышишь! Или не понимаешь! – гневно выговорил государь и, повернувшись, вышел к поданной уже карете. – Ну вот, хоть этим прикажи, – показал он Гудовичу на двух кирасиров у подъезда. – Хорош и ты – адъютант! – прибавил государь, садясь, и крикнул сердито: – Да ну… Скорее!

Кучер принял это на свой счет и с места взял почти в карьер. Гудович принял на свой счет и быстро пошел назад, крикнув кирасирам:

– За мной!

На лестнице, как нарочно, в числе прочих сенаторов и рядом с гетманом спускался и весело рассказывал всем что-то очень смешное сам Теплов.

– Я вас арестую по приказанию государя! – пробормотал Гудович, смущаясь.

Все стали как ошеломленные.

– Меня? – выговорил Теплов, меняясь в лице.

– Да ты спутал, батенька! – сказал гетман.

– Это еще что? – вдруг взбесился Гудович, которому показалось слово: спятил. – Возьмите и сдайте на Морскую гауптвахту! – приказал он солдатам.

Кирасиры бессмысленно бросились как по команде.

Теплов, пораженный, бледный, будто боясь насилия со стороны солдат, сам быстро двинулся на подъезд. Он забыл даже шинель. Кирасиры кликнули извозчика и посадили арестанта в блестящем мундире. Теплов забыл, что у него карета. Он все забыл. Да и все свидетели происшествия растерялись и позабыли его образумить.

Понемногу дорогой придя в себя, он прошептал вслух:

– Это ошибка! За мной ничего нет! – И через мгновение он прибавил гневно: – Но так не ошибайтесь никогда, господа правители! И если арестовали по ошибке такого, как я… так уж, чур, не выпускайте опять на волю!!

…Тоже далеко за полночь.

Шепелев бродил и шарил в полной темноте, но только принадлежности женского туалета попадались ему под руку.

– Маргарита, бога ради, позволь зажечь свечку! Я ничего не найду…

– Пустяки. Найди! – рассмеялась женщина из угла комнаты.

– Но что за прихоть, милая? Ведь теперь уж нечего… Уж ты ведь не приезжая из-за границы, да еще не говорящая по-русски! – сказал он, подсмеиваясь.

– А что за прихоть упрямо называть меня Маргаритой потому, что мой голос похож на голос графини?

– Так два голоса не бывают похожи… Фу! Господи… Да сколько же у тебя тут башмаков! Уж пятый под руку попался…

– Впрочем, я сейчас перестану быть Маргаритой, когда ты выйдешь, убедишься… как найдешь Скабронскую на бале.

– Это было бы дьявольским наваждением.

– Однако ты видишь, что здесь нет ничего из костюма кармелитки!

– Да я, милая, ничего не вижу! Ни зги не вижу! – рассмеялся юноша. – Я того и жду, что глаз себе выколю… А!.. Слава богу!.. Но только… ни портупеи, ни шпаги…

– И без них можно… Или после…

– После! – рассмеялся Шепелев. – Барона попросить доставить ко мне на квартиру… Я без шпаги прямо под арест попаду. Впрочем, и так, если дежурного хватятся, то улетишь на гауптвахту. Куда тебе! Дальше!

– Я же тебе говорила, что просила у барона позволения послать тебя за поручением… Ты теперь по городу ездишь…

Наступило молчание. Шепелев возился и двигался на стуле.

– А все-таки… Это все было дерзко и почти невозможно! – вымолвил он через несколько минут.

– Только то и дорого и хорошо, что «почти невозможно»! – медленно проговорила она как бы сама себе.

– Ну! Теперь опять на поиски… За шпагой! – весело вымолвил Шепелев и начал снова шарить, приговаривая: – Платье… Перчатки!.. Шкатулка!.. Должно быть, чулок… Опять башмак!.. А это… Это уж и не знаю. Мы этого не носим!

Она тихо смеялась из своего угла.

– Хорошо… Смейся! Встанешь, как я опять на платье да Медведицу попаду ногами и вторую звезду раздавлю….

– Не смеешь по небесным светилам ходить!

– Слава тебе, господи! – воскликнул юноша. – У окна очутилась.

– Нашел? Ну-с… Извольте теперь идти вон, дерзкий мальчишка, клявшийся мне в любви… к другой.

– Пожалуйте ключ, госпожа тюремщица.

– Извольте, господин узник. Идите ко мне. Ключ здесь, под подушкой.

Шепелев ощупью подошел.

– Купи его! – шепнула она. – За десять поцелуев…

– Это дешево… За сто согласен. О! Милая! Вовеки бы… не расстался! – прошептал он, обнимая ее и всю покрывая поцелуями… – Так до завтра… – вымолвил он наконец.

– Да. Да. Да. Уходи… – прошептала она.

Он двинулся к двери, но она снова позвала его:

– Еще один… Последний…

И на несколько мгновений в комнате наступила мертвая тишина. Только поцелуй беззвучно жил… и длился!

XXXVII

Шепелев отомкнул звонкий замок, приотворил слегка дверь и глянул. Кто-то шел мимо. Он подождал, потом выглянул снова. Прохожая горница и коридор были пусты, только издали доносился гул голосов и шум толпы. Он быстро вышел и еще быстрее направился к зале.

Идя через гостиную бодрыми шагами, он вдруг почувствовал, будто слегка шатается, а в глазах как-то потемнело и зарябило.

Против него оказалось зеркало. Он взглянул на себя и улыбнулся. Он сам себя не узнал: настолько было бледно, но оживленно лицо его и настолько сверкали глаза.

– Да! Счастье то же, что и хворость!.. Но господи! Думалось ли мне, что сегодня… Вдруг! Среди маскарада. И как она заранее все обдумала! Да, дерзко, а как просто!.. Она говорит: безопасно, потому что если кто и увидит, то глазам не поверит! Вот уж дьявольский расчет! Но никто не видал… Да! Счастливее меня теперь в столице никого нет! Господи! Авось я с ума не сошел. Авось все это было! Было! Не сон же это? Нет, сон! Ей-богу, сон! – восторженно воскликнул он.

Шепелев двинулся было от зеркала, но сильный гром колес на улице заставил его выглянуть в окно, и он увидел среди плошек быстро, вскачь удаляющуюся карету.

«Разъезд! Должно быть, уж поздно», – подумал он.

И он двинулся в приемную. Она была полна гостей, толпившихся в ней и на лестнице. Он озирался смущенно и потуплял глаза каждый раз, когда кто-нибудь случайно взглядывал на него. Во всяком взгляде ему казался допрос. Он чувствовал, что на лице его написано нечто, что может сейчас всякий прочесть, узнать и ахнуть!

Он стал близ дверей лестницы, но, оглядевшись, вдруг пошатнулся, как пораженный громом, и, схватясь за сердце, едва не вскрикнул. У окна, на стульях, сидел старик граф Скабронский, а около него… кармелитка. Она что-то тихо рассказывала ему и смеялась. Он тоже громко смеялся, покачиваясь на стуле.

– Не может быть… Другая! Другая! – шептал Шепелев почти громко, застыв от ужаса и отчаяния.

Он двинулся ближе к ним, и его почти безумный сверкающий взор приковался к белой маске кармелитки. Она вдруг увидела Шепелева, будто вздрогнула и перестала смеяться и говорить.

«Подойду!» – решил он и сделал через силу еще два шага.

Кармелитка, глядевшая пристально на него, быстро встала, взяла руку Скабронского и, видимо, сильно потянула его за собой, увлекая в толпу.

– Ах ты, вьюн! Смотри, пожалуй! под ручку!! – захохотал увлекаемый старик.

Но Шепелев этого не слыхал. Он двинулся к окну и ухватился за что-то рукой, чтобы не упасть от той бури, которая забушевала у него на душе.

– Мальчишка! Дурак! Дурак! – шептал он. – Вообразил, поверил! Но голос… Голос ее!.. Да! Ее голос. Я с ума схожу!..

Долго ли пробыл юноша в состоянии оцепенения, застыв от отчаяния, он сам не знал. Он бессознательно видел только, что всюду поднялась какая-то сумятица. Все будто встревожены. Гольц стоит окруженный разными сановниками. Откуда он пришел? С лестницы, кажется. Около него Панин, фельдмаршал Трубецкой, Бретейль и целая кучка важных, ему незнакомых сановников. Вот и в зале тоже стихло… Музыка играет, но никто не танцует. Вся молодежь – двигаются, сходятся вместе, шепчутся… а все будто оробели.

– Арестован! – слышит Шепелев несколько раз.

С лестницы появился гетман, бледный, встревоженный, и прямо подошел к Гольцу… Шепелев стал было прислушиваться к взволнованному голосу гетмана, который клялся, божился и умолял посланника. Горе, отчаяние слышалось в его голосе… Но едва стал юноша понимать, что дело идет о каком-то арестованном, как внимание его было снова отвлечено… Граф Скабронский прошел в гостиную с кармелиткой и повел ее туда… Туда, где он был!.. Где думал, что нашел свое счастье, а был глупо и грубо обманут какой-то развратной женщиной, кидающейся в объятия первого встречного. И он ощутил вдруг на сердце страшное чувство. Сердце будто упрекало его, что он осквернил то, что жило в нем и еще недавно было чисто и свято для него, а теперь попрано и поругано.

– Да нет, нет! Я же с ума сошел! – шептал он. – Два голоса не могут так быть схожи!..

Скабронский вернулся один и присоединился к кучке, слушавшей горячую речь гетмана. Шепелев тоже глядел на всех и тоже будто внимательно слушал, а сам прислушивался к тому, что шептало ему страдающее и упрекающее сердце.

И вдруг он двинулся и, теперь еще более бледный, с дикой, полубезумной решимостью в глазах, почти побежал через гостиную…

– Нескромность! Дерзость! Бог весть, что выйдет! Может быть, сестра ее… – шептал он на ходу. – Ах, все равно! Все равно! Мне хоть умирать! Мне надо знать!!

Он был уже у двери уборной и, задыхаясь, взялся за ручку… Дверь была заперта…

– Кто там? – раздался тревожный голос, но он узнал его сразу… Это голос обеих… Голос «Ночи» и голос кармелитки.

– Мне надо… – начал Шепелев, но губы его дрожали, язык не повиновался, голос рвался на части.

– Кто тут? – повторила она, приблизясь к самой двери.

– Я… Шепелев… – через силу громче говорил он.

Замок щелкнул, дверь отворилась, и на пороге в полусумраке явилась кармелитка Маргарита, без маски на лице.

Шепелев схватил себя за голову и отступил…

– Что вам угодно? – холодно, строго, почти гневно вымолвила Маргарита.

– Ах, графиня… Я не знаю!.. – со страданием в голосе прошептал он.

– Вы не знаете?! – воскликнула она, выдвигаясь еще немного из дверей. – Так я знаю!.. Вы хотите преследовать и срамить женщину за один неосторожный поступок! – прошептала она. – За один шуточный поцелуй!.. Что ты говоришь? – обернулась она вдруг назад в комнату за растворенную дверь. – Кто это? А это тот дежурный, который по твоей милости офицер и который неизвестно по какому праву считает возможным лезть в нашу уборную.

В ответ на это сдержанный смех послышался в углу горницы.

– Ну-с, я прощаю вас. Я сама виновата! Но это уж в последний раз! – несколько мягче вымолвила Маргарита.

Дверь снова затворилась, снова щелкнул звонко замок.

Шепелев, едва двигаясь, тихо двинулся от дверей. Он уже ни о чем и думать не мог. Мысли рвались, путались. То отчаяние овладевало им, то вдруг сердце, встрепенувшись радостно, говорило ему, будто вскрикивал в нем самом другой человек: неправда! это она!.. она! Сердце знает, видит и чует лучше разума, лучше глаз и ушей.

Вернувшись в залу, Шепелев заметил опустевшие комнаты. Гостей оставалось не более полсотни человек, и то все больше иностранцы. Русские вельможи и сановники все сразу разъехались, будто их разогнала гроза.

На устах у всех теперь было имя Теплова.

Гольц тихо говорил по-немецки в углу с датским посланником Гактгаузеном, и Шепелев, стоявший недалеко от них, расслышал фразу:

– А главное, он наперсник и друг обоих графов. Да, русской партии конец. Их всех теперь развезут по захолустьям их пространного отечества!

Граф Скабронский разговаривал с Фленсбургом, и адъютант изредка взглядывал на Шепелева. Казалось, он один прочел что-то на лице юноши и, раз взглянув на него, теперь постоянно снова переводил глаза на его бледное лицо… и снова читал!..

Шепелев невольно отвернулся и подумал:

«Проклятый немец! Ненавидит меня… И за что? За то, что я когда-то ночью неохотно за слесарем сбегал!»

Через несколько минут Шепелев, стоявший у окна опустя голову, вдруг встрепенулся, будто нечто случилось около него.

Сердце подсказало верно…

Она шла по гостиной и появилась в комнате. Маргарита в том же своем длинном, простом белом костюме, но без маски на лице была еще красивее обыкновенного.

Шепелев пристально и пытливо глядел в ее лицо.

Она увидала Скабронского и подошла к нему.

– Ты, внучка, слышала ли, что тут сейчас было? – сказал старик.

– Теплов арестован! – выговорил Фленсбург.

– Ну, так что ж? – равнодушно отозвалась Маргарита.

И все трое зашептались…

И Фленсбург стал что-то шепотом рассказывать ей, но, послушав без внимания минуту, Маргарита отошла от них к Гольцу и, мимоходом взглянув на Шепелева, сделала невольное движение, будто изумилась.

Она простилась с хозяином и тотчас подошла к юноше.

– Будьте столь любезны, посадите меня в карету.

Шепелев радостно двинулся.

– Позвольте, графиня. Эту честь я никому не уступлю, – выговорил Фленсбург.

– Да я тебя довезу в своей, внучка, – сказал, усмехаясь, Скабронский.

– Ни вас, ни вас тревожить не хочу! – шутливо, но решительно произнесла Маргарита обоим по очереди.

– Это пустяки… – вымолвил угрюмо Фленсбург, подавая ей руку. – Теперь мой черед! – прибавил он, улыбаясь дерзко и как-то двусмысленно.

– Нет. Это очень, очень серьезно! А очереди я не признаю, – отвечала Маргарита холодно, и, обернувшись к Шепелеву, она прибавила: – Господин офицер, вашу руку.

– По крайней мере, не повышайте его в чине… еще! Довольно с него нелепо полученного сержанта! – вспыхнув, сказал Фленсбург.

– Извините, господин Фленсбург. Вы ошибаетесь, – выговорил Шепелев злобно. – Государь сегодня на бале поздравил меня офицером.

Фленсбург отчаянно вытаращил глаза…

Маргарита взяла Шепелева под руку и несколько театрально и насмешливо, глядя на деда и адъютанта, присела низко обоим как бы в менуэте и двинулась весело на лестницу.

– Отчего вы так страшно бледны? – тихо заговорила она, спускаясь быстро по ступеням и невольно прижимаясь к нему, чтобы не оступиться. – Я даже испугалась. Мне стало жаль вас. Оттого я вас и позвала.

– Ах, графиня… Что ж тут спрашивать! Ведь вы сами все знаете!.. – с отчаянием воскликнул он. – Ведь это были вы?.. Вы!

Маргарита не отвечала и, спустившись в швейцарскую, бросила его руку и стала надевать салоп.

Лакеи выбежали на улицу… и кричали ее карету. Маргарита тоже вышла на подъезд. Утренняя свежесть охватила ее.

– Скажите мне, умоляю вас. Умоляю!.. – преследовал ее Шепелев. – Иначе меня завтра к вечеру уже не будет на свете!..

Но Маргарита молчала, только глядела ему в глаза и улыбалась. И лицо ее, обращенное к нему и освещенное теперь ясной зарей, вдруг будто само ответило ему… Теперь только заметил он странное, новое, доселе им не виданное у нее выражение, которое, казалось, легло резкой печатью на все черты ее чудно красивого лица, – выражение восторженного утомления…

– Только то и дорого и хорошо, что «почти невозможно», – с расстановкой и вразумительно выговорила она и быстро прыгнула в поданную карету… Покуда лакеи становились на запятки, она высунулась в окно к юноше и вскрикнула, смеясь звонким и счастливым смехом: – А по небесным светилам ходить – грех!!

XXXVIII

В доме гетмана Разумовского никто не ложился в эту ночь. Все было на ногах, и все лица были смущены и встревожены.

В десять часов утра неспавший гетман поехал к принцу, а от него через час был уже в канцелярии, где Гудович и Нарышкин разбирали дела, перешедшие к ним из уничтоженной Тайной канцелярии. «Слово и дело» не существовало и не повторялось уже три месяца. Теперь доносчик говорил: «Имею за собой важность» – и его вели к ленивому Гудовичу и остряку Нарышкину.

Француз, каменщик Валуа, был уже допрошен и поставлен по просьбе приехавшего гетмана на очную ставку с Тепловым.

И ничто не подтвердилось. Все оказалось выдумкой и клеветой. Подтвердилось только многими свидетелями, что Теплов за три дня перед тем зело шибко побил Валуа за ухаживание и приставание к его, Теплова, возлюбленной, живущей на Васильевском острове.

– Ну, извините, Григорий Николаевич! – сказал, смеясь, Гудович. – Натерпелись страху небось. Что делать! Ну а ты, прохвост, теперь улетишь далеко. Я из-за тебя ночь не спал!

– Если б вы мне вчера сказали имя доносчика, – глухо и озлобленно выговорил Теплов, – то я бы сам догадался, в чем дело.

После полудня Теплов был уже освобожден по приказу государя и поехал домой. Лицо его было чернее ночи.

Через час явился к нему Перфильев и передал от государя записку, собственноручно написанную. В ней было: «Григорий Николаевич. Не сердитесь! Зачту!»

И много народу перебывало у Теплова за весь день. Он не принимал никого и сидел задумавшись в кабинете.

Не более как через часа четыре после Перфильева к нему явился Григорий Орлов.

Теплов был изумлен этим визитом буяна-гвардейца, с которым он не имел ничего общего и который за всю зиму раза три всего был у него в гостях. Он тоже не захотел, конечно, его принимать, но Орлов уперся и насильно, якобы по делу, влез к нему.

Через несколько минут Теплов был озадачен откровенной речью гвардейца. Он считал его трактирным буяном и шалуном, думающим только о попойках, женщинах и картах, а тут перед ним оказался вдруг совсем иной человек.

Но и Орлов в свою очередь был немало удивлен. Он думал, что ему придется разжигать Теплова насмешками и шутками, которые будто бы ходили об нем в городе, что ему придется убеждать Теплова считать себя оскорбленным. А между тем это оказался напрасный труд. Когда Орлов вошел в горницу, то нашел Теплова ходящим быстрыми шагами из угла в угол. Лицо его было сильно взволнованно. После первых же слов Орлова Теплов еще более изменился в лице и губы его затряслись. Он замахал руками, хотел говорить и не мог; затем, передохнув, он заговорил, и Орлов узнал, что этого человека нечего уговаривать и разжигать.

Теплов был действительно вне себя от случившегося с ним позора. Это был человек в высшей степени самолюбивый и даже мелочного самолюбия, сановник из самых свежеиспеченных дворян, да вдобавок еще не из тех гренадеров, которые возвели цесаревну на престол, а из тех, которые справляли еще недавно всякие лакейские домашние услуги.