Петербургское действо. Том 2

Орлов увидал ясно, что незачем скрываться от Теплова, что пожилой и умный сановник настолько глубоко оскорблен арестом, что никогда его не простит.

– Нельзя, нельзя, нельзя… – шептал Теплов, ходя из угла в угол. – Так не поступают! Ошиблись? Так не ошибайся, прежде осмотрись!

Дав высказаться Теплову, осыпать все и всех бранью, произнести несколько таких угроз, которые было бы даже опасно так громко произносить при малознакомом ему человеке, – Орлов заговорил в свою очередь искренне и закончил беседу словами;

– Итак, Григорий Николаевич, теперь понимаете, почему я к вам приехал? Нас народу немало, но сидим мы, у моря погоды ждем! Как быть, что делать – не знаем. И покуда только набираем и набираем народ. Я и брат как только заслышим, что кого одолжили, погладили, подарили, вот как вас теперь этим арестом, мы едем, знакомимся и зовем к себе. А там дальше что бог даст! Приезжайте к нам и найдете препорядочную кучку молодцов, которым нынешние порядки невмоготу. Заправилы у нас нет. Коли угодно, можете взять команду! Приказывайте и распоряжайтесь, слушаться и повиноваться будем слепо, если только увидим, что попали в руки настоящего опытного заправилы. Угодно вам или нет?

Теплов, видимо смущенный, пристально глядел в глаза Орлова, как бы колеблясь.

– Григорий Николаевич, – горячо и простодушно воскликнул Орлов, – да вы боитесь, опасаетесь меня! Поймите, вы, умнейший в Питере человек, и не можете отличить правды от кривды. Посудите, могу ли я лгать и притворяться? Разве я хитрю, разве я не наговорил вам сейчас таких слов, за которые вы можете меня через час выдать с головой и меня прикажут схватить и сослать в Пелым? А когда человек отдается так головой в руки, нешто можно ему не верить? Я вам предлагаю быть у нас, перезнакомиться со всеми нашими приятелями. Я иду и на то, что вы завтра можете быть хоть фельдмаршалом. Стоит вам только всех нас назвать и выдать. Только одно прибавлю: тот, кто это сделает, конечно, двух дней головы не сносит. Какой-нибудь из нас да останется, чтобы ему горло перерезать.

Последние слова Орлов произнес таким голосом, по которому видно было, что этот вопрос о предателе давно решен в кружке.

Теплов задумчиво молчал несколько минут, не зная, что ответить. Но вдруг снова вспомнил он, уж в сотый раз, как его в мундире, во всех орденах, выходящего из маскарада посланника садиться в карету, схватили два кирасира… изорвали платье… поволокли на извозчичьи сани. Снова вся кровь хлынула в сердце и ударила в голову, зарумянила лицо самолюбца, и под этим наплывом гнева и горечи он выговорил вслух:

– Нет, нельзя, нельзя! Никогда не прощу! Нет, такого дела не прощают!

– Вестимо, не прощают, – проговорил Орлов.

Теплов протянул ему руку и выговорил твердо и резко:

– Да, я с вами. Лишь бы только вас было больше, да не дураки, да не болтуны. А остальное все само приложится! Недаром я правил при гетмане целой страной, целой Хохландией, чтобы не управить вами. Да, у тебя губа не дура, тезка Григорий Григорьевич, что ты влез ко мне ныне силком. Скажи своим, что вы такого человека теперь залучили к себе, который заставит вас действовать как по писаному и разыгрывать все как по нотам. Когда у вас сходка?

– Да мы всякое утро собираемся, а иногда и вечером. Иногда ночь сидим. Запремся и будто в карты дуемся, а сами толкуем.

– Только толкуете?

– Да.

– Ну завтра же утром я буду у вас. Слов мало, надо и дело! Ну, голубчики! – произнес Теплов, как бы обращаясь к каким-то невидимкам, стоящим перед ним в горнице. – Обзавелись вы теперь благоприятелем в особе Григория Теплова!..

И на другое же утро в квартире Орловых собрались приятели их; но на этот раз комнаты едва вместили новых друзей и товарищей.

Давно ли Пушкин и Бибиков стали бывать здесь? А они были уже свои люди, после них явились уже другие, более новички. За последнюю неделю человек десять новых друзей из разных полков появились у Орловых. Не прошло двух часов беседы, в которой все больше слушали Теплова, чем говорили, как вся компания повеселела и как бы ожила. Теплов задавал им такие вопросы, делал такие возражения, предлагал такие вещи, что молодежь сразу признала в нем не более не менее как своего главнокомандующего. Будто разум вдохнули в тело. Как тройка борзых коней, почуяв сильные искусные руки, подобравшие вожжи, мчится с места бодрее и веселей, так все эти молодые люди воодушевились сразу, почуяв, что у них завелся настоящий искусный и замечательный руководитель.

В сумерки, когда молодежь начала уже расходиться от Орловых, каждый уходил веселый, довольный, как будто бы на другой день предстояло начать общее дело, которое, по убеждению теперь каждого из них, должно кончиться неминуемо полным успехом. Алексей Орлов бодрее и радостнее всех других весело отправился с тайным поручением от Теплова к главе синода, Сеченову.

Когда у Орловых остались самые близкие, самые давнишние друзья, братья Рославлевы, Всеволожские, Ласунский и Пассек, то последний, самый дельный из всех, обратился к Теплову с вопросом:

– Григорий Николаевич, неужели вы, которому молва приписывает такое влияние на Разумовских, не можете поручиться сейчас же, что граф Алексей Григорьевич и граф-гетман тоже присоединятся к нашему делу?

– Нет, Петр Богданович, об этом и думать нечего. Да их государственное положение и не дозволяет того. Случись что, они против нас не пойдут, но чтобы теперь им пристать к компании молодцов-офицеров – это невозможно. Подумайте, мне сорок пять лет, а ведь я самый старший у вас. Между вами, поди, ни одного сорокалетнего не найдется, а по чину самый чиновный, поди, только майор. Нет, вы графам Разумовским не компания, да я и не сунусь к ним с таким предложением. Гетман Кирилл Григорьевич выгонит меня вон, а Алексей Григорьевич и того хуже, поедет да государю и доложит. И уж тогда коли меня стащат, так опять не выпустят. Да они нам и не нужны…

И Теплов, собираясь уезжать, взялся за шапку.

– Помните одно… Осторожнее! – заговорил он снова. – Нам нужна гвардия – это ваше дело! Нам нужны сенаторы, хотя бы десятка два, но самых дельных – и это мое дело… Нам нужно духовенство, синод… Ну, об этом уже, верно, постарался Сеченов и еще постарается сам Петр Федорович!.. Простите покуда… Заходи, тезка, завтра ввечеру на пару слов, – обратился Теплов к Григорию Орлову. – На парочку, братец, самых важных слов, которых всем вам незачем и знать!!

– Ладно. Буду! – отвечал Григорий, весело улыбаясь.

– Только эту парочку слов не я скажу тебе! Я с тебя потребую признания, – сказал Теплов. – Не ради бабьего любопытства, а ради дела. Коли ты подтвердишь мою о тебе догадку, то дело пойдет у нас совсем как по маслу.

В эту минуту в передней раздался удар хлопнутой двери, быстрые шаги, и затем обе половинки дверей в гостиную тоже распахнулись с громом, так что ключ, выскочив из замка, зазвенел по полу.

На пороге появился Алексей Орлов с оживленным лицом и, слегка задохнувшись, крикнул:

– Скорее… Идите! Все!

Офицеры повскакали с мест и бросились к нему.

– Что такое? Что? – был общий вопрос.

– Скорее, говорят, идите. Такое… Такое увидите, чего отроду не видали.

– Да что?

– Слышите – барабан… Рота измайловцев! С караула идет. А кто впереди? А?! За простого капрала шагает. Кто?!

– Ну! Ну!

– Граф-гетман! Сам ваш Кирилл Григорьевич! – обратился Алексей к изумленному Теплову.

Все офицеры бросились врассыпную по горнице хватать свои шляпы, кивера и шпаги.

– Да врет он все… Чего вы его слушаете! – крикнул Пассек. – Балуется!

– Ей-богу же! Ей-богу.

– Полно блажить, Алеша! Тут тебе поручили важное дело, а ты…

– Стану я тебе, чучело, даром божиться да грешить! – крикнул Алексей решительно.

– Да не может статься. Гетман при мне в маскараде был обласкан государем, – сказал Теплов, – а это же ведь хуже плюхи…

– Идите, говорят вам! Жалеть после будете! – крикнул Алексей и побежал вниз.

Офицеры бросились за ним. Теплов последовал тоже.

Между тем барабанный бой приближался, и на глаза высыпавшей на улицу молодежи из-за угла Адмиралтейского проспекта показалась рота Измайловского полка. Впереди двигалась, шагая в такт барабанного боя, в блестящем на солнце мундире, во всех орденах и Андреевской ленте, высокая, всем знакомая фигура графа-гетмана.

Густые брови его слегка сдвинулись, глаза были опущены в землю, и лицо немного бледно.

Он, очевидно, замечал останавливающийся по бокам народ, столпившуюся кучку офицеров, изумленно и молчаливо взиравших на него, но, медленно и гордо шагая перед ротой среди улицы, поравнялся и прошел, не подняв глаз, опущенных в землю. На лицах солдат, равномерно шагавших за гетманом, было заметно что-то особенное, необыденное. Они будто не знали, как им смотреть на прохожих: переглядываться и смеяться чудной оказии или смотреть тоже исподлобья, как гетман.

Рота завернула и скрылась за углом Большой Морской, за ней в нескольких шагах следовала большая красивая берлина, голубая с позолотой, с золотым гербом графов Разумовских на темно-синем бархатном чехле козел. Длинный цуг красивых и выхоленных коней, по два в ряд, выступал лихо, горячась и играя нетерпеливо.

Глаза и лицо старика кучера, когда-то подаренного гетману покойной императрицей, говорили толпе с козел то, чего не могли сказать опущенные глаза его барина. Злоба и остервенение были в них! Пустая берлина, качаясь тихо на ремнях, шагом, будто на похоронах, тихо завернула за угол.

Между тем прохожие по всему пути останавливались и, обернувшись, глазели, разиня рты. Питерцы любили гетмана, и теперь имя Кирилла Григорьевича было на всех устах, и всякий обращался к соседу или вслух сам к себе с вопросом:

– Что за притча?.. Гетман роту ведет?

– Что ж это такое! – вымолвил, наконец, и Григорий Орлов в кучке офицеров.

В эту минуту показался на площади верхом Перфильев и крупной рысью ехал в Морскую.

– Стой! Стой! Степан Васильевич! – закричала вся кучка офицеров, бросаясь к нему навстречу.

Он круто остановил лошадь. Офицеры, а за ними и народ окружили его.

– Что такое? Объясни, братец, виденное сейчас позорище, – сказал Григорий Орлов. – Гетман провел роту измайловцев, и сам пешком!

– Государь приказал… Завтра будет указ всем высшим чинам гвардии, даже фельдмаршалам, быть в строю и бывать на всех экзерцициях и во всех караулах. Всем – от последнего сержанта до генерала.

– Что-о?! – воскликнули все враз.

– Да. Еду вот к Никите Юрьевичу с указом лично привести сейчас на плац преображенцев.

– Старого филина – поделом. А гетмана жаль, – сказал Ласунский.

– Трубецкого? Разумеется, не жаль!

– Да он с тех пор, что генерал-прокурором, шпаги в руки не брал! – воскликнул кто-то.

– Вспомнит небось, как под ружье поставят! – воскликнул, смеясь, Перфильев.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – захохотал Алексей Орлов. – Фельдмаршалов да генерал-прокуроров будут скоро на вести ставить!

– Разумеется, коли укажут! – сказал сухо Перфильев, отъезжая от молодежи.

В кучке офицеров наступило гробовое молчание… Некоторые переглядывались.

– А видели лицо гетмана? Белее скатерти! – тихо сказал Пассек.

– Да, у него теперь на душе кипит.

Алексей Орлов наклонился к брату и шепнул ему на ухо:

– А гетман-то наш теперь! А?!

– Пожалуй, что и так! – отвечал Григорий вслух и, увидя на крыльце своего дома Теплова, подошел с вопросом: – Ну что, Григорий Николаевич, графы теперь поподатливее будут?

– Вестимо! – отвечал весело Теплов. – Это еще лучше моего ареста.

XXXIX

В тот же вечер все три брата Орловы, взяв с собой и молоденького кадета Владимира, а с ними Ласунский, Пассек и Талызин весело пообедали в трактире и уже вечером вышли на улицу.

Майская ночь была великолепна: тихая, теплая и ясная. Полная луна на небе светила так ярко, что на дворе было светло, как днем. Всем поневоле захотелось пройтись пешком, и они отправились к берегу Невы, по направлению к дворцу принца Жоржа.

Талызин, флотский офицер, обожавший море, предложил воспользоваться чудной ночью и затишьем и прокатиться в лодке.

Все единодушно согласились, только один Григорий Орлов стал отказываться, чувствуя страшную усталость. Он отсутствовал всю ночь из дому, вернулся со свидания только в шесть часов утра. Этого никто не знал и не видал, кроме старого Агафона, который его каждый раз упрямо дожидался одетый и с фонарем на столе. Теперь он чувствовал себя усталым настолько, что уже мечтал только об одном – очутиться в постели.

– Нет! – воскликнул Алексей. – Уж ехать, так всем ехать! И ты ступай! А коли разберет сон, ложись в лодке и спи.

– Что ж с вами делать! Поедем…

Вся компания направилась вдоль набережной по направлению пристани, помещавшейся против мыса Васильевского острова. Здесь всегда бывали перевозчики и всякие лодки.

Талызин, как знаток, выбрал самую большую лодку. Все вошли, расселись и взялись за весла.

Алексей Орлов сел передним гребцом и взял два огромных весла. Талызин сел к рулю. Только Григорий отказался грести наотрез, умостился за братом на самом носу лодки и, подложив себе под голову снятый Алексеем мундир, тотчас улегся…

И лодка стрелой понеслась вниз по течению благодаря бойким взмахам гребцов и силе быстрого течения. В десять минут лодка была уже на взморье. И сразу развернулось перед ними, будто обхватило их в огромные объятия, просторное, спокойное и необозримое лоно вод, перерезанное пополам лунной сверкающей полосой. Будто серебряная, но зыбкая и обманчивая дорога – по ровному, по темному и неведомому царству! Будто символ жизни нашей!

Талызин, сидевший лицом к великому простору, глянувшему вдруг на них среди ночи и затишья, не выдержал.

– Стой! – вскрикнул он. – Убирай весла!

Все повиновались.

– Поворачивай голову! – смеясь, скомандовал он. – Гляди и чувствуй. Где лучше? У вас или у нас? В казарме или на корабле?

Все обернулись, и никто не сказал ни слова. Все залюбовались тихим таинственным простором вод, и на всех повеяло чем-то чудным, новым, чего нет в городе, нет в поле…

– Гриша, – сказал наконец Алексей, – гляди, что за диво? Знаете, ребята… Чудно! Просто хоть молиться. Гриша!

– Отстань! А молиться хочешь, так и меня помяни, а я спать хочу, – промычал тот в ответ.

– Ну, матросы, за весла! – скомандовал Талызин. – Мы еще с полверсты двинем в море, а там назад.

И лодка снова понеслась по гладкой, незыблемой поверхности. Только весла, всплескивая воду, нарушали общий сон и затишье, и будто серебром посыпало по бокам лодки, да серебристый след вился за ней, как хвост, и, расходясь в обе стороны, страшно разрастался, но все-таки пропадал и умирал в безбрежном и живом просторе.

Гребцы, налегая усердно на весла, молчали; всякий думал свою думу, сознавая, что ставит судьбу свою на карту…

Григорий Орлов тоже, скорчившись и согнувшись на носу лодки, думал свою думу. Он думал о том, как много перемен совершилось за последнее время. Он вспомнил двадцать четвертое апреля, которое теперь на всю жизнь останется у него запечатленным на сердце. Он почти не шутил, когда говорил старому Фошке, что закажет мраморную доску, вырежет на ней это число и будет поклоны класть.

«И для Фридриха это число важное! Трактат мирный его сочинения одобрен…»

Затем, думая о последних днях, мысль его поневоле сосредоточилась на Теплове. Человек этот, присоединившись к их кружку, по-видимому, должен был совершенно все круто видоизменить, и к лучшему.

«Это действительно заправила наш, – думал Григорий Орлов, – и действительно я клад нашел. Только одно мучит душу. Ну вдруг, не побоясь угрозы нашей, одумается он, оробеет, пойдет за прощением к государю и в доказательство раскаяния назовет всех по именам. И все дело пойдет прахом! И все мы будем… бог весть где!»

Долго думал об этом Орлов, припоминая малейшее слово, малейшее движение, даже оттенок голоса нового члена кружка, самого старшего, самого влиятельного…

Но вдруг среди тьмы зажглись огоньки и фонари улиц петербургских. Среди темной ночи каким-то зловещим, красным светом сверкнули эти огоньки. В аду, верно, этакой вот огонь неугасимый. Лодка, сильно покачиваясь на волнах, быстро двигается по узкой темной реке.

«Как Нева узка! – думает он. – А говорят, самая широкая на свете. Куда! Висла и та шире гораздо».

Лодка все двигалась и наконец с маху уперлась в берег.

Григорий вышел с братьями на берег, и в ту же минуту среди темноты несколько военных подходят к ним.

– Вы Орловы?

– Мы, – говорит Алексей.

– Вы арестованы.

– За что? – воскликнул тот.

– Там узнаете… Идите.

Не прошло нескольких мгновений, как все три брата и товарищи уже на гауптвахте. Они стоят перед зеленым столом, за которым сидят Нарышкин и Гудович, заменившие Тайную канцелярию.

Дело простое. Теплов всех выдал. Перед Гудовичем лежит длинный список, во главе которого стоят имена трех братьев Орловых.

В соседней комнате слышен гул и шум: туда свозят всех арестованных товарищей.

Григорий ясно слышал голос Шванвича, который божится и клянется всеми святыми, что он никогда у господ Орловых не бывал, что он их только бивал.

– Бывал! Бивал! – восклицает кто-то и хохочет весело.

И в каком-то круговороте Григорий с полуслов и намеков узнает от Гудовича, что государыня арестована на время в Смольном дворе. Не далее как завтра она будет отвезена в Шлиссельбург и заключена навеки.

Гудович и Нарышкин начинают подробный допрос братьев как главных участников. Григорий отвечает истину, но брат Алексей вдруг хватает его за руку.

– Гриш, нечего попусту языком болтать! – восклицает он. – Что тут сказывать, дело простое, они сами лучше нас все знают. Виноваты кругом, ну и руби головы! Дело такое, и святое и грешное, и правое и виноватое! Или пан, или пропал. Та же чехарда! Не сел на конь, стань конь! Я больше ни слова! Хоть пытай, хоть на дыбу тяни!

И через минуту Григорий уже в отдельной каморке, где стоит только одна кровать, даже без матраца. Окошко решетчатое. И в это окно проливается слабый свет не то от фонаря, не то от луны. И в этой каморке так же тихо, как в гробу. Только мышь в углу грызет гнилую доску. Да ведь и это, поди, в гробу бывает; ведь есть земляные мыши, которые прокладывают дорожку к зарытому покойнику.

«Я всех погубил! Я этого Искариота, хохлацкого наперсника, раздобыл. И всех перебрали. Никто даже не останется цел, чтобы ему, по крайней мере, горло перерезать. А она? Что она? Проклинает его!»

И под наплывом горя и отчаяния Григорий забыл о каморке. Кто-то взял его за руку.

– Что? – восклицает он, вздрогнув.

– Иди!

Он послушно встает и идет за каким-то преображенским солдатом. Солдат оборчивается, это – Квасов.

– Ты как в рядовые угодил?! – восклицает Григорий. – Ты ведь, леший, у нас не захотел быть. Так за что же тебя-то разжаловали?

Но Квасов не отвечает и только махнул рукой. Не зная сам, как и когда прошел он длинный коридор, спустился по какой-то страшно крутой, будто винтовой лестнице, – Григорий уже на улице. На дворе свежо, солнце еще не подымалось, и он чувствует, как озябла голова его без шапки. Бессознательно идет он за Квасовым, проходит крыльцо, какие-то ворота и сразу вступает в кучку телег.

И все тут! Да, все до единого! Ни одного не позабыл Теплов.

Гробовое молчание царит между ними, никто ни слова. Да и что тут говорить! Но одно только видит Григорий, чувствует, и болью отдается оно у него на сердце. Он видит на всех лицах, читает во всех взорах одно – укор!

«Ты Теплова привез! Ты нас погубил!» – говорят все эти мертво-бледные лица и трепетные взоры. И он невольно опускает глаза, закрывает лицо руками и не хочет даже знать, видеть, что происходит кругом.

Его посадили на какую-то телегу; он боится открыть глаза, но чует, что и все садятся. Он двинулся, его везут, но он чувствует, что не один он едет, всех везут, и братьев и друзей! Неужели и мальчугана Владимира не пожалели они? Чем он виноват? Тем, что родня! Как он держал его у себя на квартире? Зачем не отправил его к брату Ивану в Москву? А брат Иван, и до него доберутся? Он чем виноват? Уже три года, как не видались они. Да что он? Что братья? Букашки, прах… Она! Она им погублена. Но куда ж везут их?

И Григорий, открыв глаза, вскрикнул и схватился за сердце.

Вереница тележек выехала на Адмиралтейскую площадь, и здесь, где так часто гулял он, ездил верхом, здесь, где еще вчера проходил, спеша свидеться… здесь уже состряпали на скорую руку высокий помост, столбы и плаху…

Как часто слыхал он в детстве рассказы отца и матери, рассказы мамушек, рассказы Агафона о бироновских казнях. И вот вдруг его черед! И как скоро, просто, незаметно привела его сюда судьба и толкает на плаху…

– Не срамись, Гриша! – слышит он рядом с другой тележки. – Баба ты или офицер? Умирать так умирать! Нешто мы не виноваты?! Повернись дело вправо – были бы герои, повернулось влево – и преступники!

И от слов брата у Григория светлей на душе, он бодрее поднимает голову.

Тележки останавливаются у высокого помоста. Тысячная толпа заливает кругом и помост и телеги, но мертвое молчание царит в этой толпе. Никто ни единым словом, ни единым взглядом не хочет оскорбить преступников. Нет, на всех лицах Орлов читает жалость и сочувствие. Да, православные все знают, что за правое дело они погибают.

– Первого – Орлова Григория! – слышится голос. – С него начинать.

– Ну, что ж! – восклицает он. – Спасибо за честь! Коли всем класть головы, так уж, конечно, мне первому. Простите, братцы. Прощайте. Будь проклят Теплов! Благослови, Господь, ее, государыню, ни в чем не повинную! Ну, рубите, что ль, скорей! Куда класть башку-то? Эй, палач, укажи, где класть. Одолжи разок, в другой раз сам буду знать! – шутит Григорий, а на глазах слезы…

Но чьи-то руки уже хватают его за плечи. Палач знает свое дело. Ишь как ухватил! Того гляди, плечо вывернет…

– Да вставай же. Ну! – кричит палач и пуще ухватил и тянет.

– Вставай! Государь простил! – говорит палач.

Нет, это не палач, это он сам себе говорит.

Площадь дрогнула, заколебалась вся и пошла каким-то странным круговоротом. Люди, тележки, дома, небо – все завертелось! И сразу стало светло! Прямо перед глазами круглая, ясная луна, будто кружок серебристого льда. А над ним нагнувшийся брат Алехан.

– Ну, заспался, брат. Насилу растолкал! Да еще бормочет: «Государь простил!» Аль Котцау во сне опять бил?

Григорий Орлов протер глаза, глубоко вздохнул и огляделся дико кругом.

– Что это? Где? Что? Палач! Умирать… Ну…

– Что ты! Типун тебе на язык! Экие слова на всю улицу орешь… – воскликнул Алексей. – Вставай! Все уж пошли… Вон уж где…

– Господи! Сон! Привиделось! – И Григорий вскочил на ноги. – Привиделось! Алехан! Алехан!!

И он так бросился на шею к брату, что лодка покачнулась.

– Что ты! Ошалел, что ли? Чего целуешься?

– Господи помилуй и сохрани! Господи помилуй! – начал креститься Григорий и затем, радостно ахнув, выскочил на берег и запрыгал, как мальчуган.

Алексей недоумевая вылез из лодки за братом и выговорил:

– Аль сон какой поганый?..

– Ах, что я видел! Алеханушка, что я видел! Что я видел!..

– Черта, что ли? – нетерпеливо вскрикнул Алексей.

– Ой, хуже… Ох, господи помилуй! Да ведь как живо-то! Как живо! Господи!..

И Григорий начал снова креститься, но вдруг остановился… и взбесился.

– Тьфу!.. Даже зло берет! – отчаянно воскликнул он.

Часть третья

I

Прошло две недели после маскарада у Гольца, а много воды утекло.

Кружок братьев Орловых увеличивался не по дням, а по часам. Наконец квартира Григория Орлова уже не могла вместить всех лиц, которые собирались по утрам, иногда поздно вечером и далеко за полночь. Приходилось подумать о другом месте для собраний. Неизвестно, долго ли Орловы прособирались бы найти новое помещение, если бы осторожный Теплов не взялся за дело сам.

За последнее время стали появляться в квартире Орловых личности, которых они не приглашали и которые сами навязывались в дружбу. При этих личностях, за которых ни один из братьев не мог отвечать, приходилось, конечно, осторожно молчать или просто играть в карты.

Один из этих неизвестных гостей, особенно навязчиво пристававший к Орловым повсюду, где встречал их, и раза два уже явившийся на их сборища, был приятель Фленсбурга, член кружка Гудовича – Будберг. Первый, сообразивший, в чем дело, был, конечно, Теплов.

– За нами начали присматривать, – объявил он, – Будберг таскается неспроста.

И Теплов отгадал верно.

До принца Жоржа, с одной стороны, до Гудовича – с другой, дошли положительные слухи, что в квартире Григория Орлова, где прежде бывали только кутежи и картежная игра, теперь собирается много народу уже не для вина и карт, а для бесед о разных государственных вопросах. Конечно, ни принцу, ни начальнику Тайной канцелярии, ленивому Гудовичу, не могла и на ум прийти та причина, которая руководила сборищем Орловых. Если бы кто-либо сказал, что там замышляется государственный переворот, то, конечно, каждый из «голштинцев», то есть приверженцев императора, похохотал бы до слез над такой глупостью.