Малороссийская проза (сборник)

А он идет, надувшись себе, и ни на кого и не смотрит, только щеки раздувает, чтобы все знали, что он тут-здесь есть старший.

Вот подошел к пруду, окинул глазом сюда-туда да и крикнул грозно:

– А что?

– Совершение уготовася! – отозвался к нему конотопской сотни писарь Прокоп Григорьич Пистряк, стоя подле караульных, которые берегли ведьм, быстро приглядываясь, чтоб которая из них не превратилась или в сороку, или в свинью да не ушла бы. Как же услышал голос своего начальника, так тотчас, снявши шапочку, и подошел к нему, и, поклонясь ему низко, сказал:

– Вожделенного умоисступления, с дневным местопребыванием вам, пан сотник, утре-усугубляем!

– Спасибо! – сказал Власович, не понявши, что ему наговорил пан Пистряк, тоже не умевший к ладу слова сказать, а так, что на ум взбредет; да при этом слове только немного приподнял шапку с головы, да скорей и наплюснул ее опять на голову, да и сказал важно, всех оглядая и ни на кого не смотря:

– Здоровы!

А это уже известно и везде так поводится, что чем кто глупее, тем он горделивее и знай надувается, как кусок кожи на огне.

– Здоров будь, батько, вельможный пан сотник! – заклекотала громада, загудели мужчины, затрещали женщины, запищали дети, да и поклонились ему все низехонько…

Вот Григорьич и шепчет пану Никите на ухо:

– Сотворяйте же делоначинание; угобзите в нашей палестине порядок…

– Цур дурня, да масла кусок! – сказал ему в ответ Власович. – Как мне укобзить или, как там ты говоришь, когда я ничего и не понимаю, что это такое и есть.

– Так не творите же мне восклонения ни во едином деле, – сказал писарь и пошел к своему делу.

Эге! Да хотя наш пан сотник Никита Власович и не имел в голове девятой клепки, но еще столько рассудку стало, чтоб разобрать, что коли чего не разумеешь, за то и не берися. Совсем не понимал дела, так и не перечил ни в чем, не так, как наш генеральный судья – царство ему! Тот было – и не думай его остановить – к делу ли, не к делу, знай подписывает, что попадет. Писарь было останавливает, так куда! «Не хочу, – говорит, – чтоб дело валялося. Подпишу, вот ему и конец». То писарь было, как только увидит, что судья в коллегию идет, тотчас и прячет все бумажки, а то он их сразу все и поподписывает, а тем и испортит нужные. Раз – о смех был! – я еще служил тогда в коллегии и как был малый по девятнадцатому году, то уже учился склады писать. Писаренки взяли да и написали такую бумагу, чтоб судье отказаться от света, а его жену выдать замуж за пана обозного, что с нею частенько в лесок за грибами ходит. Ну, да и положили тот лист перед судьею; только-таки что он вошел, сел, увидел тот лист, потянул к себе, перекрестился да и говорит:

– Чтоб не долго морить! Пускай мне благодарят, что скоро дело решил, а виноватый пусть желеет на себя…

Да чирк! И подписал рукою властною. А мы все: ких, ких, ких, ких! Насилу писарь нас взашей прогнал и, растолковав судье тот лист, порвал его на куски… Ну, да нужды нет; будем свое договаривать.

Вот пан Власович стоит себе, взявшися в боки, как тот ферт, что в киевском букваре; как вот и подошел к нему Фома Калыберда, стар человек, да, снявши шапку, поклонился ему раз пять, а потом, осмелясь, говорит:

– Спасибо вам, пан Власович, что поддерживаете старину. Еще покойник дедушка ваш, Афанасий Забрёха таки – пусть над ним земля пером! – и тот не давал нас обижать. Чуть немного было засуха подхватит, то он в ту же пору за проклятых ведьм возьмется; да как трех-четырех утопит[203], так где тот дождь возьмется!.. И все было хорошо! Что-то старина! Любезное дело!

– Будет и новина не худая, – сказал важно пан Забрёха да и отступился от Калыберды, чтобы тот не очень приставал к нему и чтобы иногда не запанибратался с ним; а чтоб скорее отделаться от него, отозвался к Григорьичу й спросил:

– А что?

А тот, управившись совсем, идет к нему, покашливает и усы закручивает, – это уже была примета, что станет говорить из писания, – вот и говорит:

– Приспе время совокупление учинить и погрузить нечистоту во источники водныя. А ну-те, братие, дерзайте!

Караульное казачество, услышав писарское повеление, тотчас и отвязали от ведемской связки Веклу Штыриху; схватили ее скорее за руки и за ноги крепко, чтоб не вырвалась, да хохоча и потаскали ее к лодкам… Она кричит:

– Помогите!

Деточки бегут за нею и плачут, как будто она уже и не жива, старый Штыря туда же за ними подбегает да плачет и бранит и казаков, и сотника, а наиболее писаря… Но их никто и не уважает, и еще кое-кто с кучи кричит:

– Держи-ка, Осип, крепче, видишь, вырывается. А иной говорит:

– Попалась! А что?.. Это тебе не коров в полночь доить!..

Да и много кое-чего приговаривали, пока ее к лодкам донесли и втащили в одну из них. Тут еще крепче держали. Как же довели к сваям, тут связали ей руки и ноги славно, да веревки и протянули в петли, что на сваях, и, подтянувши ее веревками кверху, бухнули разом в воду… Так как камень, пошла на дно… Только пузырьки заклокотали!..

– Тягните назад, тягните!.. Не ведьма она, не ведьма!.. – завопила громада в один голос; а кто помоложе и ближе стоял, так бросились даже помогать тем, кто были при веревках…

– Погружайте, погружайте паче и паче тресугубо окаянную дщерь ханаанскую! – как вол, ревел Прокоп Григорьич и удерживал людей, чтоб не вытаскивали назад Веклы.

– Слушайте меня! – со всех сил кричал Власович. – Ведь я же сотник. Я повелеваю, тяните назад! Она не всплыла наверх, так она и не ведьма.

– Не ведьма, не ведьма, не всплыла… не ведьма… тяните назад! – кричал весь народ, и уже писаря никто не слушал, и вытянули Веклу совсем мертвую, отвязали от веревок и, не кладя на землю, стали на руках откачивать.

Пока это делалося, пан сотник, отдохнувши после крику да хлопот, подозвал к себе Григорьича и спрашивает:

– Скажи мне на милость, за что ты повелел ее топить? Женщина еще не старая, и богатого, честного рода; не слышно было за нею никаких шалостей.

– Сужду по правоте и без всякого уклонения действую, – сказал Григорьич. – Оная суть хотя еще и без старости жена, но имать пенязей до беса! Просих, занимах и не поверила; страхи предах и не откупалася, яко-же другия-прочия. Сего ради размыслих ю погрузити и не исторгнута оттоле, дондеже не даст мне чего и колико прошу. Живуща, тресугубо живуща. Зрю, что уже ее откачали. А воздайте сюда Устю Жолобиху! – крикнул Григорьич караульным.

Притащили Устю, и то же все было, что и с Веклою. Только Устя, как пихнули ее в воду, так тут ей и аминь! Хотя и трясли, и качали, но ничем не помогли, так и осталась.

Спрашивал пан сотник у писаря и про эту; так тихонько ему признался:

– Желах, говорит, совокупится с ея дщерию, Одариею, крепко лепообразною; а она тресугубо нечествия, вместо желаемой девицы, восклонила в карман мой тысячеклятую тыкву и покри предняя и задняя моя срамотою, аки рубищем. Так это за оное дело такова ей пинфа…

Как вот помешал им Талемон Левурда, кланяясь низко, и просит:

– Будьте ласкавы, пан сотник Власович! Может, окунули бы немного и мою жену, потому чуть ли она не ведемствует…

– Давай ее сюда! – как будто пропел, так проговорил пан Забрёха. – У нас не попадайся: тотчас проучим; а наибольше тех, кто добрых людей, вместо рушников, кормят тыквою.

И вспомнил свое дело, вздохнул тяжело и, потупив голову, стоит.

А Прокоп Григорьич, еще только услышал, о чем Левурда стал просить, так и задрожал, как цыган на морозе; глаза у него засверкали, рожа вспыхнула, губы затряслись и едва-едва мог проговорить:

– А как ты… а за что… твою жену потоплять?.. Разве же она волшебствует?

– А как же не волшебствует? – говорил Левурда Власовичу. – Вот слушайте сюда, добродею! Раз десять такое мне привидение было, что в самую глухую полночь кто-то стучит ко мне в окно. Стучит-стучит, пока моя Стеха, знаете, жена моя, проснется. Вот как проснется да и выйдет из хаты, а я и засну; да уже перед светом воротится. Вот и я спрашиваю: где ты, – говорю, – была? – А она и говорит: ходила, – говорит, – к коровам, да вот это озябла и лягу. А я говорю: ложись; а она и ляжет, да, – говорит, – озябла, а сама, как огонь. Так это видите, добродею, она не для коров вставала, а колдовать, наверно, колдовать. А то, вот на той неделе, так я уже именно видел черта, вот я как вас, пан сотник, – пускай вы здоровы будете! – вижу. Вот видите, как: поехал я на ярмарку и располагал пробыть там три дня, но как сделался нездоров, так я в тот же день поздно ночью и воротился. Стук-стук в хату, жена не отпирает и с кем-то разговаривает да хохочет, и огонь горит у них; я как рванул дверь, так крючок и отскочил. Я вошел, смотрю… ан у нея в гостях черт… да вот, как видите, точь-в-точь как Прокоп Григорьич – пускай здоров будет! – такая ему и рожа, и одежда и все такое же. Я к черту, а он от меня; я за ним, а проклятый чертище в сени; я сенную дверь задвинул. Черт видит, что беда, да в трубу… Я как испугаюсь, как вбегу в хату да в постель… и что-то! И тулупом покрылся, а сам дрожу с перепуга, что видел черта и что моя жена с ним дружит. Вот я вам и говорю: не простая моя жена, совсем не простая. Всполосните ее хоть немного, авось дождь пойдет.

– А что ж? Так и всполоснуть! Пан писарь, а ну! – так сказал сотник Григорьичу… Как же тот прикрикнет на него, так что ну!

– Или вы обуяли? Или вы так просто одурели? Вам не довлеет никакого решения испускать без потребности моей; потому что надо всякое дело угобзить и законное присовокупление соединить. А ты, аспидова Левурда! Вот что касательно тебя, закон повелевает: оного неключимого Талемона Левурду, наваждением своим приведшего сожитие, свое, сиречь жену, до дружелюбия с сатаною, не при вас, Власович, говоря, убо подобает забити нозе в кладу. Агов, хлопцы! Поймайте его и водворите в ратушу и присовокупите нозе его до клады, поелику сам сознание учинил, что видел и осязал черта; следовательно, он есть колдун, волшебник. Воутрие киями избию сицевого грешника!

Пока это Пистряк рассказывал, а сердечного Левурду уже и потащили к ратуше. А Григорьич повел глазом, да с какою-то молодицею оглянулся, усмехнулся, закрутил ус да и крикнул на караульных казаков:

– А ну-те, водворяйте в преисподния воды Домаху Карлючкивну!

И после Карлючкивны только пузырьки вскочили… А громада, видя, что она не всплывает, зашумела:

– Нет, она не была ведьма… не была!

И Приську Чирячку, и Химку Рябокобылиху, и Пазьку Псючиху топили; и некоторых утопили вовсе, а других оттрясли. Народ же о полы руками бьет да удивляется:

– Да где ж, – говорит, – эта ведьма? Вот всех топили, и всякая тонет, а ведьма не открывается!

Никита Власович даже дремать стал; по его рассуждению, так уже пора бы и домой: будут ли дожди идти или нет, ему нужды мало, не станет своего хлеба, ему принесут, Конотоп не малое село; без ссоры, брани и позывов не обойдется, а все же прибегнут к сотнику. Так рассуждая, все знай зевает да поглядывает на своего Пистряка, что задумался и знай пальцем себе тычет то в лоб, то в нос. Думал-думал да и крикнул:

– Водвори сюда Явдоху Зубиху!

Притащили и ту, подвезли лодкою к сваям, подвязали веревками, потянули вверх… плюх!.. как об доску, так наша Явдоха об воду, и не тонет, а как рыбка сверх воды, так и лежит, и болтается связанными руками и ногами, и всем телом выворачивается и приговаривает: купочки-купуси, купочки-купоньки!

Весь народ так и ужаснулся!

– Вот ведьма, так-так! – закричали все. А Никита Власович, зевнувши, увидел этакое чудо, так рот у него разинутый и остался. А Прокоп Григорьич так даже танцует на берегу да знай на работающих кричит:

– Возтягните еще! Верзите во тьму водную!

Так что же? Как ни кричит, а Явдохе ничего не сделает. Подтянут, бухнут ее, сколько силы, в воду… так и не тонет, да и не тонет; да еще и смеется над всеми и все свое продолжает: купочки-купоньки!

– А вознесите семо камений и плинфоделания! – вздумал пан Пистряк. Так и явилась целая куча кирпичей и камней всяких, что хлопцы, услышав приказ, сразу бросились и нанесли.

– Возложите камения на нечестивую выю ея, и на руце и нозе ея, и паки потопляйте ее.

Так командовал Григорьич, подскакивая около пруда, да с сердцов даже зубами скрипит.

Проворнейшие навязали целую кучу каменьев на веревку, и, подвезши на лодках, всилу три человека подняли ту связку, да и наложили Явдохе Зубихе на шею, и думают: вот потонет. А она, вражья баба, и не думает; плавает поверх воды, да что освободили ей руку из веревки, так она ею плескается и подсмеивает:

– А что же? Намисто мне на шею навязали, а перстней и нет? Эге! Видишь, какие добрые! Дайте-ка и перстней на руки и вместо башмачков чего-нибудь на ноги.

– Сокрушайте тресугубо окаянную кощунку ханаанскую, дщерь халдейскую! – кричит как обваренный Прокоп Григорьич, да даже запенился как бешеный, видя, что ведьме ничего не сделает и что она над ним смеется.

Навязали на руки и на ноги каменьев, – божился тот человек, что мне про это рассказывал: а кто и говорил, когда знаете, Ефим Хвайда, что давно уже умер, а он слышал от своего деда – так божился, что пудов двадцать навязали ей на шею, на руки и на ноги да, освободив ее от веревок, так ее и пустили в воду… Так что же будете с бабою делать? Так и плавает сверх воды, и руками и ногами болтается, да знай приговаривает: купочки-купуси! А потом, вражья баба, отозвалася и к писарю, да и начала его кликать:

– А иди, Прокопочку, сюда! Будем вместе купаться… Иди же, не стыдись. Вот и тебе надену намисто, и перстней тебе дам…

А Григорьич даже весь чуб оборвал себе с сердцов, что и дрянная же баба да над ним насмехается… Потом бросился к Власовичу и говорит:

– Несомнительно, сия баба суть от баб египетских. Она, ехидна прелютая, похитила дождевые капли и скрыла у себе в чванце[204] или в ином месте. Повели, пан сотник, возмутить ее розанами[205], да претерпит до нестерпимости, и да распустит хляби водныя, и да оросится земля.

– Не пойму, пан писарь, что вы говорите, а скажу вам: делайте, что знаете, только скорее, потому что уже обедняя пора. Я бы уже давно улепетнул бы, так хочется смотреть на эту комедию, что на бабе целехонький воз каменья, а она не тонет, а плавает сверх воды. Делайте себе, что знаете, а я буду на готовое смотреть; я на то сотник в Конотопе.

Повелел Григорьич поймать в воде ведьму Явдоху, так куда же! Хлопцы лодками и не догонят ее; и веревками накидывают, так все ничего: так быстро плавает, как та щука, только впереди и сзади волна плещется. Известно, как ведьма плавает, уже вовсе не по-нашему! Плавала, плавала, юлила, юлила да как видит, что всех измучила, так и поддалась…

Что же? Взрадовался народ, как схватили ведьму Явдоху Зубиху! Все кричат, шумят, бегут навстречу к ней и за ней, всяк хочет туза или подзатыльника ей дать, да и есть за что: пускай не крадет с неба туч, не прячет дождей у себя в поставцах… Вот, как все бегут около нее и за нею, и ее даже несут на руках, боясь, чтобы она не вырвалась и не ушла, а она и ухом не ведет! Она поет свадебные песенки, как молодая, с дружками ходит. А наш Григорьич впереди ее, да даже бежит с радости, что таки напал на ведьму и что он ее теперь свернет в рог и вымучит из нее, чтоб отдала назад дожди те, что выкрала; да с радости такие балясы точит, что не только кто, да и сам себя не понимает, что он говорит. Потом и закричал:

– А дадите семо вербовых, и удвойте лозовых, и возглумите ее, елико силы вашей будет!

Где и розги взялись. Скрутили ведьму Зубиху Явдоху. Только чтоб класть ее, она как-то освободила руку да и повела ею кругом по народу; вот же слушайте, что из этого будет. Вот и положили ее; по два парубка сели на руки и на ноги, и два взяли пребольшие пучки розог да и начали хлестать; дже-дже, дже-дже… даже задыхались, бивши… Бьют-бьют, даже прутья летят… А что ж Явдоха? Лежа под розгами, сказку указывает:

– Был себе человек Сажка, на нем серая сермяжка, войлочная шапочка, на спине заплаточка. Хороша ли моя сказочка?

– Да бейте себе окаянную ханаанку! – заревел Пистряк. Хлопцы дерут, сколько силы, а Явдоха свое.

– И вы говорите; да бейте окаянную ханаанку! И я говорю: да бейте окаянную ханаанку. Был себе человек Сажка, на нем серая сермяжка, войлочная шапочка, на спине заплаточка. Хороша ли моя сказочка?

– Да дерите крепче! – крикнул, что есть силы, сам пан сотник конотопский Никита Власович Забрёха, что уже его крепко беспокоил тощий желудок и печенки к сердцу подступали, потому что и до сего времени не обедал.

Хлопцы переменились, взяли новые пучки и стали пороть… А Зубиха знай свое толчет.

– И вы говорите: дерите крепче! И я говорю: дерите крепче! Был себе человек Сажка, на нем серая сермяжка, войлочная шапочка, на спине заплаточка. Хороша ли моя сказочка?

– Соплетите розонацию из терния и удвойте удары! – командовал пан Пистряк, долго думавши, что бы с нею делать.

Хлопцы чешут Явдоху терновыми, и Явдоха свое…

Да и до вечера не переговоришь всего, что там было! Уже не только Григорьич Пистряк, но и сам сотник Забрёха начал сердиться, что нет конца делу: бьют, бьют бесовскую бабу, сколько рабочих переменилося, сколько розог перебрали, и вербовых, и березовых, и терновых, а ей и не досталось ничего, как будто только что легла и ни малейше не бита, и знай толкует себе «человека Сажку».

Вот же, как это все делается и аспидову Явдоху бьют, пролез сквозь обступивший Явдоху народ Демко Швандюра, стар-человек и не простой. Посмотрел-посмотрел, покачал головою и говорит:

– А что это вам за игрушка досталася? Или это пану сотнику знать скучно стало, так вы его забавляете, как малое дитя, что розгами порете, как будто кого порядочного, а не больше как вербовую колоду[206]?

– Как колоду? Что он это говорит? Где там колоду бьют? – загудела громада и расспрашивает с удивлением.

– Где колода? Не видите! Смотрите же, – сказал Швандюра да и повел рукою по народу против солнца… Так что же? Удивление, да и полно!.. Тогда все увидели, что лежит толстая вербовая колода, перепутана веревками, и на ней сидят четыре пресильных хлопца и держат ее как можно, чтоб не вертелась; а четыре бьют ту колоду изо всей силы добрыми розгами как будто кого порядочного. А подле той колоды лежит сама по себе Явдоха Зубиха, и не связана, и хохочет, глядя, как хлопочут люди вместо нее над колодою. Так скажете, что и не удивление? Это она, как ее клали сечь, так она рукою повела, да на всех, кто тут был, напустила мару (обморочила); а Демко со свежими глазами пришел и увидел, что творится, и как кое-что знал и умел против чего что-нибудь сделать, то он и отвел мару от людей. Вот тогда только увидели, что били не Явдоху, а вербовую колодку…

– Ких-ких-ких-ких! – захохотал народ. Уже кто, наш пан писарь, что сердился крепко, а тут и сам расхохотался, как увидел такую комедию. А что же будешь делать? Известно, что против насланного ничего не сделаешь, когда не умеешь отвести. Ну, посмеявшись, принялись советоваться, что с Явдохою делать? Тот говорит одно, другой другое, а Демко Швандюра, тот хорошо научил:

– Таки, – говорит, – ничего не думайте, а, положивши, высеките ее порядочно, пока возвратит дожди да росы, которые, я знаю, что у нее в поставках, да на полках. Когда же наведет опять мару, то я отведу. Хоть она и ведьма, да и мы, хоть и не все, а что-нибудь таки знаем. Пускай она и природная ведьма[207], а я только ученый, да нужды нет. Увидим!

– Так восклоните же ее паки! – закричал Григорьич, – и сотворите ей школярскую секуцию, яко же во оное время и нам по субботам твориша…

Еще и не договорил, а хлопцы уже и бросились: распоясали, положили, секут… Уже нашей Явдохе не до сказок! Уже у неё и у самой на спине… Заплаток семьдесят, как у человека Сажки… Молчала-молчала, хотела оттерпеться… так еще не родился тот человек, кто бы стерпел под розгами!.. Потом как завизжит, завоет, а потом как начала кричать:

– Не буду до суду, до веку… батюшки-голубчики!.. Пустите, пустите!.. Ворочу и дожди, ворочу и росы… Буду тебе, пан сотник… и тебе, Григорьич… в великой пригоде… Только пустите!..

– Полно! – повел Никита Власович громким голосом и важно. А Пистряк все свое:

– Усугубляйте паче и паче!

Хлопцы не знают, кого слушать: половина бьет, а другая ожидает…

– А что вас, пан сотник! – так заворчал на него Григорьич. – Еще было подобало упятерить за таковое злодеяние… Это она сделала, что я после перепою химеры погнал. Вот какое злодеяние!..

– Але! Злодеяние! – сказал пан Забрёха. – Тебе бы только злодеяния и делать. Тут только трихи да мнихи (ни сё ни то), а уже обедать пора. Еще будет ли после такой жарёхи дождь или нет, кто его знает; а что мы голодуем, так это верно. А что нам баба с сердцов сделает какую пакость, так и того бояться надо. Велика оставить Явдоху, пускай отдохнет после такой бани. Мы ещё доберемся к ней. Пойдем, Прокоп Григорьич, ко мне. У меня знатный борщ. А после обеда расскажу тебе, какую мне третьего дня обиду сделали в Безверхом хуторе. Ты еще этого не знаешь.

Сказал это пан Власович и пошел домой.

Прокоп Григорьич наш остался и стоит, как обваренный. Взяли его думки, какую там обиду в Безверхом хуторе сделали пану сотнику? Думал-думал, – а Явдоху между тем знай секут, – после поднял кверху палец и говорит:

– Догадался! Э, э, э, э! Этого мне и нужно было. А оставьте, хлопцы, бедную бабу напрасно мучить. Пан сотник велел было пороть ее до вечера, но я ее помилую.

Подняли Явдоху и едва-едва живую потащили ее домой. Народ так и заклекотал за нею, все кричавши:

– Ведьма, ведьма! Покрала с неба дожди!

А Григорьич идет себе да что-то думает, а потом и говорит:

– Такой мне и нужно! Поддобрюсь к ней; она поможет его утопить, а мне вынырнуть с писарства на панство…

Да и пошел к Никите Власовичу обедать.

VI

Смутная и невеселая ходила по своей хате, проводивши кого-то от себя и затворяя дверь, конотопская ведьма, Явдоха Зубиха, после бани, что дали ей близ пруда при всей громаде за колдовство. Кто же то был у нее тогда, как всяк от нее удалялся, видя, что она есть природная ведьма, что и в воде с каменьями не утонет, и дожди с неба крадет, и мару на людей посылает? Але! Кто? Не кто, как наш Прокоп Григорьич Пистряк, конотопский пан писарь. Он-то, услышавши от пана сотника Власовича, что было ему в Безверхом хуторе от панночки Олены, он тотчас взял в мысль, как бы то ему своего сотника совсем съесть. И вот от обеда пришел к Явдохе, принес ей всяких гостинцев и помирился с нею, что будто это не он сам велел ее топить и сечь, а что это сам пан сотник выдумал, и что будто хотел он ее до вечера пороть, а он уже взял на свою голову; и стал ее пристально просить, что как бы того пана Никиту совсем в дураки пошить. Что он вот сего же вечера придет ее просить, чтоб Явдоха так сделала, чтоб Осиповна его полюбила и за него замуж пошла; а как он поддастся в колдовство, так тут его и ввести в дураки, чтоб и сотничества отрекся, а на место его пос тавить сотником его, Пистряка; и обещался, что тогда Явдохе своя воля будет колдовать, как и сколько захочет.

Лукавая Явдоха как будто и поддалася. Подарки забрала и обещала сделать все, чего желал Григорьич, – и вот это проводила его из хаты. После того долго она ходила по хате да что-то думала. Уж ей-то сесть хочется, так не может… так-то усердно ее наказали! Она лежала и на печке, и на лавке, так не может лежать долго, потому что только и можно ей животом прилечь, а на спине или боком и не думай – так ее исписали везде.

Ходит по хате, ходит, да и посматривает на свои кувшины, горшочки, баночки, в коих со всякого зверя и со всякой гадины есть молоко, которое она с них надоила, превращаясь до каждой матки в разные виды, чтоб не пугались и давалися доиться. А все те кувшины, горшки, горшочки, баночки стояли то на полке, иные в поставце, были и за печкою, и в самой печи, которое уже пос тавлено на сметану, а которое стояло еще под лавкою. Под ее примосткою для спанья лежали всякие травы и коренья: мята, зоря, терлич, папороть, собачье мыло, дурман, всякие репьи, курячья слепота да и много кое-чего. На примостке на подушках лежал серый кот да усатый; и только ему дела, что ел и спал, да когда что было надумает, так тотчас к своей хозяйке и отзовется: мяу, мяу! А она усмехнется, да и скажет:

– Так-таки, котусю, так!

А когда она что надумает, то и спрашивает его:

– Так ли, котусю?

То кот к ней: мяу, мяу! Эге! И понимали один одного, что говорили. Больше никакого хозяйства не было, да и на что ей? Чего пожелает, то ночью превратится собакою ли, мышью, или лягушкою, или рыбою; и чего ей надо, всего достанет и есть у нее.

Так она-то, тоскуя, ходила по своей хате и, поглядая на собранное ею, говорила сама с собою:

– Есть всякое; не пойду к людям занимать.

Потом глянула на дверь, что только ее затворила, проводивши кого-то, и говорит: