Повести

Левша согласился.

– Об этом,– говорит,– спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные.

А англичане сказывают ему:

– Оставайтесь у нас, мы вам большую образованность передадим, и из вас удивительный мастер выйдет.

Но на это левша не согласился.

– У меня,– говорит,– дома родители есть.

Англичане назвались, чтобы его родителям деньги посылать, но левша не взял.

– Мы,– говорит,– к своей родине привержены, и тятенька мой уже старичок, а родительница – старушка и привыкши в свой приход в церковь ходить, да и мне тут в одиночестве очень скучно будет, потому что я еще в холостом звании.

– Вы,– говорят,– обвыкнете, наш закон примете, и мы вас женим.

– Этого,– ответил левша,– никогда быть не может.

– Почему так?

– Потому,– отвечает,– что наша русская вера самая правильная, и как верили наши правотцы[509], так же точно должны верить и потомцы.

– Вы,– говорят англичане,– нашей веры не знаете: мы того же закона христианского и то же самое Евангелие содержим.

– Евангелие,– отвечает левша,– действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас полнее.

– Почему вы так это можете судить?

– У нас тому,– отвечает,– есть все очевидные доказательства.

– Какие?

– А такие,– говорит,– что у нас есть и боготворные иконы и гроботочивые главы и мощи[510], а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких экстренных праздников нет, а по второй причине – мне с англичанкою, хоть и повенчавшись в законе, жить конфузно будет.

– Отчего же так? – спрашивают.– Вы не пренебрегайте: наши тоже очень чисто одеваются и хозяйственные.

А левша говорит:

– Я их не знаю.

Англичане отвечают:

– Это не важно суть – узнать можете: мы вам грандеву[511] сделаем.

Левша застыдился.

– Зачем,– говорит,– напрасно девушек морочить. – И отнекался.– Грандеву,– говорит,– это дело господское, а нам нейдет, и если об этом дома, в Туле, узнают, надо мною большую насмешку сделают.

Англичане полюбопытствовали:

– А если,– говорят,– без грандеву, то как же у вас в таких случаях поступают, чтобы приятный выбор сделать?

Левша им объяснил наше положение.

– У нас,– говорит,– когда человек хочет насчет девушки обстоятельное намерение обнаружить, посылает разговорную женщину, и как она предлог сделает, тогда вместе в дом идут вежливо и девушку смотрят не таясь, а при всей родственности.

Они поняли, но отвечали, что у них разговорных женщин нет и такого обыкновения не водится, а левша говорит:

– Это тем и приятнее, потому что таким делом если заняться, то надо с обстоятельным намерением, а как я сего к чужой нацыи не чувствую, то зачем девушек морочить?

Он англичанам и в этих своих суждениях понравился, так что они его опять пошли по плечам и по коленам с приятством ладошками охлопывать, а сами спрашивают:

– Мы бы,– говорят,– только через одно любопытство знать желали: какие вы порочные приметы в наших девицах приметили и за что их обегаете?

Тут левша им уже откровенно ответил:

– Я их не порочу, а только мне то не нравится, что одежда на них как-то машется, и не разобрать, что такое надето и для какой надобности; тут одно что-нибудь, а ниже еще другое пришпилено, а на руках какие-то ногавочки. Совсем точно обезьяна-сапажу – плисовая тальма[512].

Англичане засмеялись и говорят:

– Какое же вам в этом препятствие?

– Препятствия,– отвечает левша,– нет, а только опасаюсь, что стыдно будет смотреть и дожидаться, как она изо всего из этого разбираться станет.

– Неужели же,– говорят,– ваш фасон лучше?

– Наш фасон,– отвечает,– в Туле простой: всякая в своих кружевцах, и наши кружева даже и большие дамы носят.

Они его тоже и своим дамам казали, и там ему чай наливали и спрашивали:

– Для чего вы морщитесь?

Он отвечал, что мы, говорит, очень сладко не приучены.

Тогда ему по-русски вприкуску подали.

Им показывается, что этак будто хуже, а он говорит:

– На наш вкус этак вкуснее.

Ничем его англичане не могли сбить, чтобы он на их жизнь прельстился, а только уговорили его на короткое время погостить, и они его в это время по разным заводам водить будут и все свое искусство покажут.

– А потом,– говорят,– мы его на своем корабле привезем и живого в Петербург доставим.

На это он согласился.

Глава шестнадцатая

Взяли англичане левшу на свои руки, а русского курьера назад в Россию отправили. Курьер хотя и чин имел и на разные языки был учен, но они им не интересовались, а левшою интересовались,– и пошли они левшу водить и все ему показывать. Он смотрел все их производство: и металлические фабрики и мыльно-пильные заводы, и все хозяйственные порядки их ему очень нравились, особенно насчет рабочего содержания. Всякий работник у них постоянно в сытости, одет не в обрывках, а на каждом способный тужурный жилет[513], обут в толстые щиглеты[514] с железными набалдашниками, чтобы нигде ноги ни на что не напороть; работает не с бойлом, а с обучением и имеет себе понятия. Перед каждым на виду висит долбица умножения[515], а под рукою стирабельная дощечка: все, что который мастер делает,– на долбицу смотрит и с понятием сверяет, а потом на дощечке одно пишет, другое стирает и в аккурат сводит: что на цыфирях написано, то и на деле выходит. А придет праздник, соберутся по парочке, возьмут в руки по палочке и идут гулять чинно-благородно, как следует.

Левша на все их житье и на все их работы насмотрелся, но больше всего внимание обращал на такой предмет, что англичане очень удивлялись. Не столь его занимало, как новые ружья делают, сколь то, как старые в каком виде состоят. Все обойдет и хвалит, и говорит:

– Это и мы так можем.

А как до старого ружья дойдет,– засунет палец в дуло, поводит по стенкам и вздохнет:

– Это,– говорит,– против нашего не в пример превосходнейше.

Англичане никак не могли отгадать, что такое левша замечает, а он спрашивает:

– Не могу ли,– говорит,– я знать, что наши генералы это когда-нибудь глядели или нет?

Ему говорят:

– Которые тут были, те, должно быть, глядели.

– А как,– говорит,– они были: в перчатке или без перчатки?

– Ваши генералы,– говорят,– парадные, они всегда в перчатках ходят; значит, и здесь так были.

Левша ничего не сказал. Но вдруг начал беспокойно скучать. Затосковал и затосковал и говорит англичанам:

– Покорно благодарствуйте на всем угощении, и я всем у вас очень доволен и все, что мне нужно было видеть, уже видел, а теперь я скорее домой хочу.

Никак его более удержать не могли. По суше его пустить нельзя, потому что он на все языки не умел, а по воде плыть нехорошо было, потому что время было осеннее, бурное, но он пристал: отпустите.

– Мы на буреметр,– говорят,– смотрели: буря будет, потонуть можешь; это ведь не то, что у вас Финский залив, а тут настоящее Твердиземное море[516].

– Это все равно,– отвечает,– где умереть,– все единственно, воля Божия, а я желаю скорее в родное место, потому что иначе я могу род помешательства достать.

Его силом не удерживали: напитали, деньгами наградили, подарили ему на память золотые часы с трепетиром[517], а для морской прохлады на поздний осенний путь дали байковое пальто с ветряной нахлобучкою на голову. Очень тепло одели и отвезли левшу на корабль, который в Россию шел. Тут поместили левшу в лучшем виде, как настоящего барина, но он с другими господами в закрытии сидеть не любил и совестился, а уйдет на палубу, под презент сядет[518] и спросит: «Где наша Россия?»

Англичанин, которого он спрашивает, рукою ему в ту сторону покажет или головою махнет, а он туда лицом оборотится и нетерпеливо в родную сторону смотрит.

Как вышли из буфты[519] в Твердиземное море, так стремление его к России такое сделалось, что никак его нельзя было успокоить. Водопление стало ужасное, а левша все вниз в каюты нейдет – под презентом сидит, нахлобучку надвинул и к отечеству смотрит.

Много раз англичане приходили его в теплое место вниз звать, но он, чтобы ему не докучали, даже отлыгаться начал.

– Нет,– отвечает,– мне тут наружи лучше; а то со мною под крышей от колтыхания морская свинка сделается.

Так все время и не сходил до особого случая и через это очень понравился одному полшкиперу[520], который, на горе нашего левши, умел по-русски говорить. Этот полшкипер не мог надивиться, что русский сухопутный человек и так все непогоды выдерживает.

– Молодец,– говорит,– рус! Выпьем!

Левша выпил.

А полшкипер говорит:

– Еще!

Левша и еще выпил, и напились.

Полшкипер его и спрашивает:

– Ты какой от нашего государства в Россию секрет везешь?

Левша отвечает:

– Это мое дело.

– А если так,– отвечал полшкипер,– так давай держать с тобой аглицкое парей[521].

Левша спрашивает:

– Какое?

– Такое, чтобы ничего в одиночку не пить, а всего пить заровно: что один, то непременно и другой, и кто кого перепьет, того и горка.

Левша думает: небо тучится, брюхо пучится,– скука большая, а путина[522] длинная, и родного места за волною не видно – пари держать все-таки веселее будет.

– Хорошо,– говорит,– идет!

– Только чтоб честно.

– Да уж это,– говорит,– не беспокойтесь.

Согласились и по рукам ударили.

Глава семнадцатая

Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до рижского Динаминде[523], но шли всё наравне и друг другу не уступали и до того аккуратно равнялись, что когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер видит черта рыжего, а левша говорит, будто он темен, как мурин.

Левша говорит:

– Перекрестись и отворотись – это черт из пучины.

А англичанин спорит, что «это морской водоглаз».

– Хочешь,– говорит,– я тебя в море швырну? Ты не бойся – он мне тебя сейчас назад подаст.

А левша отвечает:

– Если так, то швыряй.

Полшкипер его взял на закорки и понес к борту.

Матросы это увидали, остановили их и доложили капитану, а тот велел их обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы могли и пить и есть и свое пари выдержать,– а горячего студингу с огнем им не подавать, потому что у них в нутре может спирт загореться.

Так их и привезли взаперти до Петербурга, и пари из них ни один друг у друга не выиграл; а тут расклали их на разные повозки и повезли англичанина в посланнический дом на Аглицкую набережную, а левшу – в квартал.

Отсюда судьба их начала сильно разниться.

Глава восемнадцатая

Англичанина как привезли в посольский дом, сейчас сразу позвали к нему лекаря и аптекаря. Лекарь велел его при себе в теплую ванну всадить, а аптекарь сейчас же скатал гуттаперчевую пилюлю и сам в рот ему всунул, а потом оба вместе взялись и положили на перину и сверху шубой покрыли и оставили потеть, а чтобы ему никто не мешал, по всему посольству приказ дан, чтобы никто чихать не смел. Дождались лекарь с аптекарем, пока полшкипер заснул, и тогда другую гуттаперчевую пилюлю ему приготовили, возле его изголовья на столик положили и ушли.

А левшу свалили в квартале на пол и спрашивают:

– Кто такой и откудова, и есть ли паспорт или какой другой тугамент?

А он от болезни, от питья и от долгого колтыханья так ослабел, что ни слова не отвечает, а только стонет.

Тогда его сейчас обыскали, пестрое платье с него сняли и часы с трепетиром, и деньги обрали, а самого пристав велел на встречном извозчике бесплатно в больницу отправить.

Повел городовой левшу на санки сажать, да долго ни одного встречника поймать не мог, потому извозчики от полицейских бегают. А левша все это время на холодном парате[524] лежал; потом поймал городовой извозчика, только без теплой лисы, потому что они лису в санях в таком разе под себя прячут, чтобы у полицейских скорей ноги стыли. Везли левшу так непокрытого, да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, всё роняют, а поднимать станут – ухи рвут, чтобы в память пришел. Привезли в одну больницу – не принимают без тугамента, привезли в другую – и там не принимают, и так в третью, и в четвертую – до самого утра его по всем отдаленным кривопуткам таскали и все пересаживали, так что он весь избился. Тогда один подлекарь[525] сказал городовому везти его в простонародную Обухвинскую больницу[526], где неведомого сословия всех умирать принимают.

Тут велели расписку дать, а левшу до разборки на полу в коридор посадить.

А аглицкий полшкипер в это самое время на другой день встал, другую гуттаперчевую пилюлю в нутро проглотил, на легкий завтрак курицу с рысью[527] съел, ерфиксом запил и говорит:

– Где мой русский камрад? Я его искать пойду.

Оделся и побежал.

Глава девятнадцатая

Удивительным манером полшкипер как-то очень скоро левшу нашел, только его еще на кровать не уложили, а он в коридоре на полу лежал и жаловался англичанину.

– Мне бы,– говорит,– два слова государю непременно надо сказать.

Англичанин побежал к графу Клейнмихелю[528] и зашумел:

– Разве так можно! У него,– говорит,– хоть и шуба овечкина, так душа человечкина.

Англичанина сейчас оттуда за это рассуждение вон, чтобы не смел поминать душу человечкину. А потом ему кто-то сказал: «Сходил бы ты лучше к казаку Платову – он простые чувства имеет».

Англичанин достиг Платова, который теперь опять на укушетке лежал. Платов его выслушал и про левшу вспомнил.

– Как же, братец,– говорит,– очень коротко с ним знаком, даже за волоса его драл, только не знаю, как ему в таком несчастном разе помочь; потому что я уже совсем отслужился и полную пуплекцию получил[529] – теперь меня больше не уважают,– а ты беги скорее к коменданту Скобелеву[530], он в силах и тоже в этой части опытный, он что-нибудь сделает.

Полшкипер пошел и к Скобелеву и все рассказал: какая у левши болезнь и отчего сделалась. Скобелев говорит:

– Я эту болезнь понимаю, только немцы ее лечить не могут, а тут надо какого-нибудь доктора из духовного звания, потому что те в этих примерах выросли и помогать могут; я сейчас пошлю туда русского доктора Мартын-Сольского[531].

Но только когда Мартын-Сольский приехал, левша уже кончался, потому что у него затылок о парат раскололся, и он одно только мог внятно выговорить:

– Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни Бог войны, они стрелять не годятся.

И с этою верностью левша перекрестился и помер.

Мартын-Сольский сейчас же поехал, об этом графу Чернышеву[532] доложил, чтобы до государя довести, а граф Чернышев на него закричал:

– Знай,– говорит,– свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России на это генералы есть.

Государю так и не сказали, и чистка все продолжалась до самой Крымской кампании. В тогдашнее время как стали ружья заряжать, а пули в них и болтаются, потому что стволы кирпичом расчищены.

Тут Мартын-Сольский Чернышеву о левше и напомнил, а граф Чернышев и говорит:

– Пошел к черту, плезирная трубка[533], не в свое дело не мешайся, а не то я отопрусь, что никогда от тебя об этом не слыхал,– тебе же и достанется.

Мартын-Сольский подумал: «И вправду отопрется»,– так и молчал.

А доведи они левшины слова в свое время до государя,– в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был.

Глава двадцатая

Теперь все это уже «дела минувших дней» и «преданья старины»[534], хотя и не глубокой, но предания эти нет нужды торопиться забывать, несмотря на баснословный склад легенды и эпический характер ее главного героя. Собственное имя левши, подобно именам многих величайших гениев, навсегда утрачено для потомства; но как олицетворенный народною фантазиею миф он интересен, а его похождения могут служить воспоминанием эпохи, общий дух которой схвачен метко и верно.

Таких мастеров, как баснословный левша, теперь, разумеется, уже нет в Туле: машины сравняли неравенство талантов и дарований, и гений не рвется в борьбе против прилежания и аккуратности. Благоприятствуя возвышению заработка, машины не благоприятствуют артистической удали, которая иногда превосходила меру, вдохновляя народную фантазию к сочинению подобных нынешней баснословных легенд.

Работники, конечно, умеют ценить выгоды, доставляемые им практическими приспособлениями механической науки, но о прежней старине они вспоминают с гордостью и любовью. Это их эпос, и притом с очень «человечкиной душою».

Комментарии

ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК

Впервые: Русский мир. 1873. № 272, 274, 276, 281, 283, 286, 288, 290, 293, 295, 297, 300, 302, 304, 307, 309, 311; отд. изд. – СПб., 1874. Вошло в Собрание сочинений. СПб., 1889. Т. 2. С. 291–443.

ЛЕДИ МАКБЕТ МЦЕНСКОГО УЕЗДАОчерк

Впервые с заглавием «Леди Макбет нашего уезда»: Эпоха. 1865. № 1. В значительно переработанном виде и с заглавием «Леди Макбет Мценского уезда»: Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого. Т. 1. СПб., 1867. Вошло в прижизненное Собрание сочинений. Т. 5. СПб., 1889.

ЗАПЕЧАТЛЕННЫЙ АНГЕЛ

Впервые: Русский вестник. 1873. № 1. C. 229–292; включался в кн.: Запечатленный ангел. Рождественский рассказ// Монашеские острова на Ладожском озере: Путевые заметки Н. С. Лескова. СПб., 1874; Повести и рассказы Н. С. Лескова (Кн. III. Запечатленный ангел. СПб., 1887). Рассказ вошел в Собрание сочинений Лескова (т. 1. СПб., 1889. С. 463–540).

ЛЕВШАСказ о тульском косом Левше и о стальной блохе

Впервые: Русь. 1881. № 49. 17 октября, № 50, 24 октября, № 51, 31 октября. Под заглавием «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе. (Цеховая легенда)». Отдельные издания: Сказ о тульском Левше и о стальной блохе. (Цеховая легенда)». СПб., 1882 (с изменениями); «Стальная блоха. Сказ о тульском Левше и о стальной блохе. (Цеховая легенда)». СПб., 1894 (перепечатано с изд. 1882 г.). Вошло в Собрание сочинений (т. 2. СПб., 1889, с изменениями). Существенным отличием текста, печатающегося в данном издании, от первоначального, помещенного в «Руси», является отсутствие «Предисловия», которое Лесков снял, готовя Собрание сочинений (1889 г.). Приводим здесь текст «Предисловия»:

«Я не могу сказать, где именно родилась первая заводка баснословия о стальной блохе, то есть завелась ли она в Туле, на Ижме или в Сестрорецке, но, очевидно, она пошла из одного из этих мест. Во всяком случае, сказ о стальной блохе есть специально оружейничья легенда, и она выражает собою гордость русских мастеров ружейного дела. В ней изображается борьба наших мастеров с английскими мастерами, из которой наши вышли победоносно и англичан совершенно посрамили и унизили. Здесь же выясняется некоторая секретная причина военных неудач в Крыму. Я записал эту легенду в Сестрорецке по тамошнему сказу от старого оружейника, тульского выходца, переселившегося на Сестру-реку еще в царствование императора Александра Первого. Рассказчик два года тому назад был еще в добрых силах и в свежей памяти; он охотно вспоминал старину, очень чествовал государя Николая Павловича, жил «по старой вере», читал божественные книги и разводил канареек. Люди к нему относились с почтением».

Примечания

1

…от острова Коневца к Валааму… – Коневец – остров на Ладожском озере. На Коневце был расположен древний Коневецкий монастырь. Валаам – остров в северо-западной части Ладожского озера; на Валааме находится древний монастырь.

2

…на бодрых чухонских лошадках… – Чухонцы – старое название эстонцев и финнов.

3

Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был прислан… – Семинарист – ученик семинарии – духовной школы. Дьячок – низший церковный служитель, не имеющий степени священства и помогающий священнику при богослужении.

4

…в послушничьем подряснике… – Подрясник – длинное повседневное одеяние духовенства. Послушник – лицо, готовящееся к принятию монашества и исполняющее послушания – низшие церковные службы при богослужении и по монастырскому хозяйству. Некоторые послушники (рясофорные) получают от настоятелей благословение носить рясу и клобук (головной убор монахов низшей степени, а также внебогослужебный головной убор епископов).

5

…постриженный монах… – Вступающему в монашество крестообразно выстригали волосы на голове.

6

Камилавка – здесь: часть головного убора монахов – клобука; шапочка, на которую надевался креповый покров (куколь).

7

…напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А. К. Толстого. – Имеются в виду картина В. П. Верещагина «Илья Муромец на пиру у князя Владимира» (1871) и баллада А. К. Толстого «Илья Муромец» (1871). Ниже цитируется эта баллада.

8

…басом с повадкою. – Повадка – важность.

9

Епархия – церковная область, находящаяся в подчинении лица епископского сана.

10

…чуть было не расстригли… – чуть было не лишили сана (при поставлении в степени священства совершается пострижение).

11

Филарет (в миру – Василий Михайлович Дроздов; 1783–1867) – митрополит Московский (с 1821 г.); придерживался консервативно-охранительных взглядов. Изображен Лесковым в очерках «Мелочи архиерейской жизни».

12

Черноризец – монах (монашеское одеяние имеет черный цвет).

13

…и дочери жениха дадут, чтобы он на мое место заступил… – До 1869 г. в России действовал принцип наследственности в замещении вакантных священнических мест в приходах: после смерти священника приход переходил к его сыну или зятю – священникам.

14

Преподобный Сергий – Сергий Радонежский (ок. 1313 – ок. 1321–1391/1392) – основатель и игумен Троицкого монастыря на севере от Москвы (позднее – Троице-Сергиева лавра); один из самых почитаемых русских святых.

15

Стратопедарх – начальник воинского лагеря (греч.); здесь: глава бесовского воинства.

16

Проскомидия – первая часть литургии, богослужения, на котором совершается причащение верующих телом и кровью Христа под видом хлеба и вина. Во время проскомидии приготовляются хлеб и вино для причастия.

17

А потому, что «толцытеся»… – Лесковский герой цитирует речение из Нагорной проповеди Христа; по церковнославянской Библии, толцытеся – стучитесь. В русском переводе: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам. Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят» (Мф., VII, 7–8; ср.: Лк., XI, 9—10). Эти строки толкуются как обещание Христом верующим духовных и вещественных благ по их просьбам и молитвам.

18

На Троицу, не то на Духов день… кажется… всем позволено за них молиться. – Троица (День Святой Троицы, или Пятидесятница) – церковный праздник, совершаемый в воспоминание о сошествии Святого Духа на апостолов в пятидесятый день по воскресении Христа и приуроченный к пятидесятому дню после Пасхи.

Духов день – день Благодарения Духа Господня – первый понедельник после дня Святой Троицы. Мнение лесковского героя об одобряемом церковью молении о самоубийцах, совершаемом в эти дни, не соответствует канонической практике православной церкви и отражает народные обряды дохристианского происхождения.

19

Иеромонах – монах-священник.

20

Иеродиакон – монах в сане диакона, церковнослужителя, прислуживающего священнику в совершении основных обрядов (таинств), но не совершающего их.

21

Рясофор – рясофорный послушник – послушник, получивший от настоятеля благословение носить рясофор: предметы монашеского одеяния, клобук и рясу.

22

Инок – монах.

23

Вахтер – сторож при военном складе.

24

Помазок – по-видимому, рядовой нижний чин, молодой солдат.

25

Кантонист. – В России до 1856 г. кантонистами назывались дети солдат, обязанные в силу своего происхождения служить в армии.

26

Ремонтер – офицер, в обязанности которого входят подбор и закупка лошадей для кавалерийской части.

27

Седельная лука – изгиб переднего и заднего края седла.