Жребий брошен

Луктерий больше не объявился. Истину знали только лесные филины, волки да буйный вихрь, завывавший над его могилой в страшную ночь казни. Как не было неопровержимых доказательств его смерти, так же точно и нельзя было доказать его бегство из-под земли.

Верцингеторикс до самого дня триумфа надеялся, что вот-вот друг внезапно явится с полчищами германцев для его спасения или проберется к нему в одиночку тайком, чтобы снять оковы. Это удержало его от самоубийства. Римляне даже поддерживали такую надежду, чтобы не лишиться знаменитого пленника.

Антонию и другим врагам Валерия удалось уменьшить расположение Цезаря к принцепсу в связи с этим казусом, но полностью обвинить и лишить звания главу аллоброгов им не удалось. Честный воин долго тосковал, упрекая себя, зачем он не велел предварительно задушить отданного ему для казни вождя, которого знал как самого продувного хитреца, или не зарыл его с открытым лицом в оковах, не оставил караул близ могилы и даже не приказал хотя бы утоптать сверху землю над ним, а также не оставил ни малейшей заметки вроде зарубки на дереве для отыскания места.

Амарилла трусила, опасаясь, что вставший из могилы злодей убьет ее мужа, которого она с каждым днем сильнее любила за его честную долголетнюю любовь. Страх робкой красавицы поддерживал Церинт, уверенный, что этот петуший командир (dux gallorum) даже в воде не утонет и в огне не сгорит, а уж из ямы-то непременно вылезет.

Все эти люди судили так, потому что смотрели на казненного вергобрета слишком односторонне, как на хитреца и злодея, разным образом насолившего им. Они не видели других сторон его характера.

Близко знавшая его Гунд-ру, названая мать Церинта, смотрела иначе.

– Он хитрец и злодей… Это верно, дети мои, – говорила старуха, – но вы забыли, что он при этом и гордец… забыли, что он – галл в душе… римская цивилизация совершенно не коснулась его ни в Риме, ни здесь в лагерях войска Цезаря. Луктерий был вовсе не из таких, кто дорожит жизнью ради самой жизни… для него важно, какова будет эта жизнь, и если плохая, то ему смерть дороже нее. В юности он, может быть, унижался ради спасения жизни, еще полной надежд на грядущее, но теперь, уже вкусив всех радостей и горестей житейских, Луктерий, дважды поднятый на щит с золотой повязкой на челе как глава целого племени, Луктерий, несколько раз заставивший самого Цезаря призадуматься в страхе – теперь этот Луктерий не согласился бы влачить убогие однообразные дни где-нибудь в трущобах или воевать под чужим именем, служить своей храброй рукой иноземцу, оставаясь несчастным бездомным эмигрантом.

Нет, дети мои, Луктерий умер, если даже видел возможность бегства, умер добровольно с глубокой скорбью в душе по поводу неудачи своего дела, скорбя о всеобщем раздоре; умер Луктерий мужественно и бестрепетно, как истинный последний свободный король-вергобрет кадурков.

Старая Гунд-ру глубоко вздохнула, и невольная слеза скатилась по щеке ее. Это была единственная слеза, пролитая кем-либо о погибшем вожде-герое; пролилась она не как о частном лице, о родственнике… нет… как родственника, Гунд-ру его вовсе не любила. Гунд-ру оплакала Луктерия как своего правителя; даже осыпанная милостями римлян, названая мать вергобрета седунов, она все-таки была галлиянкой в душе… Церинт-Цингерикс стал правителем вассальным, льстивым данником Рима, а Луктерий был венценосцем свободным, поборником национальной вольности. И мнилось суеверной старухе, что Валерий не мог найти тела героя оттого, что грозный Дит, бог ада, родоначальник всех галлов, принял своего любимца в недра земные с его телом, чтобы он не гнил без очистительного пламени. Дит очистит Луктерия в адском огне, одарит его могуществом неодолимым, возродит к новой жизни, и через определенное роком время снова выпустит на землю в ином виде на страх римлянам, на бой за свободу галлов.

Это убеждение старухи, переданное ею не раз своим знакомым, мало-помалу укоренилось в народе и составило несколько легендарных преданий о последнем короле кадурков. Римляне ушли, самое место их былого становища забылось, но не забыты лесные овраги, хоть и заросла тропа к ним, – не забыли галлы, что там, в этом самом месте Ардуэнского леса, таинственно ушел под землю вергобрет Луктерий, последний вооруженный защитник галльской свободы, о котором есть пророчество колдуньи Гунд-ру, что он в грядущем снова возродится и выйдет из этого леса на свет для освобождения отечества.

Глава XVII

За Рубикон!

Мятежники, разбитые войсками Цезаря, но не взятые в плен, – Амбриорикс, Коммий, Литавик и другие – долго еще разбойничали по лесам, наводя ужас на путников, но уже не опасные римской армии. Закатилась свобода Галлии; кончилась с нею вместе и Римская республика, существование которой сделалось положительно невозможным из-за хулиганов и их гладиаторов. Спасение римского государства явилось единственно мыслимым в виде монархии. Все благонамеренные люди, кроме Катона и других упрямых приверженцев отжившей старины, поняли это, только не были согласны относительно личности монарха.

Императоров была два[77], и симпатии римлян разделились; одни стали на сторону Цезаря, а другим больше нравился Помпей Великий, сражавшийся тогда в Африке и Испании. Цезарь, пока его соперник не вернулся, поспешил в Рим со всем своим войском. Дойдя до Рубикона, он расположился на ночевку. Ему приснилось, будто он подвергает насилию свою мать. В ужасе от такого видения он созвал совет, но хитрые гадатели растолковали сон таким образом, что мать оказалась в нем символом земли, общей матери, которую Цезарю надлежит покорить. Император успокоился, но все еще не решался перейти роковой поток, тем более что верный Лабиен с несколькими легионами изменил ему и ушел к Помпею. Что было причиной этого – неизвестно.

Войска у Цезаря было очень много, потому что он взял с собой из Галлии всех любимых вергобретов с их дружинами и аллоброгов, но война против Рима наводила страх на воинов, и они робко глядели на противоположный берег реки.

Тогда случилось чудо, без сомнения, подстроенное самим Цезарем: высокий, красивый, никому не известный пастух затрубил в военную трубу походный марш и перешел мост.

– Глядите! – вскричал Цезарь. – Боги явили нам знамение… жребий брошен![78] – и перешел Рубикон; войско пошло за ним.

Глава XVIII

Красная Каракатица узнает своего брата. – Примирение Амариллы с матерью

Цезарь подступил к Риму; сенат, уверенный в бесполезности сопротивления, потому что городская чернь была на стороне героя, вышел к нему навстречу с приветствием, изъявляя готовность устроить победителю Галлии триумф, не жалея издержек. Неделю войско отдыхало за городом, готовясь к празднеству, а потом вошло в столицу.

Великолепна была обстановка этого триумфа!

Процессия вошла вечером при свете факелов, утвержденных на спинах слонов, расставленных по обеим сторонам улиц. Колесницы и верховые лошади сияли золотом, так же как и одежды знатных участников. Римляне сбежались глядеть на триумф победителя, доставившего римскому оружию бессмертную славу.

На лестнице одного дома удобно приютилась вдали от давки группа разных личностей, заблаговременно избравших себе это местечко.

Там была Гиацинта, уже значительно растолстевшая и от этого постаревшая, ее муж, против обыкновения трезвая плясунья Дионисия, какой-то художник, два раба, несколько женщин из черни.

Незнакомые между собой, эти люди, однако, дружно охраняли свою лестницу от наплыва толпы и невольно сблизились.

Гиацинта была любопытна до такой степени, что муж не имел возможности ответить на все ее вопросы, но судьба послала Красной Каракатице клад в лице Дионисии.

Чрезвычайно говорливая плясунья обрадовалась случаю иметь внимательную слушательницу и болтала неумолчно.

– Как мне не знать! – говорила она. – Я всех, всех знаю. Я целую неделю бродила по стану Цезаря. Вот этот скованный дикарь – Верцингеторикс, славный вождь галльский; его казнят, отрубят ему голову; так решено Цезарем. Эти скованные – вожди также именитые, но я так долго заучивала имя главного пленника, что не могла упомнить их имен… очень трудные варварские имена, едва выговоришь! Этих вождей сошлют в ссылку. А вот и сам триумфатор.

– Ах, какое великолепие! – вскричала Гиацинта, всплеснув руками. – С ним и супруга его, дочь Сципиона?

– Да. Но Цезарь хочет покинуть ее, потому что тесть оказался сторонником Помпея.

– Кого же он возьмет?

– Ему сватают Калпурнию, дочь Пизона.

– А это что за чучело?

– Эти актеры с башнями на головах изображают завоеванные города.

– А кто это?

– Любимец Цезаря Марк Антоний и супруга его Фульвия, что была вдовой хулигана Клодия.

– Я слышала, что Фульвия год тому назад вышла замуж, но не знала за кого… так вот кто ее муж!.. Каким красавцем стал Антоний! Я ни за что не узнала бы его. А это кто?

– Это все самые близкие друзья Цезаря; на вороном коне – принцепс аллоброгов Валерий Процилл, а подле него на сером – легат Квинт Цицерон…

Дионисия называла каждого и верно, и невпопад; Гиацинта верила ей.

За римлянами поехали галлы в своих национальных костюмах верхом и на колесницах.

Глаза Гиацинты впились в невиданное зрелище богатых дикарских костюмов и богатырских фигур.

– Ах, какие меховые пугала! – воскликнула она. – Как им не жарко?

– Богаты же их костюмы! Ух, как богаты, – заметил ее муж, – каждый из этих королей, верно, не беднее наших оптиматов, у которых доходы миллионные.

– Эти костюмы живописны и художественны своей оригинальностью, – заметил художник.

– Цезарь всем им пожаловал римское гражданство и сенаторское звание, – сказала Дионисия.

– Ха, ха, ха! – засмеялся муж Гиацинты. – Хороши у нас будут отцы-сенаторы в меховых шапках и брюках!

– Они, конечно, переоденутся в латиклавы, – заметил писец эдила.

Цезарь галлов вел в триумфеИ провел в сенат;Латиклавы галлы носят,Брюки поскидав. –

продекламировал экспромтом художник.

Это четверостишие, мигом повторенное несколькими его соседями, пошло гулять по Риму вместе с прочими эпиграммами на личность Цезаря[79].

Пока другие занимались этим, Дионисия продолжала называть своей слушательнице каждого участника триумфа.

– Вот это король эдуйский Юлий Дивитиак, – говорила она.

– Тот, что едет верхом?

– Да.

– Он уже старик… фи!.. какой у него красный нос!.. верно, пьяница.

– Выпить любит.

– А этот молодой с огромными глазами и рассеченной бровью?

– Это, говорят, самый любимый галл у Цезаря за его храбрость и преданность; это Юлий Эпазнакт, король арвернский; с ним его супруга, королева Амарти.

– Какая красавица! Что у них за кони! Диво!

Гиацинта не узнала своей молочной сестры в костюме королевы дикарей.

– А этот долговязый? – спросила она. – Этот одет, кажется, богаче всех и держится удалее… Как он гордо стоит, подбоченясь, в колеснице, и сам правит, сущий Геркулес! Какие меха, а пуговицы-то на куртке из жемчуга… изумруд с целый орех на шапке, ах!..

– Это король седунский Юлий Церинт.

– Церинт?!

– Он, говорят, итальянского происхождения.

– Ах, мой брат! Да… да… это он… я его узнаю. Я его считала убитым, заупокойные бобы десять лет по нем кидала и сардинки жарила, а он… он – король.

– И римский сенатор.

– Дионисия, разузнай, не брат ли мой это!.. Он очень похож на моего брата, но неужели он настолько поумнел, что годится в вожди целого племени?

– Ха, ха, ха! Юлий Церинт будет сидеть здесь в сенате, чтобы поддакивать Юлию Цезарю, а королевством за него будет править римский претор. Цезарь любит тех, кто не умничает и исправно платит дань, а мудрецам, похожим на Верцингеторикса, сносит головы. Не бойся, Гиацинта, твоему брату голову не отрубят… Ха, ха, ха!

Амарилла после триумфальных празднеств посетила свою родовую виллу. Ее придирчивый дед незадолго до этого умер от старости. Родители приняли ее очень ласково и не подумали укорять свое единственное детище за приключения и увлечения юности, сами когда-то виновные в том же. Выслушав их откровенную исповедь, возвратившаяся дочь перестала винить их за скандальное прошлое.

– Виноваты не мы, матушка, – сказала она, – а наш ужасный, безнравственный век!

Видя, что старики живут в полном согласии, любя друг друга, Амарилла на этот раз вынесла из родительского дома совсем иное впечатление, чем прежде.

Такой зять, как Эпазнакт, конечно, не мог вполне нравиться эксцентричным, но все-таки высокообразованным людям, каковы были родители Амариллы, однако они должны были согласиться с тем, что и дочь их не получила образования по их вине, а также и с тем, что женщина простая не может быть счастлива с человеком из высших кругов, тем более – при обстоятельствах жизни их дочери. Впрочем, радость от ее спасения вытеснила из их мыслей все остальное.

– Хоть с дикарем, да только будь ты счастлива! – сказала мать.

Овдовевшая кормилица Амариллы радовалась безгранично ее возвращению, но счастье этой говорливой, плутоватой галлиянки омрачалось холодностью старшего сына.

Церинт не подумал посетить мать, когда-то прогнавшую его из дома на чужие хлеба. Гиацинту и прочих сестер и братьев, живших в Риме, он принял очень холодно, в соответствии с этикетом, нарочно чванясь и важничая перед ними.

Предсказание Дионисии сбылось: Церинт не вернулся в Галлию, а послал туда римского претора, который избавил его от хлопот управления областью седунов, высылая ежегодную дань и королю, и Цезарю.

Эпазнакт, напротив, возвратился к арвернам, выхлопотав им прощение Цезаря за грехи Верцингеторикса, а следовательно, и самоуправление, какое было даровано седунам, ремам, амбианам и другим, не участвовавшим в мятежах. Эпазнакт увез с собой в Оверн и свою милую Амарти, охотно последовавшую за мужем в страну дикарей, откуда ей уже нетрудно было изредка переписываться с родителями, потому что римляне построили кое-где в Галлии удобные дороги для государственной и купеческой почты, учрежденной ими на постоянной основе во всем государстве в эту эпоху.

Глава XIX

Она ростом выше и лицом прекраснее…

Месяц спустя после триумфа по тибуртинской дороге ехали Валерий Процилл и друг его Юлий Церинт, которого теперь уже никто не смел обзывать Разиней, опасаясь, что король-вергобрет пожалуется Цезарю и одержит верх в тяжбе над каким угодно Семпронием или Сервилием. Церинт, переодетый в римское дорожное платье, был очень весел, но Валерий заметно грустил.

Едва войско очутилось в Италии, принцепса аллоброгов охватила его давняя меланхолия. На каждом шагу что-нибудь напоминало ему погибших друзей или случай из времен молодости. Вот тут рос старый кедр, у которого сотник Балвентий помог Валерию слезть с лошади на привале. От кедра остался только пень, а бедный Балвентий убит… убиты с ним Аврункулей и Титурий…

Вот таверна… в ней веселый Лаберий мирил Фабия с Аристием. Аристий жив, но Лаберий и Фабий… увы… мир праху их!..

Как все изменилось в Италии! Как все опустело, обезлюдело! Гладиаторы римских хулиганов успели в эти десять лет опустошить целые селения, целые округа. После триумфа в Риме Валерий хотел нанести визит Фабию Санге, но узнал, что он и жена его уже умерли, огорченные слухами о поведении своего сына, который прислал им в начале похода из Галлии такое дерзкое письмо, что отец в гневе составил завещание в пользу своей воспитанницы Фабианы, любимой подруги его жены.

Никто не мог сообщить Валерию многого о последнем периоде жизни его благодетеля, потому что Сангой не интересовались. Принцепс пошел в его бывший дом к Фабиане, но узнал, что она уехала на свою виллу в окрестности Тибура.

Валерий уговорил Церинта поехать с ним, поскольку одному было неловко явиться к незнакомой женщине в деревне без приглашения.

Подъезжая к мосту через Анио, принцепс остановил своего коня и, указывая в глубь реки, сказал:

– Вот тут она погибла!

– Кто? – спросил Церинт, давно позабывший о событиих, неинтересных для него.

– Моя невеста Летиция.

– А!..

– Уцелел и тот самый бук, у которого я снял ее с лошади… А вот и выступ скалы, откуда я бросил ее в реку.

– За что?

– После скажу, – отозвался Валерий, поняв, что вергобрет не только ничего не помнит, но и не слушает внимательно. Он перестал говорить, погрузившись глубоко в мечты о прошлом.

Вилла Фабианы была та самая, что когда-то принадлежала Цитерис. Последняя давно продала ее, нуждаясь в деньгах.

Валерий попросил Церинта ехать со слугами на виллу вперед, а сам спешился и тихо побрел лесом к берегу озера по знакомой дороге. Его неодолимо тянуло к месту храма Цереры; мечты овладели им; образ Летиции возникал перед ним в разных вариациях. Он вспоминал ее и веселой девочкой, и твердой погибающей страдалицей, и наконец, ундиной, ростом выше и лицом прекраснее, чем она была живая.

Солнце стало заходить, когда Валерий вышел из леса на поляну. Вместо руин храма там возвышался небольшой павильон из белого мрамора, похожий на домик для ночлега приезжих гостей. Не желая, чтобы чужие люди нарушили гармонию его мечтаний, Валерий вошел в бывшее жилище старого жреца, также отремонтированное и служившее беседкой.

Лачужка оказалась необитаемой и в ней, кроме небольшого ремонта, все осталось по-старому, даже прорванное кресло Гратидиана с торчащей из-под рыжей кожи набивкой стояло на своем месте на террасе, а его шашечница виднелась прислоненная к стене на шкафу; не было только платья, посуды и постелей – вещей ненужных для беседки.

Валерий печально обошел внутренность лачужки и опять вышел на террасу. Слезы катились из глаз его. Принцепс плакал, не удерживаясь, потому что здесь никто не мог видеть его. Он обращал свое внимание на малейшие предметы, бывшие перед ним, на все, что видел перед собой, и удивился, как похожа стала эта местность на то, что являлось ему в мечтах, особенно часто в первые два года после отъезда.

Вот новое здание вместо руин; вдали, в глубине рощи, белеется что-то невысокое – мавзолей, или стол пред лавочкой из дерна; заходящее солнце красными лучами озаряет картину, много раз снившуюся Валерию. Он стоял и мечтал…

– О, Летиция! – шептал он, рыдая. – Я тогда слишком мало любил тебя! Услышь меня, моя бедная невеста! Твой дух, несомненно, посещает эти места…

Он вздрогнул, не понимая: сон овладел им или наяву расстроенное воображение явило галлюцинацию. Но это было ни то ни другое. Валерий был трезв, имел крепкие нервы. Он не мог страдать галлюцинациями или засыпать стоя. Однако ему явилось видение, или, по крайней мере, то, что он счел за призрак.

Из белого павильона вышла полная, стройная, высокая брюнетка, одетая в белое платье с венком из зелени сельдерея на распущенных волосах и величаво, тихо сошла со ступенек широкой лестницы.

Все помыслы горюющего принцепса стремились к Летиции; было весьма естественно, что и незнакомка сразу показалась ему похожей на погибшую, только эта Летиция была ростом выше и лицом прекраснее, точно преобразившись в богиню.

Она прошла через поляну, не заметив Валерия, к тому предмету, что белелся вдали, постояла около него несколько минут в печальном раздумье с опущенной на грудь головой и направилась к берегу, около которого на озере колыхался красивый челнок, готовый уплыть.

При ее появлении Валерий испугался, как всегда пугается живой мертвеца, но скоро успокоился и стал следить за своим видением. Былая любовь охватила его сердце.

Забыв поговорку: «Кто заговорит с нимфой, тот сойдет с ума», Валерий сбежал с террасы, преклонил колени и, простирая руки к идущей, благоговейно сказал:

– Кто бы ты ни была, ундина или нимфа этих мест, будь благосклонна ко мне!

Красавица брюнетка быстро обернулась на этот возглас, увидела стоявшего на коленях в молитвенной позе принцепса, гневно сдвинула брови и ответила с негодованием:

– Кто бы ты ни был, дерзкий, друг ли Доллабеллы или приятель иного негодяя, убирайся сию минуту из моих владений, пока я не хлопнула в ладоши моим гладиаторам, которые выскочат из-за этого павильона, сумеют проучить тебя и покажут по-своему дорогу из владений Фабианы!

Такой ответ мгновенно рассеял все грезы принцепса. Валерий очутился в весьма неловком положении перед живой помещицей, к которой явился в гости. Он чрезвычайно сконфузился и, вскочив с ощущением своей вины, с трудом проговорил:

– Это ты, высокородная Фабиана! Я здесь приезжий… я… я полагал… тут такое пустынное, заброшенное, могильное место… я полагал, что увидел нимфу или ундину… призрак девушки… извини меня!

Помещица пристально оглядела своего гостя и приняла его уже не за дерзкого волокиту, а за провинциального идеалиста, наивно ищущего настоящих мифологических божеств по лесам, как Нума Помпилий.

Она саркастически пожала плечами, удерживая невольный смех, и снисходительно сказала:

– Ты приезжий… так… это заметно. – И хотела уйти.

– О Фабиана! Помедли одну минуту! – вскричал Валерий. – Я искал именно тебя, но… ах, какой удивительный случай! Я ошибся… я сам не знаю, как это произошло… я ехал к тебе с визитом, как давний знакомый Фабия Санги.

– Фабия Санги?

– Да. Я десять лет не был в Риме и не переписывался из Галлии ни с кем из здешних. Вернувшись с Цезарем, я узнал, что почтенный Фабий уже скончался.

– Давно. Пять лет тому назад.

– А супруга его?

– Она умерла еще раньше от горя. Их сын оказался человеком дурного поведения, какими, к сожалению, оказываются почти все родительские баловни.

– Мне очень хотелось узнать что-нибудь о последних минутах сенатора, оттого я и решился побеспокоить тебя, Фабиана. Я многим обязан Фабию Санге.

– Его давний знакомый?

– Да. Я принцепс аллоброгов, Валерий Процилл.

– Валерий Донотавр, ты хочешь сказать?

– Я брат Донотавра, убитого арвернами, Процилл.

Десять лет походов по степям и лесам суровой Галлии состарили и сделали лицо Валерия грубым. Широкий шрам, оставшийся после раны, полученной при штурме Укселодунума, пересекал его левую щеку; отпущенная по-галльски, хоть и не очень длинная борода опушала его подбородок; кудри с легкой проседью, также довольно длинные, вились сзади; все это делало его лицо совершенно неузнаваемым для тех, кто давно не видел его.

– Валерий Процилл? – сказала помещица недоверчиво. – Был слух, что он убит.

– Убит мой брат, принцепс гельвиев… молва перепутала наши имена.

Помещица взяла его правую руку и крепко пожала.

– Валерий Процилл… да… это ты, – сказала она печально с глубоким вздохом, – я тебя ни за что не узнала бы, если бы ты сам не назвался… Теперь я тебя узнаю… не такой встречи с моей стороны достоин ты, благородный, доблестный принцепс! Ты явился ко мне гостем, а я оскорбила тебя бранью, полагая, что это один из римских хулиганов осмелился преследовать меня около могилы моего деда.

– У могилы деда?! Ты – Летиция, внучка жреца Гратидиана?! Я не ошибся сходством… ты жива… ты жива!

– Да, я жива.

Их руки еще раз соединились в крепком пожатии. Они сели под дубом на дерновую скамью.

– И ты, смею надеяться, счастлива, Летиция Фабиана? – спросил Валерий, пытливо глядя на молодую помещицу.

– Да, я счастлива, насколько это возможно для богатой сироты, – ответила она, – а ты?.. Ты стал принцепсом, главой целого племени, вассальным правителем данников Рима… Ты, я вижу, богат… но… о, Валерий, скажи мне откровенно – счастлив ты? есть ли у тебя семья и домашний очаг?

– Нет… какой факел Гименея может зажечься для римлянина в стране дикарей? Я по-прежнему бездомный холостяк. Ты, конечно, замужем?

– Нет, Валерий, не за кого мне было выйти. Рим в наше время стал тоже похож на страну дикарей в этом отношении. Вся лучшая молодежь ушла в разные стороны за императорами-триумвирами; дома остались только старики, калеки да ужасные хулиганы. Среди поселян есть хорошие люди, но я как названая дочь Фабия Санги, патрицианка, считаю унизительным…

– О, да… конечно… твоя благородная гордость теперь покажет тебе и меня не тем, чем я был когда-то в твоих глазах.

– Тебя, Валерий?

– Да. Внучке сельского жреца приятель Фабия казался вельможей, но дочери Фабия принцепс дикарей аллоброгов в женихи не годится…

– Потому что доблестный любимец Цезаря забыл бедную Летицию, с которой когда-то обручился под этим дубом и не хотел отвечать на ее неграмотные письма.

– Твои письма?

– Меня спасли из реки поселяне, праздновавшие Цереалии на берегу Анио со жрецом своего округа. Они узнали меня и отвезли в Тибур к моей подруге Рутилии. Когда я была брошена в реку, то огромное бревно ударило меня по голове так сильно, что я тут же лишилась чувств, но не была убита, потому что сила воды ослабила удар. Я два месяца пролежала больная от испуга и ушиба, а потом, узнав о гибели деда и твоем отъезде, поселилась у супруги Фабия Санги, как между нами было условлено; я служила ей компаньонкой, ухаживая за собаками, обезьянами и попугаями, страстной любительницей которых была покойная матрона.