Жребий брошен

Надежда на спасение угасала. Храбрейшие защитники гибли. В укреплении часто вспыхивали пожары, производимые врагами с помощью горящих стрел. Цицерон расхворался от беспокойства.

Этот лагерь неминуемо погиб бы, как и лагерь легатов-спорщиков, если бы судьба не спасла его. Один молодой человек из племени нервиев по имени Вертикон, рассорившись с кем-то, перешел к Цицерону и вызвался послать своего раба к Цезарю. Хитрый раб избег участи прежних гонцов тем, что понес письмо не в открытую, а наклеив на древко своего копья. Будучи настоящим галлом, он невредимо прошел сквозь стан врагов, играя роль мятежника, и достиг Самаробривы.

Лишь тогда Цезарь узнал о гибели двух легатов и опасности для третьего. Он разослал гонцов к нескольким легатам с приказанием одним идти на помощь Цицерону, другим поставил иные задачи, поручил охрану Самаробривы, где была его казна, квестору Крассу и двинулся с двумя легионами в область нервиев, послав вперед галла с письмом к Цицерону, убеждая его защищаться с надеждой на скорую помощь, а чтобы неприятель не узнал о движении войск в случае плена гонца, Цезарь написал по-гречески[68].

По примеру первого раба этот галл также прикрепил письмо к копью и прошел до лагеря осажденных незаметно, но побоялся дать знать о себе. Он бросил копье с письмом в лагерь, но оно вонзилось в деревянную башню, и письмо не было прочтено. Некоторые историки полагают, будто этим галлом был сам переодетый Цезарь.

Галлы были разбиты наголову. Цезарь освободил от осады лагерь, в котором оказалось множество раненых – более десятой части всех легионеров, и вернулся в Самаробриву, но в Италию не поехал.

Вся зима прошла очень тревожно. То тут, то там племена волновались, выжидая удобного времени для всеобщего восстания для защиты своей свободы. Но свобода Галлии стала клониться, как солнце, к закату, потому что знатнейшие аристократы начали подражать Цезарю в стремлении к власти. Прежний республиканский тип правления страной под властью выборных королей-вергобретов стал невозможен при всеобщем разладе среди племен. Галлам было насущно необходимо объединиться под единоличной властью для низвержения власти Цезаря, а они не соглашались на избрание такого государя, потому что было несколько претендентов. У Абриорикса оспаривали первенство другие.

Цезарь созвал вождей на общий совет в Лутецию, город племени паризиев; конечно, даже прабабушка-Венера ни в каких снах не могла ему открыть, что этот ничтожный поселок когда-нибудь сделается Парижем – всемирной столицей, которая затмит сам Рим роскошью.

Верные или казавшиеся верными вожди съехались и приняли участие в совете, но открыто восставшие, конечно, не явились и не принесли своих повинных голов на суд повелителя, а скрывались по лесам.

Больше всех инсургентов Цезаря тревожил престарелый Амбриорикс; несколько крупных сражений против его отрядов прошли с переменным успехом, но окончательно победа не склонилась ни на чью сторону. Амбриорикс то внезапно устремлялся в дремучие леса и пропадал, распространив молву о своей гибели, то так же внезапно появлялся, рубя римлян врасплох.

Цезарь разгромил всю область эбуронов. Старый Катуволк, ставший там вергобретом после изгнания Амбриорикса, видя всеобщую гибель племени, с горя отравился. Пожар восстания, залитый здесь кровью мятежников, вспыхнул с новой силой в областях сенонов и карнутов под руководством незримого и неуловимого Амбриорикса.

Цезарь взял в плен старого Акко, вергобрета сенонов, созвал старейшин на совет и предал Акко суду как бунтовщика. Акко был казнен по обычаю галлов сожжением заживо.

Так к имени Думнорикса прибавились в устах галлов имена еще двух страдальцев, поборников свободы – мужественных вергобретов Акко и Катуволка – и эти имена шептались с проклятьями в адрес римлян, явившихся навязывать свою цивилизацию и богов дикарям.

Прошел год. Войска снова были размещены на зимние квартиры, но уже с большими предосторожностями. Цезарь наконец отправился в Италию, где его встретил сюрприз, имевший роковые последствия.

Глава X

Смерть римского хулигана

Жил-был в Риме богач архитектор Цира; жил, жил и умер. От чего он умер – от напряженных ли умственных занятий или от сильных возлияний Бахусу за здоровье Клодия, с которым был дружен, а может, от иной причины – история умалчивает, да это и не интересно, а интересны последствия его смерти.

У римлян была страсть к составлению завещаний. Катон-старший, живший в эпоху Пунических войн, говорил, что самой большой глупостью в своей жизни он считает то, что позволил себе прожить один день, не имея составленного завещания.

Едва человек достигал совершеннолетия, он писал завещание, даже если не имел ни движимости, ни недвижимости; в этом случае завещались воспоминания, слезы, вздохи, последние мысли.

После архитектора Циры осталось завещание, где была выделена доля наследства для Клодия.

Хулиган находился на одной из своих вилл, когда ему донесли о смерти его сотрапезника. Клодий, – конечно, как всегда, пьяный, – поскакал в Рим, но, не доезжая нескольких миль, увидел семью своего заклятого врага. Эвдам, предшествуя повозке, громогласно восклицал: «Прочь с дороги! Едет высокородный сенатор Анней Милон и супруга его Фавста, дочь божественного Суллы!».

Богатырская фигура гладиатора навела страх на хулигана, и Клодий спрятался за какой-то сарай, но, под влиянием винных паров, понадеялся на свою силу и дал команду своим гладиаторам. Те бросились на гладиаторов Милона, и произошла обычная стычка прислуги с той лишь разницей, что теперь слуги подрались под предводительством господ.

Клодий был пьян, а Милон – трезв; Клодий лез в драку, а Милон хладнокровно распоряжался из повозки. Эвдам и его товарищ Биррия стащили Клодия с коня и ранили, но хулиган вырвался с помощью своих слуг и убежал в придорожную таверну. Гладиаторы Милона взяли таверну штурмом и убили мерзавца, разогнав его слуг.

Так окончил свои дни знаменитый Клодий-хулиган! Убит он был, как бешеный пес, пьяный, на дороге среди дерущихся гладиаторов; тело его, вытащенное из таверны, всю ночь валялось в поле не обмытое, не оплаканное. Бросили хулигана на добычу волкам и коршунам, чего он был вполне достоин… Однако волки и коршуны не съели его, поскольку судьбе угодно было, чтобы похороны Клодия стали роковыми для Рима.

Ехал в Рим некто Тедий. Он увидел труп, узнал хулигана, велел своим слугам поднять его и послал гонца к Фульвии с извещением о ее желанном вдовстве. Интриганка давно была уверена, что Клодию не пройдут даром его выходки; гибель мужа обрадовала ее, но Фульвия принялась играть роль огорченной и любящей супруги, растрепала свои волосы, разорвала платье, и в сопровождении своей матери Семпронии побежала встречать тело мужа, оглашая воздух причитаниями.

– Убит коварным Милоном мой супруг, мой благодетель! Увы мне, бедной! Кто меня теперь защитит? Народ? Не думаю… Таковы ли квириты, как были в старину? Отомстят ли они за смерть доблестного гражданина, коварно убитого Милоном? О, квириты, народ римский! Не вас ли тешил Клодий даровыми зрелищами? Не вас ли кормил даровым хлебом? Разве он не издал благодетельных законов, когда был трибуном? Разве не стоял крепко за вашу честь и правосудие? О, квириты, вспомните Клодия! Он, ваш бывший трибун-защитник, убит Милоном! Отомстите же за Клодия!

И народ присоединился к Фульвии, увлеченный ее причитаниями; толпа стала вторить интриганке, вспоминая дары Клодия и забыв его выходки.

Если хитрым интриганам удалось заставить чернь простить даже Катилину, выставив личность злодея в ореоле героя-поборника вольности, то тем легче это оказалось относительно Клодия, который был только хулиганом.

Чернь в один голос завыла: «Не стало нашего благодетеля!» Несколько дней тело Клодия находилось в его доме, там происходила давка от множества желающих проститься с убитым. Отложив похороны, Фульвия с помощью своих друзей успела возмутить чернь и повела ее мстить убийце своего мужа, но Милон успел бежать из Рима.

Тело Клодия внесли в сенат, в так называемую Курию Гостилия, и сложили ему костер из скамеек, столов и архивных бумаг. Импровизированный погребальный костер хулигана был подожжен его ретивыми почитателями, но пламя не удовлетворилось трупом, а распространилось по зале. Начался пожар. Все бежали, бросались в окна, падали с лестниц, давя друг друга в сумятице…

Сенат – этот вековой памятник римской доблести – рухнул, сожженный самими римлянами. И ради кого? Ради хулигана!..

Точно какое-то умопомрачение нашло на жителей столицы мира в этот исторически достопамятный день! Без нашествия врагов и без антигосударственного мятежа, решительно без всякой цели, римляне избивали друг друга целые сутки и жгли город в память мертвого хулигана, на которого, пока он был жив, едва обращали внимание. Объяснить этот факт можно только манией буйства, неизбежно проявляющейся в каждом вступающем в эпоху упадка государстве и беспримерно тяжелый гнет тирании, под который Рим подпал при наследниках Августа; он представляет собой реакцию на события этой эпохи, потому что всякая крайность всегда непременно вызывает противоположность.

Кровь лилась… везде слышалось имя Клодия… Кто мог защититься с помощью верных слуг и крепких засовов, тот сидел в своем доме, а кто не мог, тот, вверяя свою жизнь богам и ногам, бежал без оглядки за pomoetium urbis в леса, надеясь, что звери и разбойники окажутся снисходительнее обезумевшей римской черни.

Помпей Великий, император Рима, своим вмешательством водворил порядок, и всеобщая симпатия обратилась на его личность.

– Отец, благодетель, умиротворитель! – кричал народ, сам же начавший резню.

Начался суд. Кто убил Клодия? Милон. Зачем? Нападая или защищаясь? – На этом пункте мнения разделились.

Милона защищал Цицерон. Его речь по этому поводу дошла до нас, но историки уверяют, что он исправил ее перед опубликованием, а в суде произнес совсем другую, говорил очень нетвердо, проиграв процесс и получив в результате для себя только новый скандал.

Милона приговорили к ссылке в Массилию. Любившая его Фавста, в то время уже старая и притом бездетная женщина, последовала за своим супругом. Для кровожадной мстительной Фульвии, наконец, настал день первого явного торжества. Злорадно смотрела она на торопливые сборы несчастных изгнанников, которым закон давал на это только одни сутки. Переодетая и загримированная, чтобы не быть узнанной, она со своей верной Меланией стерегла каждый шаг Фавсты.

Утренняя заря следующего дня окрасила восток… при ее блеске отворились двери роскошных чертогов Милона, и престарелая чета сошла с лестницы в сопровождении плачущих друзей и слуг.

Фульвия получила в это утро полное удовольствие, слыша в толпе насмешливые возгласы, относившиеся теперь уже не к ней, а к Фавсте, одетой в белое траурное платье, с темным покрывалом на голове, из-под которого виднелись жидкие пряди седых волос, распущенных по плечам в знак печали.

Без парика, белил, румян и драгоценностей, Фавста, как это всегда бывает с теми, кто слишком много употребляет искусственных способов для украшения своей наружности, казалась отвратительной, и толпа – эта везде и всегда легкомысленная, переменчивая чернь – осмеивала Фавсту без жалости и снисхождения. Каждая черта лица изгнанницы, каждая мелочь ее одежды, каждое слово, слеза и вздох, – все подвергалось саркастическим пересудам.

И Цицерон провожал изгнанников; и Цицерон плакал, прощаясь с ними…

Несколько лет тому назад он тоже был в ссылке, но в добровольной, а не по судебному приговору. Чего ни дала бы Фульвия, чего она ни сделала бы, чтобы только видеть его осужденным! Она его увидит… она это решила… но нет… не ссылка, не ссылка! Фульвии этого мало. Она увидит казнь Цицерона, своего заклятого врага – без этого ей ничто не мило, самый царский венец не удовлетворит ее, пока она не увидит у ног своих его отрубленную голову!

– Он еще жив! – шептала она служанке со скорбью.

– Горе это скоро сведет его в могилу, – сказала Мелания.

– Горе? Горе сведет и меня в гроб, если Цицерон умрет в постели! Надо утешить его, успокоить, дать ему надежду, чтобы он жил до того дня, когда…

– Когда ты будешь владычицей Рима.

– Я буду… хоть один день, а Рим будет у ног Фульвии!

Слух о резне в Риме очень быстро распространился всюду, но, как всегда бывает, чем дальше неслась молва, тем сбивчивее становилась.

Всем запомнились имена Помпея, Клодия, Милона, Марка Цицерона, Фульвии и Фавсты – главных действующих лиц трагедии – но роли их в устах передавателей слуха перемешались до состояния полной нелепости: то говорилось, что Клодий убил жену Милона, а Помпей убил Клодия за это; то Фульвия являлась убийцей мужа, Цицерон – ее защитником, а Помпей – зачинщиком резни.

Когда эта молва проникла в Галлию Браккату, там, точно по пословице: «Что у кого болит, тот про то и говорит», в ней главным лицом уже являлся Цезарь, и говорилось, будто он ворвался в Рим с целью отнять власть у Помпея, но ему не удалось; Цезарь убит или арестован; Цезарь во всяком случае долго не вернется за Рону; галлы до его возвращения успеют перерезать римлян, не имеющих главы, и освободить родину от завоевателей.

И они преуспели бы в этом, если бы соединились, как римляне, под главенством одного могучего вождя, но этому помешали злополучные вопросы многочисленных претендентов: «Почему другой, а не я – лучший?»

Глава XI

Над могилой Бренна

Амбриорикс по своей доблести и знатности справедливо считал себя имеющим все права на сан верховного главы всех вергобретов в Галлии. Покинув свое таинственное убежище, он разослал гонцов к вождям с призывом восстать против завоевателей. Ответом могучему старцу было радостное согласие почти всех племен. Только ремы, седуны и часть эдуев с Дивитиаком во главе остались верны Цезарю.

В Ардуэнском лесу около могилы Бренна, где Маб и Адэлла обреклись друг другу, Амбриорикс назначил общий съезд вождей в конце марта.

Был ясный, холодный вечер; сильно подморозило. Яркий закат солнца освещал живописную толпу из нескольких сотен дикарей, собравшихся на поляне. Глубокий снег лежал в лесу; только высокий могильный курган чернел, уже открытый дневной оттепелью. На этом кургане был подготовлен из толстых дубовых бревен вперемежку с хворостом и соломой небольшой костер величиной и формой похожий на обыкновенный стол.

Курган Бренна, как и другие многие такие могилы, служил галлам также и святилищем для принесения жертв, и лобным местом для ораторов, желающих высказывать свое мнение. На кургане, облокотившись на сложенные для костра дрова, стояли верховный друид Кадмар и Амбриорикс. По склону разместились стоя и сидя младшие друиды со священными арфами и жертвенной посудой. Вся поляна была занята главнейшими мятежниками, важно сидевшими на пнях и бревнах. Сзади них стояли воины и женщины. Вдали, на другой поляне, пылало несколько костров, разложенных для приготовления пищи; там суетились рабы, старухи и дети, подготавливая пир.

На верховном друиде была длинная белая одежда с золотым поясом и такое же покрывало, укрепленное на голове дубовым венком, лишенным листьев ввиду времени года; у пояса его сверкал привешенный без ножен золотой жреческий нож, острый, короткий, слегка искривленный, не предназначенный для нанесения смертельных ран, потому что у галлов считалось дурной приметой, если жертва умирала раньше ее сожжения; как бы они ни мучили обреченное существо – умирать оно должно было от огня, непременно будучи живым.

Амбриорикс нарядился в серебряный панцирь, подаренный ему Цезарем; под ним была надета римская туника из красного сукна, вышитая золотом, а под нею – меховые шаровары, заправленные в римские сапоги с серебряными поножами и шпорами. Плечи старика укрывал красный плащ, похожий на императорский, а на голове его красовался шлем, богато украшенный золотом и перьями. Длинный меч Амбриорикса, висевший на перевязи с правой стороны, также был римский. Из-под шлема вдоль спины струилась масса седых волос – длинных и нечесаных – а грудь старика почти до пояса укрывала борода.

Дикари, зная патриотизм Амбриорикса, удивленно глядели на его полуримский костюм; особенно не нравился им императорский плащ, как намек на претензию быть властелином над всеми. Галлы никак не могли понять, что бывают времена, когда ради общего блага надо забыть благо личное и подчинить свою гордость воле единственного человека, способного довести до конца начатое дело. Они перешептывались между собой, недовольные не только костюмом героя, но даже и его желанием говорить прежде всех.

Камулоген, вергобрет авлерков, девяностолетний старец, угрюмо ворчал сам себе под нос о новшествах на римский лад, вводимых Амбриориксом в приемы битвы, никак не соглашаясь с его мнением о пользе этих улучшений. Несколько других стариков вторило ему таким же ворчанием.

Рядом с этой группой сидели, обнявшись, два друга сольдурия, Эпазнакт-арверн и Коммий-атребат – оба молодые и очень веселые. Они шепотом подсмеивались над стариками, которые напрасно стараются вернуть старину невозвратную, подсмеивались и над тремя товарищами, сидевшими с другой стороны, подле другой группы стариков.

Этими последними были Верцингеторикс-арверн, Луктерий-кадурк и Драннес-сенон. Эпазнакт по временам бросал на эту группу не только насмешливые, но и злобные взоры. В груди его кипела жажда мести за все, что его самолюбие терпело от этих гордецов. К самолюбию примешивалось воспоминание о синеокой Амарти, давно любимой им, – об Амарти, которой Эпазнакт не смел признаться в любви как человек, служащий всей родне мишенью для насмешек за легкомысленную непоседливость.

Луктерий через десять лет после похищения жены Котты изменился до того, что никто из римских знакомых не узнал бы его теперь. Это был вполне дикарь по наружности, только лукавее и изобретательнее всех дикарей как ученик коварной Фульвии и других римлян, с которыми познакомился в неволе. Цивилизация испортила его до последней степени. Холодный к страданиям всех, горячо заботящийся лишь о самом себе, гордый в одних случаях и льстивый в других, Луктерий находил мнения Амбриорикса и его тактику хорошими, но мечтал тайком о загребании жара его руками в свою пользу, то есть хотел свергнуть старика-героя и занять его место, лишь только тот приведет войско в организованный вид, а дело восстания – в порядок. Он коварно шептал на ухо своему сольдурию Верцингеториксу, что тому следует быть объединителем Галлии, а сам уже замышлял при удаче этого плана выдать друга римлянам, чтобы сделаться его преемником. Коварный кадурк понимал, что без посредства сольдурия отнять власть у всеми уважаемого Амбриорикса представлялось невозможным – никто не признает верховным правителем человека, которому когда-то изрезали платье в совете, если ему не передаст эту власть другой, более достойный преемник старика. Верцингеторикс же как истый дикарь верил своему сольдурию, не считая того способным к нарушению их кровной клятвы в дружбе.

Драннес был вроде umbra при Луктерии; он во всем поддакивал последнему, будучи человеком не очень знатным, лишь обласканным этим хитрецом.

Эпазнакт не знал, о чем они говорят; он злился на них, поскольку испытывал это чувство всякий раз, когда судьба сводила его с ними. Эти люди были ненавидимы им за то, что не хотели дружить с ним, а также потому, что жестоко обидели синеокую Амарти.

Друг Эпазнакта Коммий-атребат остался в истории личностью, вызывающей презрительную улыбку. Всю жизнь этот человек мыкался с места на место, не отдавая прочно своих симпатий никому. Он клялся и римлянам, и Амбриориксу, клялся всегда искренне, но вскоре, точно так же искренне, изменял. Эпазнакта тянула к римлянам Амарти, которую он любил, но его друга ровно ничто никуда не тянуло, кроме настроения данной минуты. Эпазнакт присоединился к заговору с целью продать его тайны римлянам за синеокую Амарти, но Коммий вступил в ряды мятежников без всякой цели – просто потому что захотел.

Коммий не знал, что его сольдурий любит покинутую жену Луктерия больше всего на свете и способен нарушить все произнесенные клятвы, потому что в его сердце нерушимой оставалась только безмолвная клятва в верности ей одной.

– Я хочу подшутить над ними, – сказал Эпазнакт Комнию, кивая на своих противников.

– Чем?

– Я хочу видеть на жертвенном костре Амарти, жену Луктерия.

– Да ведь ты ее сам любишь! – удивился Коммий.

– Но еще сильнее я люблю унижение моего врага. Мне хочется видеть, какую гримасу состроит Луктерий, когда все узнают, что он был мужем римлянки.

Коммий не проник в тайный замысел своего друга.

– И ты хочешь предложить ее? – спросил он.

– Мне снилось, друг мой, будто боги требуют крови благородной римлянки. Кроме Амарти, здесь некого взять. Если я предложу ее, Луктерий обозлится на меня и не поверит откровению богов, а скажет, что я это выдумал. Возьми этот сон на себя. Богам ведь все равно, кто его видел, лишь бы их воля была исполнена.

– Конечно.

Они оба засмеялись и хотели продолжать разговор о новой затее, но в эту минуту верховный друид подал знак к молчанию и сказал с вершины кургана:

– Сыны Дита, внимайте! Я открываю собрание вождей во имя богов ради общей пользы. Доблестный Амбриорикс, вергобрет эбурнов, желает говорить с представителями племен Галлии. Послушайте его речь! Да покинет раздор наше собрание, согласие да царит между нами!

– О да! Будем согласны! – крикнуло несколько голосов.

– Во всем, кроме иноземных вражеских новшеств, – проворчал Камулоген.

– Во всем, кроме подчинения воле этого эбуронского выскочки, не желающего признать старшинства эдуев, – резко проговорил мрачный Литавик, одиноко сидевший на пне.

– Я готов служить со всем усердием доблестному Амбриориксу и вполне подчиняюсь его воле, – громко воскликнул Луктерий, – до тех пор, пока ты не захватишь верховной власти, – шепнул он своему другу.

Прочие молча кивнули головами в знак искреннего или притворного согласия.

Амбриорикс дождался, пока водворилось молчание, и затем начал свою речь:

– Сыны Дита, вы видите теперь на мне одежду римскую – одежду врагов… Но вы видите и мою бороду и мои волосы, которых иноземные ножницы, бритвы и гребни никогда не касались. Моя голова осталась галльской, как и сердце.

Вы, может быть, спросите: зачем на мне одежда врагов? Отвечу.

– Оттого, что тебе самому захотелось быть Цезарем. Вот ты и нарядился в красное тряпье, которого и носить-то не умеешь! – крикнул Литавик.

Амбриорикс, как будто не слыша брани, продолжал:

– Только с честным врагом можно биться честно, а римляне – враги коварные; их можно одолеть только таким же коварством. Будем же галлы с галлами, но с римлянами превратимся в римлян.

– В борьбе с Цезарем ты сам намерен превратиться в такого же Цезаря; только если изгонишь врага, то не покинешь его роли, а сделаешься тираном! – закричал Литавик.

Этот мрачный эдуй отличался своей лютостью; даже дикие вергобреты опасались дразнить его.

Амбриорикс сделал вид, будто не слышит речей Литавика, и продолжал:

– Я давал клятвы галлам и всегда честно держал свое слово, но из клятв моих, данных римлянам, не сдержал ни одной. Сеятели раздора, интриганы, да погибнут в сетях таких же интриг! Обучимся, братья, военному строю по-римски, понастроим машины, переймем тактику и ударим на завоевателей-поработителей с их же приемами и оружием. Как вы находите мое мнение?

– Противно богам… боги не дадут победы, если в руке галла будет римский меч… – сказал Камулоген, – римский меч против римлян не обратится.

Но тихое ворчание старика было заглушено голосами молодых вождей, одобрявших мнение героя.

– Ах, как хорош был бы ты в таком плаще! – шептал Луктерий своему другу. – Верцингеторикс – император всей Галлии! Молодой, прекрасный, знаменитый, потомок самого Бренна… Мой дорогой Верцингеторикс, я полагаю, что твой предок-разрушитель Рима, лежащий под этим курганом, гневается, что дерзкий, почти безродный эбурон говорит такие высокомерные речи на его могиле, замышляя сделать своим рабом тебя, знаменитый арверн.

Верцингеторикс не ответил, только крепко сжал рукоятку своего меча и гневно взглянул исподлобья на Амбриорикса.

– Положись на меня, – продолжал Луктерий, – я недаром был в Риме! Римлян надо бить их же оружием, это правда, но бить их суждено богами не тому выскочке, а тебе, сын знаменитого Цельтилла! Ты один достоин сделаться объединителем галлов, ты один настоящий император по всем правам. Моя жизнь драгоценна мне ради твоей жизни, мой сольдурий. Видеть тебя верховным правителем – моя давняя мечта.

– И я им буду! – тихо и мрачно ответил Верцингеторикс. – Буду, если ты не умрешь. О, Луктерий, береги себя! Умереть на твоем костре раньше наступления старости мне не хочется, а честь обяжет меня это сделать, если ты погибнешь.

Амбриорикс, между тем, договорил свою речь и отошел к костру. Верховный друид сказал собранию: