Жребий брошен

Таким образом, Галлия очутилась между двумя иноземцами, из которых Ариовист был явным тираном, а Цезарь – хитрым сеятелем раздора под личиной миротворца.

Ободренное победой войско Цезаря жаждало новых походов и битв. Поняв состояние духа армии, Цезарь решился воевать с Ариовистом и отправил к нему послов запутывать новый гордиев узел для разрубания мечом, требуя от гордого варвара личной встречи для совещания о галльских делах.

В каких словах послы передали это желание Ариовисту, неизвестно. Цезарь в своих записках умалчивает об этом, как вообще обо всем, что нелестно для его личности, но, вероятно, послы, следуя тайным инструкциям, вели себя вызывающе в стане германцев, потому что вынудили конунга к дерзкому ответу.

– Если бы мне нужен был Цезарь, – сказал Ариовист, – я сам нашел бы его; если же я Цезарю нужен, то пусть он явится ко мне. Я удивляюсь, какое дело Цезарю и римлянам до тех земель Галлии, которые я завоевал!

Но Цезарю было дело до всего и всех на свете, где представлялась выгода. Он отправил к Ариовисту другое посольство с требованием возвратить всех галльских заложников, а в противном случае грозя прибегнуть к оружию, как защитник угнетенных.

Отказав послам Цезаря в исполнении его требований, Ариовист пригрозил, что никто безнаказанно до сих пор не обнажал против него меч.

– Если Цезарь хочет мстить за галлов, то пусть узнает мужество германцев! – прибавил он.

В это же время на эдуев напали гаруды, а на тревиров – свевы, и разгорелась всеобщая война в Галлии, так что ни одно племя не осталось в покое.

Римляне же все подвигались к северу внутрь страны и вступили в столицу секванов Везонцию для заготовления провианта. Купцы и разные паникеры из галлов наговорили тут всяких ужасов о германцах, будто на них даже взглянуть страшно. Римляне струсили, особенно изнеженные богачи, поехавшие больше ради дружбы Цезаря, чем для славы и подвигов. Их станом овладел страх. Одни писали завещания, другие просили для себя под разными предлогами отпуск домой; многие плакали, не зная, как уклониться от битвы с диковинными исполинами, которых даже галлы боятся. Более ловкие принимались отговаривать Цезаря от войны с Ариовистом – и дороги казались им узкими, и леса непроходимыми, и местность разоренной, и доставка провианта невозможной. Цезарю даже шептали, будто в войске составляется заговор о неповиновении его власти.

Собравши всех начальников к себе, Цезарь произнес длинную убедительную речь, приправленную слегка сарказмом относительно их трусости перед врагами, с которыми они еще не мерялись силой, и приводил в доказательство слабости германцев то обстоятельство, что до нашествия римлян они много раз терпели поражение от гельветов – от тех самых гельветов, что не выдержали первого боя с римским войском.

– Опасаясь плохих дорог или голода, вы выказываете сомнение в способности вашего полководца, – сказал он в заключение, – предоставьте мне и союзникам-галлам заботы об этом. Войско имеет право не уважать вождя при измене счастья или злоупотреблениях, но когда же, квириты, счастье мне изменило? Когда же и в чем я провинился? Мою невиновность вы видите по моему прошлому, а счастье перед вами явно – победа над гельветами. Я завтра снимаю лагерь. Если вы не пойдете за мной – не ходите. За мной пойдет мой верный Десятый легион.

Бесстрашная решимость императора одолела трусость его сподвижников; все они закричали, чтобы их вели на германцев, уверяя, что преданы ему не меньше его любимого Десятого легиона. Цезарева Фортуна и конь с человеческими ногами снова сделались предметами обожания, как в начале похода.

Поручив топографическую разведку эдую Дивитиаку, заслужившему доверие, Цезарь в ту же ночь выступил и целую неделю безостановочно вел войско к германцам; на седьмой день он расположился лагерем в двадцати четырех милях от становища Ариовиста.

Свирепый конунг прислал послов, соглашаясь на свидание с Цезарем. Несколько дней шли переговоры через гонцов относительно обстановки и места встречи, по причине взаимных опасений измены.

В конце концов Цезарь и Ариовист съехались на холме, оставив каждый по отряду конницы у подошвы его, и говорили, не слезая с коней.

Это свидание не имело никаких результатов. Цезарь пенял Ариовисту за его поведение у галлов, а тот утверждал, что действует так по праву завоевателя.

– Я перешел Рейн не по своему желанию, – гордо сказал Ариовист, – галлы сами пригласили меня. Я полагал, что меня тут хорошо вознаградят. И земли, и заложники даны мне добровольно, а дань я наложил, как победитель. Галлы уже бились со мной; я сразу обратил их в бегство. Я пришел в Галлию прежде римлян. Что нужно здесь римлянам? Зачем они пришли в мои владения? Эта Галлия моя, а та – ваша. Не думай, Цезарь, что я совсем дикарь и ничего не смыслю. Я знаю, что под личиной дружбы и защиты ты привел войско в Галлию для ее порабощения. Уйди из моих владений, Цезарь! Если ты будешь убит мной, то многие в Риме похвалят меня за это; знатнейшие вельможи ваши желают этого и почтят меня за твою гибель дружбой.

В это время германцы у подошвы холма начали дразнить римлян и побивать камнями. Цезарь, заметив это, уехал от Ариовиста, запрещая легионерам драться с германцами, чтобы их победу, если бы она была одержана, не приписали коварству, будто он заманил конунга в засаду под видом свидания.

Переговоры через послов продолжались без всякого результата. Ариовист требовал нового свидания или же присылки послом знатного человека.

То и другое было трудно исполнить: Цезарь видел коварство германцев у подошвы холма и боялся ехать лично, чтобы не попасть в ловушку, а в послы к Ариовисту никто не шел – всякому казалась своя шкура всего дороже. Один сказывался больным, у другого было множество важных дел, третий считался родственником Красса или Помпея, с которыми Цезарю теперь было невыгодно ссориться. Интриги плелись ужасные.

Цезарь понял, что весь успех похода зависит только от него самого и его верного Десятого легиона. Бывают минуты в жизни каждого, даже самого энергичного человека, когда он под градом свалившихся на него неудач готов покинуть блестяще начатое дело на произвол судьбы, как последний трус. Так и на Цезаря одновременно свалились все беды, какие только можно придумать. Он простудился, и буйно проведенная юность напомнила «лысому» о его золотых днях припадком падучей болезни; он получил из Рима от кого-то письмо с неприятными вестями о его новой жене, дочери Сципиона, сменившей получившую развод Помпею.

Во время суда над Клодием за кощунство Цезарь, вызванный в свидетели, сказал о своей жене Помпее, что ничего не знает о том, насколько она виновна в соучастии в преступлении подсудимого.

На вопрос о том, зачем же в таком случае он с ней развелся, Цезарь ответил, что его ближние не должны быть даже подозреваемы[39]…

Человек грешный требует полнейшей праведности от других – случай нередкий!.. Цезарь, сам скандалист, терпеть не мог даже намека на какой-нибудь грешок в его семье, и все подобное выводило его из терпения.

К этим двум бедам прибавились другие. Повар не мог приготовить хорошего кушанья из дурной галльской провизии; Рузион, любимый отпущенник Цезаря, подрался с кем-то из-за женщины; паркетный пол, который постоянно возили в поход за Цезарем, покоробился от постоянных дождей до того, что по нему нельзя было ходить в палатке… словом: семь бед – один ответ. А над всем этим парила неотступная мысль о том, что некого из знатных послать к Ариовисту.

Завывавший вокруг палатки ветер и стучавший по ней проливной дождь окончательно расстроили нервы больного героя… Цезарь в изнеможении лежал на постели, отказываясь от невкусного супа, и даже не грел своих озябших рук над примитивным калорифером – глиняным горшком с горящими угольями, который держал перед ним виноватый Рузион, только что получивший выговор за безнравственность с длинной проповедью о пользе целомудрия. В палатку тихими шагами прокрался Антоний… Он пришел узнать о драгоценном здоровье божественного Юлия.

– Скажи войску, что я здоров, – резко ответил Цезарь на заискивающие вопросы интригана.

– Но я не могу сказать, что чело моего императора ясно, – возразил хитрый легат, подсаживаясь на край постели.

– Ты знаешь, отчего я хмурюсь… что не дает мне покоя… незачем толковать об этом, Антоний!

– Знаю, божественный… я с величайшей готовностью рассеял бы вмиг тучу на челе твоем, пошел бы к Ариовисту, и тебе не найти бы посла лучше меня, потому что я, ты знаешь, с радостью дал бы даже изжарить себя на жертвеннике бога войны, если это было бы тебе полезно, но что же делать! У меня лихорадка… у меня сегодня был такой сильный припадок в полдень, что я не мог поднять голову от подушки… притом еще я не знаю галльского языка, а послу говорить через переводчика при таких важных обстоятельствах неприлично. Есть у меня на примете человек… он сам вызвался идти к Ариовисту… даже хвалился, что…

– Ты, верно, за этим-то и пришел!.. Кто это?

– Только я не знаю, как ты его найдешь… гм…

– Зачем ты, Антоний, всегда говоришь так уклончиво?! – перебил Цезарь с досадой. – К чему твоя лихорадка? К чему незнание языка? К чему твоя готовность идти в огонь, когда мне известно, что ты не пойдешь?! Я не действую принудительно… Я люблю иметь помощь добровольную. Сотник Люций Фабий не стал бы говорить мне о лихорадке и галльском языке. Фабий пошел бы по одному моему знаку к Ариовисту, если бы я его послал, с улыбкой лег бы на жертвенный костер и умер бы, произнося мое имя, славя мужество римских легионов перед варварами… Ты намекал о нем?

– О нет!.. Я…

– И не намекай! Я Фабия не пошлю… таких Фабиев среди вас немного.

– Фабий не годится в послы, божественный Юлий. Он храбрый воин, но не искусный дипломат.

– Кто же? Говори прямо!

– Марк Меттий вызвался идти к Ариовисту.

– Гм… Меттий знает по-галльски не хуже Ариовиста[40], но он в послы не годится… он незнатного рода, простой северянин из провинции и в войске не занимает высокой должности, а конунг требует знатного человека… чует мое сердце, Антоний, на что ему нужен знатный посол! Ну, говори откровенно! Я понял, что ты хочешь сказать не то, что говоришь.

Горе человеку, оскорбившему Антония! Интриган вспомнил ссору у Цитерис и сцену на берегу Анио и, едва владея собой, ответил:

– Только один человек не высказал ни слова против, а ты его не назначил… ты его забыл… а если бы он и не хотел, то его можно принудить… Меттий говорил, что этот человек даже хочет быть послом…

– Да кто же?

– Принцепс аллоброгов, Валерий Процилл.

– Валерий Процилл… да… он из семьи Валериев и носит высокий сан князя дружины аллоброгов… Он холостой, имеет только одного родственника Валерия Донотавра. Так… я подумаю о твоем предложении…

Цезарь глубоко задумался. Ссориться из-за Валерия будет не с кем, если он погибнет или попадет в неволю. Фабий его друг, но Фабий находит хорошим все, что ни делает Цезарь.

Цезарь любил Валерия за его аккуратность и знал, что тот любим в войске, но… иного выхода нет; Валерий или никто.

Цезарь давно приметил, что Антоний слишком часто хвалит Валерия, настойчиво выдвигая его на выполнение различных трудных поручений. Ссора у Цитерис и гибель Летиции были известны Цезарю, но он давно об этом забыл, а если бы и помнил, то не предполагал, что Антоний мог так долго таить злобу на человека, оскорбившего не его лично, а хулигана Клодия и танцовщицу. Цезарь не знал, что этот легат любит Цитерис до безумия, к тому же никогда не прощает, если поклялся отомстить.

– Быть по-твоему! Жребий брошен! – высказал Цезарь решение своей любимой поговоркой.

Глава XI

Меланхолик на пирушке весельчаков

В походной таверне Друза было человек двадцать посетителей. Несчастный Думнорикс, все еще не оправданный, но и не осужденный, избавленный от цепей, но задержанный в лагере по интригам Лискона, одиноко сидел в углу и тянул вино кружку за кружкой, бормоча бессвязный вздор. Не обращая внимания на заливавшего свое горе арестанта, его брат Дивитиак отчаянно проигрывал в кости свои деньги легату Титурию, уже научившись говорить с римлянами без переводчика обо всем, что касалось веселья.

За игральным столом и кубком различие языков, как и все привилегии, быстро уничтожается. Пьяница пьяницу и игрок игрока легко поймет, как бы им ни было трудно говорить между собой в других случаях.

Игравшая молодежь давно покинула кости и сгруппировалась вся около этого стола, подсмеивалась над игроками, которых не оторвешь от костей до самой трубы, возвещающей утреннюю зорю. Молодежь забавлялась и дикарскими выходками Дивитиака, и его исковерканными фразами, выражавшими совсем не то, что он хотел сказать.

В этом кружке находился и Люций Фабий, не меньший любитель всевозможных потешных сцен, как и отчаянных проявлений отваги.

Дивитиак при каждом своем проигрыше то бросал кости на пол, то плевал на них, то упрашивал, точно они живые существа, способные понять его желания, а при выигрыше целовал их и гладил. По временам он ударял своим богатырским кулаком по столу так сильно, что даже посуда дрожала на полках, а Беланда у очага вздрагивала и кричала, чтобы дикарь не ломал ее мебель.

Подле Беланды мыла посуду Гунд-ру и толокся Церинт. Между старухой и Разиней установились нежные, почтительные отношения, как между матерью и сыном, хоть они все еще с трудом понимали друг друга.

Церинт помогал старухе мыть посуду и, к досаде Беланды, зазевавшись на игроков или засмотревшись на нее самое, успел в этот вечер разбить несколько тарелок и кружек, за что тотчас предлагал деньги, но Беланда каждый раз отклоняла такую щедрость, уверяя, что сочтется с ним после.

Разиня увивался около хорошенькой маркитантки, забыв, что давно пора спать; он об этом стал часто забывать со времени знакомства с Гунд-ру, от которой Беланде стало известно его лигурийско-галльское происхождение из богатой семьи. Он не догадывался, что любимая особа тут же навела справки и проверила сведения о его родне – и неаполитанской, и лигурийской, и кадуркской, только не сообщала ему об этом, пользуясь его неумением говорить с Гунд-ру без ее посредничества.

Церинту казалось, что сердечко его очаровательницы откликнулось на его любовь без всякой задней мысли, и он хвастался перед господином, что Беланда любит его – некрасивого, рыжего бедняка – оказывая ему предпочтение перед другими – богатыми красавцами. Фабий, конечно, не верил этому, и отвечал сарказмами, остря над именем Беланды, в переводе означавшем лодку, что, дескать, достанется ему беланда деревянная, то есть он, завертевшись около маркитантки, будет негоден в оруженосцы и, лишившись места, воротится к отцу в рыбаки.

Втянувшийся в игру до самозабвения Дивитиак, наконец, выкинул на костях удачный ход, благодаря которому почти отыгрался к досаде толстого красноносого легата Титурия и, обрадовавшись удаче по-дикарски, сначала подбросил кости кверху до потолка, угодив одной из них в голову близстоявшему легату Аврункулею Котте, за что был тут же назван «ослом», чего, впрочем, не понял, а потом треснул кулаком по столу изо всей силы и заорал во все горло: «Горе победителям!» вместо «Горе побежденным!»[41]. Раздосадованный толстяк-легат тоже ударил по столу. От совместных ударов двух кулаков стол разлетелся – доски в одну сторону, а ножки в другую.

Хохот молодежи приветствовал этот финал игорной дуэли между легатом и дикарем – финал, последним аккордом которого было падение на пол вместе с разбитым столом и обоих игроков. Дивитиак и Титурий, потерявши равновесие, растянулись среди таверны, столкнувшись лбами.

– Браво, Дивитиак! – кричали зрители. – Браво, Титурий! Виват обоим! Поквитались… поцеловались… да будет с этой минуты между вами вечная дружба! Выпьем за ваше здоровье! Угощай нас, Дивитиак! Твое имя на нашем языке звучит богатством…[42] Эй, Беланда, вина давай самого сладкого хиосского, только не из галльских виноградников. Ха, ха, ха! Настоящего, самого настоящего… Из Хиоса, а не из озера Леман… плыви сюда, Беланда, галльская лодка, с двумя десятками кружек!

Развеселившаяся компания не замечала присутствия и не слышала зова нового лица, явившегося в таверну. Это был Валерий Процилл. Он напрасно звал и дергал за платье своих друзей; никто не замечал его среди общего хохота.

Церинт и Беланда принесли объемистые подносы с кружками вина; маркитантка рассыпалась в похвалах своему вину, уверяя, что оно – настоящее, из винограда, привезенное с острова Хиоса, а не бурда-кислятина из этрусского дешевого вина, женевской воды, меда и ягод.

– За здоровье принцепса-вергобрета! – громко закричал Фабий, поднимая свою кружку. – Быть тебе, Дивитиак, вергобретом и прицепсом эдуев всю твою жизнь!

– И быть тебе ослом над всеми ослами! – добавил Аврункулей Котта, пользуясь тем, что Дивитиак не все понимает.

– И ломать тебе столы! И получать синяки на лоб! И валяться на полу в каждой таверне! – кричали другие.

Непонимавший дикарь отвечал словами благодарности, думая, что ему желают чего-нибудь очень хорошего, и со своей стороны выражал разные благие пожелания своим чествователям.

– За здоровье легата! – воскликнул молодой трибун Лаберий таким же насмешливым тоном. – Быть тебе, Титурий, всю жизнь легатом, не повышаясь в пропреторы и императоры!

– Да будет нашим пропретором только один доблестный Лабиен! Да будет нашим императором один божественный Цезарь! – подхватило несколько голосов. – Да здравствует Лабиен! Да здравствует Цезарь! Да царствует над нами всегда… всю жизнь… да продлят ему боги жизнь надолго! До восьмидесяти лет… до девяноста… до ста… до двухсот… Ха, ха, ха… до лет Нестора-троянца… до лет Сивиллы Кумской… ха, ха, ха!..

Граждане, жен охраняйте! Лысого хвата ведем… –

затянул трибун Марк Аристий лагерную песню.

Золото, взятое в Риме, в Галлии все он спустил! –

подхватил Лаберий.

Галлы Цезарю покорны Никомеду – Цезарь… –

пропел Аврункулей Котта.

– Пора об этом забыть! – перебил Титурий. – Цезарь льстил Никомеду, когда был молод, а кто молод не был?! Цезарь теперь никому не даст власти над собой… Тс!.. Молчите!.. Ни слова о прошлом! Цезарь терпеть не может намеков о вифинском царе.

– А нам-то какое дело до этого?! – закричали друзья Аврункулея. – Что было, того из памяти не вычеркнешь! Он рабствовал в Азии.

– Зато царствует в Галлии…

Вышел спор, чуть не драка между Титурием, Аврункулеем и их сторонниками, и прочей компанией. Раздавались крики:

– Да здравствует конь Цезаря! За здоровье Цезарева коня! Виват Цезарева Фортуна! Эй, Беланда, тащи сюда всем еще по кружке! Фабий угощает!

Шум, толкотня и хохот в таверне были невообразимы.

– Не Фабий… не Фабий… угощаю я! – прокричал кто-то резко, и в круг пирующей, хмельной компании весельчаков после долгих усилий протолкалась мужская фигура в черном дорожном плаще.

– Валерий… ты… в такую пору ночи среди нас… ты угощаешь! – заговорили воины в сильном удивлении, никогда не видев принцепса аллоброгов участником кутежей.

– Я угощаю на прощанье перед смертью, – с достоинством твердо сказал Валерий, – я пришел сюда проститься с друзьями, потому что сейчас еду как посол Цезаря к Ариовисту.

– Тебя, Валерий, к Ариовисту! – воскликнул Фабий вне себя от негодования. – Тебя на верную смерть! Кто присоветовал это Цезарю? Не может быть, чтобы он сам выбрал тебя.

– Сам или нет, все равно… он меня посылает.

– Губить одного из самых верных людей!

– Цезарь позвал меня сегодня вечером, ласково обнял и сказал: «Ты, Валерий или никто…»

Внимание всех присутствующих обратилось на молодого принцепса.

– Наш лысый умеет ласково обнимать, когда ему надо! – заметил Аврункулей насмешливо.

– Кто же будет без тебя главой аллоброгов? – спросил Титурий. – Они с тобой отлично поладили… полюбили тебя… другой может не понравиться им, и произойдет бунт…

– Это зависит от воли Цезаря, – ответил Валерий покорно.

– Еще, пожалуй, дикаря назначат! – засмеялся совершенно хмельной Аристий.

– Похожего на Дивитиака. – прибавил Лаберий. – Ха, ха, ха!.. Уж не Лискона ли?.. А?.. Дивитиак! Проснись, дружище!.. Ты уж заснул на развалинах твоей игорной крепости.

– А?.. Что?.. Играть в развалины? – отозвался дремлющий вергобрет.

– Лискон будет принцепсом аллоброгов! Слышишь?!

– Лискон… Что?

– Принцепс аллоброгов.

– Эх, заешь его медведь! Принцепс аллоброгов не может ничего причинить Лискону… Лискон – эдуй… аллоброги – чужие.

Пьяная компания огласила таверну новым хохотом, видя, что Дивитиак понял совсем наоборот сказанное.

– Эдуя нельзя сделать главой аллоброгов, – заметил Титурий, резонируя с серьезным видом, но в сущности едва держась на ногах, – надо римлянина…

– Уж не тебя ли, легат? – подхватил Лаберий.

– Меня?.. Главой дикарей?! Из легатов?! За какую вину?..

– Разве Цезарь разбирает, кого куда назначить? – перебил Аврункулей с жаром. – Ему что вздумается… за какие заслуги он назначил принцепсом Валерия Процилла? За какие повинности теперь посылает его к германцам? Что-нибудь ему приснится, да гадатель или Рузион наврет чепухи – и дело сделано…

– Однако все, что до сих пор сделано, сделано хорошо! – воскликнул Фабий.

– Ты, золотая юность, не суйся учить людей опытных! Ты еще в первый поход пошел, а я на своем веку много таких походов-то видел… – возразил Аврункулей обидчиво, – за какие заслуги Цезарь сравнял со мной, сделав тоже легатом, Марка Антония? За то одно, что он племянник консуляра и какого консуляра?[43] – заведомого сторонника Катилины!.. Разве это мне, ветерану, не обидно?!

– Обидно!.. Обидно!.. – подхватил Аристий.

– Так кого же в принцепсы? – спросил веселый Лаберий, желая шуткой замять начало новой ссоры. – Эдуя нельзя… Титурий не хочет… мы все тоже не хотим…

– Не хотим!.. Не хотим!.. – закричали многие. – Мы по-галльски не знаем… выучиться, как Валерий, в несколько месяцев не можем… Выйдет у нас с аллоброгами путаница.

– Достанется роль Дивитиака! – подхватили другие. – Ты ему говоришь – «осел!» А он тебе: «Благодарствуй!» Ты ему: «Здоров ли?» А он тебе: «Не хочу»… Ха, ха, ха!

– Цезарю, пожалуй, приснится, что принцепсом аллоброгов надо назначить тоже аллоброга, – сказал Лаберий, – и он возвысит в этот сан дядю Друза.

– Дядю Друза! Ха, ха, ха! – засмеялись многие. – Виват дядя Друз! Выпьем за его будущее могущество! Эй, Беланда, плыви сюда!

– Друз также идет со мной как проводник, – сказал Валерий.

– И Друза к германцам! Это еще что за новость! Цезарь хочет погубить всех полезных и веселых людей! Мы не хотим! Мы не дадим! Мы сейчас все пойдем к Цезарю! – закричали молодые люди. – Беланда, слышишь? Отца твоего шлют на верную смерть.

– Я это знаю, – хладнокровно сказала маркитантка, – отец сам давно вызвался в проводники к послу. Он ходил и с прежними послами.

– И Марка Меттия, – сказал Валерий. – Где Меттий? Я искал его в его палатке; мне сказали, что он здесь.

– Где Меттий? А вон он спит в углу подле Думнорикса, – указала Беланда, – вместе напились и уснули: один на лавке, а другой под лавкой.

Из-под лавки торчали только длинные ноги пьяного декуриона, а голова его покоилась на кульке с кореньями.

Молодежь вытащила Меттия за ноги и начала тормошить его, но разбудить сморенного вином воина оказалось нелегко.

– Сбор трубят, Меттий. Вставай! – кричал ему один в ухо.

– В поход! – подхватывал другой.

– На казнь! – заявлял третий.

– Трубят… в поход… казнить… – бормотал декурион, на минуту открывая глаза. – А казните кого угодно… Мне все равно, только оставьте меня в покое! – И снова засыпал.

Все усилия оказались тщетными, пока Лаберий не вылил на декуриона полное ведро холодной воды. От этой экзекуции Меттий мгновенно вскочил на ноги, дико озираясь и спрашивая, что случилось.

– Цезарь приказал объявить тебе свою милость, – сказал Лаберий. – Исполняет твое желание… дает тебе повышение.

– Господин трибун! – сказал Меттий умоляющим тоном. – Оставь свои шутки!.. Теперь ночь… спать надо… тебе спать не хочется, а я очень хочу… я твоей компании не нарушаю… не беспокой и ты меня! С чего ты меня облил вдруг водой?

– Для того, чтобы тебя разбудить. Цезарь изъявляет тебе свою милость, жалует тебя саном посла и повелевает тебе сию минуту отправляться к германцам.

– Это уж ни на что не похоже, господин трибун! – заворчал Меттий сердито. – Ты мне здесь, в таверне, не начальник, да и вообще не начальник, потому что я декурион не твоей когорты. Что ты пристал ко мне с твоими шутками! Я спать хочу… нечего играть именем Цезаря по тавернам! Стыдно тебе!

– Тебе говорят, отправляйся к германцам, для того и разбудили, – сказал Лаберий.

Многие из присутствующих захохотали и стали дергать Меттия во все стороны, крича:

– Отправляйся, отправляйся к германцам!