За чужую свободу

С каждым днем и с каждым часом росло в Новикове отвращение к этим героям черной дружины, и, если бы не надежда встретить Герту, он вернулся бы к своим. Но и надежда постепенно исчезала. Он не знал даже имени, под которым скрывалась Герта. Единственной приметой была собака. И он неутомимо расспрашивал всюду, не встречал ли кто‑нибудь молодого ландштурмиста с большой собакой по кличке Рыцарь.

До сих пор никто не мог дать ему желанного ответа. Да ведь и собака могла быть убита.

И в эту мрачную ночь, в глухом лесу, окруженный тысячью опасностей, он думал все о том же. Сидя под высоким дубом, в полной темноте, так как костры разводить было опасно, он ждал теперь возвращения своих дозоров, высланных разведать местонахождение неприятеля. Кое – где в темноте вспыхивали и гасли огоньки. Это солдаты выбивали огонь и раскуривали трубки, шепотом беседуя между собою. Ветер усиливался и переходил уже в бурю. Было слышно, как в лесу ломались ветви. Но вот сквозь шум ветра послышался голос часового, выставленного у тропинки, ведущей на поляну:

– Стой, кто идет?

– Свои, свои, – раздался веселый ответ, – не узнал, дядя Петр, ежовая твоя голова.

Это вернулся дозор.

Солдаты замолчали, вскочили на ноги и ближе подошли к своему командиру, чтобы послушать, с чем приехал дозор.

Новиков тоже встал; два бравых урядника доложили, что впереди неприятеля не видно, а в одной версте, тут же в лесу, на поляне расположился большой отряд своих немцев. Дозорные побывали у них и хотя не знали ни слова по – немецки, но объяснились» чисто», как выразился один из них.

– Этот отряд тоже из дружины. Веселые все, – говорил урядник, – так что смеются, песни поют, костры жгут, нисколечко не остерегаются. Командир толстый, рыжий, сидит на барабане, по – французски говорит и вино дует. Приказал передать, чтобы непременно к нему пришли наши.

– Да как же ты понял его? – удивился Новиков.

– Эвона, – улыбнулся урядник, – чего не понять. Он по – своему, а я отвечаю: слушаю! Так что как есть все понял.

Но Новиков так и не понял, а только пожал плечами.

– Ну, что ж, веди, коли так, – сказал он и приказал собираться.

Через несколько минут отряд уже выезжал гуськом по узкой тропинке.

Уже издалека были видны среди деревьев пылающие костры и доносились громкие крики.

«Удивительно, – думал Новиков, – что это значит? Кругом рыщут неприятельские дозоры…»

Часовой у поляны окликнул:

– Кто идет?

– Черная дружина, – ответил Данила Иваныч.

Часовой пропустил.

Дождик перестал моросить. Костры ярко освещали и группы лежавших и стоявших солдат, и стреноженных лошадей, и толстого офицера на барабане.

Подъехав прямо к нему, Новиков соскочил с лошади.

– Ротмистр Новиков из черной дружины, – произнес он.

– Поручик Рейх, – ответил немец, вскакивая.

Протягивая руку, он постарался изобразить на своем лице любезную улыбку, отчего его щетинистые усы поднялись к самым глазам, а губы растянулись, обнажая крепкие, блестящие зубы. Он был без каски. Рыжие волосы стояли вихрами над его низким лбом, таким низким, что казалось, что волосы начинаются чуть не от бровей.

Сзади него стоял солдат с бутылкой в одной руке, со стаканом в другой.

– Мы празднуем, господин ротмистр, – заговорил Рейх, – свой заслуженный отдых.

– Вы очень шумно празднуете, господин Рейх, – сухо заметил Новиков.

Немец захохотал, потирая руки.

– О! – воскликнул он, – это что? Вот доберемся до своего города, там уж погуляем!

– Да что же случилось, – спросил Новиков, – чтобы торжествовать? Разве есть известие о победе?

– Как! Вы ничего не знаете? – удивился немец.

– А вы что знаете? – ответил Новиков.

– Ах, ну, так вполне понятно, что вы не понимаете нашего веселья, – заметил Рейх.

При этом он повернул голову и свистнул. Солдат с бутылкой тотчас налил стакан и подал ему.

– Стакан господину ротмистру, – приказал Рейх.

Солдат живо нагнулся, вытащил откуда‑то из‑под барабана стакан и, наполнив его, подал Новикову.

– Но я ничего не понимаю, не будете ли вы добры объяснить наконец? – начал он.

– А теперь, – перебил его Рейх, – выпьем дружно за мир!

– Как за мир?! – воскликнул Новиков, и мгновенно волна радости поднялась к его сердцу. Мир – значит можно вполне отдаваться своим чувствам, искать Герту, найти ее и с ней вместе свое счастье. Он ни на миг не сомневался в том, что она жива. Это была какая‑то странная, инстинктивная уверенность.

– Да, да, – весело повторил Рейх, видимо, довольный произведенным впечатлением. – За мир! Ну, положим, пока еще не совсем мир, а только перемирие, почти на два месяца! Вот что! А за перемирием – мир, это ясно, как солнце. Меня уведомил Люцов. Мы все в восторге. Я всегда говорил, что наш Фридрих III стоит Фридриха II. Только оборванцы – ландштурмисты могут роптать. Мы же предпочитаем худой мир доброй ссоре. Наполеон увидел, что с нами теперь не легко справиться. Мы порядком пугнули его. Он и присмирел. Да, прусская армия первая в мире!.. – закончил он, чокаясь.

Новиков машинально чокнулся. Он так был поражен словами Рейха, что даже не знал, что отвечать. Самохвальство, тупость и наглость этого прусского офицера невольно внушали подозрение, что он выпил лишнее.

В конце концов, пристально вглядываясь в лицо Рейха, достойного подданного великого короля Фридриха III, Новиков нашел его забавным и не счел нужным отвечать ему. Но он все же считал вполне возможным заключение мира, конечно, не по тем соображениям, какие приводил Рейх.

– Значит, мы повернем домой? – спросил он.

– О, да, да, – подтвердил Рейх, – мы повернем домой! Довольно мы таскались по этим проклятым лесам, в голоде, в холоде, ежеминутно рискуя жизнью! Довольно войны, черт возьми! Да здравствует мир!

Солдат уже переменил бутылку и продолжал стоять наготове.

Рейх старался быть любезным с русским ротмистром; он не раз убеждался, что в русской кавалерии офицеры по преимуществу родовиты и богаты, из так называемых» бояр». А Новиков всем своим видом, а также умением говорить по – немецки поддерживал его в этом убеждении.

Рейх приказал принести побольше сена и усадил Новикова, предлагая ему закусить и выпить. Новиков, поглощенный своими мыслями, мало слушал словоохотливого немца, кое‑как поддерживая разговор, но с удовольствием поел и выпил хорошего вина.

Утомление последних дней, бессонные ночи давали себя знать. Поблагодарив Рейха за гостеприимство, он пожелал ему доброй ночи и, завернувшись в шинель, уткнувшись в теплое сено заснул крепким сном. Скоро его примеру последовал и Рейх.

XXIX

Шум и громкие крики разбудили Данилу Иваныча. Уже рассветало. Небо было чисто, и над лесом загоралась заря. Новиков увидел необычайное оживление на поляне и услышал сердитый голос Рейха, окруженного толпой солдат.

Новиков вскочил и подошел к толпе. Солдаты, узнав офицера, расступились, и Новиков очутился в небольшом кругу, рядом с Рейхом.

Прямо перед собою он увидел трех юношей в форме французских стрелков. Один из них был офицер. Они стояли бледные, но спокойные, со связанными за спиной руками. Им было на вид лет по шестнадцати – семнадцати. Небольшого роста, худенькие, еще не сформировавшиеся, они были похожи на кадет среднего класса.

Рейх, еще не протрезвившийся, с опухшим лицом, красными глазами, кричал хриплым голосом на ломаном французском языке.

Новиков не успел еще понять из его криков ни одного слова, как французский офицер вдруг вспыхнул и с загоревшимися глазами, тоном бесконечного презрения сказал, качая головой:

– О подлец, подлец!..

На мгновение Рейх опешил, но потом, как‑то захрипев, словно зарычав, бросился к французу и поднял руку. Офицер страшно побледнел, но не отступил, не сделал ни одного движения, продолжая неподвижно смотреть в лицо обезумевшего Рейха.

Но рука Рейха не опустилась. Она осталась в воздухе, со страшной силой сжатая чужой рукой, и он услышал чей‑то тихий, но угрожающий голос:

– Вы этого не сделаете, поручик Рейх.

Он повернул искаженное болью и злобой лицо и встретил холодный, жесткий взгляд Новикова.

Он отступил на шаг, и Новиков выпустил его руку. Проклятье застыло на губах поручика при взгляде на решительное, с плотно сжатыми губами лицо русского» боярина».

Пленный француз с облегчением вздохнул и посмотрел на Новикова детски – благодарными глазами.

– Что это значит? – со сдержанным бешенством начал Рейх, отходя в сторону.

Солдаты быстро отодвинулись, словно испугавшись, и отошли подальше.

– Это значит, – спокойно ответил Новиков, – что я помешал вам совершить поступок, в котором вы, конечно, потом раскаялись бы.

Последние слова Данила Иваныч произнес с нескрываемой насмешкой.

– Это не первый раз, – возразил Рейх. – Я умею с ними обращаться. Этих негодяев взяли в плен. Они шпионили за нами.

– Но ведь теперь перемирие, – заметил Новиков.

– Тем лучше, – скривив в улыбку губы, сказал Рейх. – Под шумок легче отправить к черту десяток – другой этих молодцов.

– Во всяком случае не при мне, – холодно сказал Новиков и, обратившись к своим казакам, громко крикнул:

– Развязать пленных!

– Этого вы не смеете делать, – теряя самообладание, закричал Рейх. – Это моя добыча, и я расстреляю их! Не сметь их развязывать, – обратился он к своим солдатам.

Немцы теснее окружили пленных, а казаки словно по команде обнажили шашки, смотря на своего командира. Еще минута, и загорелась бы схватка. Рейх злорадно усмехнулся. Немцев было по крайней мере в три раза больше.

Новиков мгновенно понял положение и быстро подошел к немецким солдатам, держа руку на кобуре пистолета.

– Слушать меня, – закричал он по – немецки. – Я здесь старший! Прочь! Или я повешу десятого.

Солдаты отошли нерешительно, поглядывая на Рейха. Но Рейх стоял тоже в нерешительности, не зная, что предпринять. В нем смутно говорила привычка к казарменной дисциплине, и он соображал, старший ли ему этот офицер, или нет?

Но прусский вахмистр оказался решительнее него. Он стал перед пленными, не двигаясь с места. Новиков подошел к нему и при взгляде на его наглое лицо почувствовал, что перестает владеть собой. Он выхватил пистолет и со словами:

– Когда я приказываю, приятель, меня слушают, – с размаху ударил его по голове ложем тяжелого пистолета.

Вахмистр пошатнулся и упал. Отошедшие немцы сразу вытянулись. Казаки уже перерезали шашками веревки.

Тут Рейх сразу решил, что русский офицер действительно старший.

Между тем молоденький француз взволнованно говорил Новикову:

– О, благодарю, благодарю вас, вам я обязан больше, чем жизнью. Вы, наверное, не немец?

– Я русский, – ответил Новиков.

– Я так и думал, – воскликнул француз, – вы очень великодушны. Они ничего не щадят… Мы – четырнадцатого стрелкового полка, дивизии Сугама, – продолжал он, – мы догоняли полк по дороге к Люцену. Они знали о перемирии, заговорили с нами и вдруг набросились на нас. О, если бы не их подлость, они даром не захватили бы нас!..

– Теперь вам нечего бояться, – заметил Новиков, – вы свободны. Но лучше не идите одни. Я скоро выступаю, и нам по дороге. Отдохните пока. Будьте моим гостем, хотя сейчас я должен оставить вас. Мне надо распорядиться.

С этими словами Новиков пожал юноше руку.

– Но ваше имя? – спросил француз. – Мое Опост д'Обрейль.

– Новиков, – ответил Данила Иваныч.

– Еще раз благодарю вас, господин Новиков, – произнес д'Обрейль. – Я поеду вместе с вами.

Рейх чувствовал себя униженным и от всей души ненавидел Новикова, но вместе с тем чувствовал к нему страх.

– Вы чересчур добры к этим разбойникам, – заискивающе начал он, подходя к Новикову. – Я знаю вашего славного партизана Фигнера. Он никогда не таскает за собою пленных. Это только обуза, и притом цель войны – уничтожить возможно больше врагов.

– О да, вы с Фигнером поняли бы друг друга, – пренебрежительно сказал Новиков, – но у нас разные взгляды, и поэтому я с особенным удовольствием заявляю вам, что я больше не остаюсь в черной дружине и не имею никакого желания когда‑либо и где‑либо встретиться с вами. Прощайте.

Рейх остался один, соображая услышанное, и наконец решил, что русский офицер теперь ему не старший.

– Так погоди же, голубчик, – злобно думал он, – я покажу тебе.

В это время к нему подошел очнувшийся вахмистр. Лоб у него распух и был окровавлен, глаза заплыли.

– Здорово, милый Вейс, разукрасил тебя русский офицер, – заметил Рейх, – но так как ты все же жив, то я дам тебе поручение.

Он взял Вейса за пуговицу, наклонился к нему и тихим голосом стал что‑то объяснять, на что Вейс, улыбаясь, кивнул головой.

Новиков решил, не теряя времени, вернуться с отрядом к своим, не считая себя вправе распоряжаться им, раз заключено перемирие. А потом уже на свободе продолжать розыски Герты, для чего взять отпуск.

Он позвал урядника и распорядился готовиться к отъезду и позаботиться, чтобы пленным французам были даны лошади из запасных. Казаки крестились, узнав, что возвращаются к своим.

– Ну их к бесу, этих басурманов, – говорили они, – нехристь, разбойники, одно слово – немцы.

Вообще казакам, как и их командиру, пришлись не по душе союзники.

Новиков медленно ехал в голове отряда, погруженный в свои мысли. Какая‑то тяжесть давила его сердце. Обманутые надежды, чувство отвращения при воспоминании об этой знаменитой черной дружине, темное будущее, смутное сознание бесплодности приносимых жертв, презрение к тем, кого было приказано считать друзьями и союзниками, – все это мучило и раздражало его.

Из глубокой задумчивости его вывел взволнованный голос урядника, подскакавшего к нему.

– Так что, ваше высокоблагородие, французов увели, – задыхаясь, докладывал урядник.

В первую минуту Новиков не понял его.

– Как увели? – переспросил он.

– Так точно, – ответил урядник. – Пока мы собирались, – немцы их и увели.

Новиков понял, и кровь бросилась ему в голову. Он вдруг вспомнил, что оставил их, не позаботясь вернуть им оружие.

– А, вот как, – стиснув зубы, произнес он, – хорошо же! Ребята, за мной! – крикнул он, круто поворачивая лошадь.

Его томление и глухое раздражение нашли выход.

На просторной поляне по – прежнему группами толпились пруссаки; было заметно, что они тоже готовились к выступлению. У составленных ружей лениво бродили двое солдат.

– Оцепить ружья, – скомандовал Новиков, не останавливаясь. Он пересек поляну, отыскивая Рейха, но его не было.

– Где командир? – спросил он солдата, стоявшего у опушки на часах.

Солдат молча указал на широкую тропинку, в конце которой виднелась прогалинка, на которой толпились люди.

Новиков погнал лошадь, сопровождаемый несколькими казаками. Другие остались у ружей.

Но едва он достиг прогалины, как услышал пронзительный крик, странно отозвавшийся в его сердце. Его конь ворвался в толпу солдат, испуганно бросившихся в разные стороны.

Новиков увидел на конце прогалины стоявших в ряд французов, опять со связанными руками, перед ним несколько солдат с ружьями у плеча, а между пленными и солдатами невысокого стройного юношу, распростершего руки, прикрывавшего собою французов.

Тирольская шляпа с пером и широкими полями, сдвинутая набекрень, закрывала от Новикова лицо юноши наполовину.

– Нет, – высоким звенящим голосом кричал юноша, – вы не будете убийцами! Убейте сперва меня, а потом опозорьте имя германца еовым убийством.

– Уберите проклятого мальчишку, – закричал Рейх, – или я сам заткну ему глотку.

Но в тот же момент Рейх отскочил и испуганно обернулся. Лошадь Новикова ткнула его мордой в шею. Не успел он сказать и слова, как Новиков, спрыгнув с лошади, стоял уже рядом с ним.

Рейх пришел в себя.

– А, это опять вы! – крикнул он. – Но теперь я не позволю вам больше распоряжаться. Вы здесь не старший, и на каждого вашего солдата у меня четыре! Вы, кажется, думаете, что прусский офицер позволит безнаказанно ругать себя подлецом!

– Я не стану спорить с вами, кто старший, – глухо ответил Новиков, пристально следя за Рейхом, старавшимся незаметно расстегнуть кобуру, – но ваши солдаты безоружны, так как мои казаки завладели их ружьями.

Рейх бросил вокруг себя растерянный взгляд. Он увидел толпу своих безоружных солдат и понял, что о сопротивлении нельзя и думать. Лицо его исказилось от бешенства.

– А все же они сдохнут, – крикнул он. – Солдаты…

Но прежде, чем он успел раскрыть рот, дуло пистолета блеснуло перед его глазами, и спокойный голос Новикова произнес:

– Теперь командуйте, – для них и для себя.

Рейх отшатнулся.

– Убирайтесь к дьяволу, – хрипло произнес он, поворачиваясь.

– Но прежде уберите солдат и велите вернуть пленным оружие, – повелительно произнес Новиков.

Рейх махнул рукой вахмистру и медленно побрел на поляну.

Вся эта сцена произошла так быстро, что и юноша – заступник, и пленные французы даже не рассмотрели своего спасителя и только тогда поняли, в чем дело, когда ушли готовые их расстрелять солдаты.

Новиков повернулся к пленным и вдруг замер. Из глубины леса с радостным лаем выбежала огромная собака и бросилась к юноше. Юноша обнял ее, потом собака подбежала, виляя хвостом, к пленным, обнюхала их и, вернувшись к юноше, глухо рыча, встала рядом с ним.

Почти следом за ней выбежал из леса молодой человек, опоясанный длиннейшей саблей, путавшейся у него в ногах, и тоже подбежал к юноше.

Новиков едва устоял на ногах.

– Рыцарь! – крикнул он. – Рыцарь!

Собака насторожилась и вдруг, понюхав воздух, бросилась к нему.

Юноша словно застыл, прижав к груди руки. Потом быстрым движением снял с головы шляпу и с громким криком:

– Это вы, вы, – побежал к Новикову.

Новиков протянул обе руки. Ему хотелось крикнуть:

– Герта, моя Герта! – но он сдержался, вовремя поняв, что выдал бы ее.

Герта добежала, вся сияющая, с глазами, полными радостных слез, и без раздумья, повинуясь мгновенному порыву, обняла его… Но через мгновение, вся пылающая, вырвалась из его объятий и сказала прерывающимся голосом:

– Так вы не забыли Макса Гардера? Я здесь с Гансом…

А Ганс, раскрыв рот, смотрел на эту странную встречу…

С удивлением и перешептыванием смотрели и солдаты на такую необычайную встречу немецкого ландштурмиста с русским офицером.

О пленных французах забыли, пока они сами не попросили развязать их.

XXX

Новиков только рукой махнул на вопрос урядника, что делать с немцами:

– Пусть убираются.

И немцы убрались скорее, чем предполагали. Казаки, не успевшие с утра как следует поесть, воспользовались готовыми кострами и, не спрашиваясь командира, занялись стряпней.

В стороне от всех, скрытые деревьями, сидели Герта с Новиковым. У их ног лежал Рыцарь.

– Это ужасно, ужасно, – рассказывала Герта, и ее холодная рука дрожала в руке Новикова. – Где же высокие мечты, где истинное геройство? О, я рада умереть за родину! Но не с ними. Я хочу видеть мою родину свободной, благородной, чтобы я могла гордиться ей… А они! Боже! Если бы вы знали, как травят они нас, как издеваются над нами… Для них мы – народное ополчение – сброд, бродяги… Они смеются над нами, унижают нас… Они запрещают нам говорить о свободе народа!! Они никого не щадят… они грабят своих и клевещут на других. Они внушают мне ужас и отвращение… О, – со стоном вырвалось у Герты, – клянусь вам, в саксонских деревнях, где они зверствовали, мне было стыдно, что я – дитя одной с ними страны… Я счастлива, что остановила сегодня это новое убийство. Их было на моих глазах так много, этих убийств. Я бросила свой отряд, узнав о перемирии, и была одна с Гансом и собакой. Я случайно увидела… Без меня вы бы опоздали… Они лгуны, предатели, – говорила она шепотом, с выражением ужаса и словно удивления. – Разве я могла думать, что это такой ужас! Разве то я слышала в доме отца и то ожидала… – Она опустила голову, и крупные слезы катились по ее бледным, похудевшим щекам… – Но нет! – воскликнула она, – не может быть, чтобы вся страна, весь народ сделались их жертвой! Ведь жив еще Штейн, жив Ян, растет Тугенбунд. Они не смогут задушить его, хотя этого хочет сам король и Гарденберг и вся прусская казарма. Мы спасем Пруссию от нее самой, иначе она станет проклятием мира и бесславно падет! Ваш государь поможет нам! Он добр, великодушен и свободолюбив…

Новиков вспомнил свою печальную, далекую родину и молча вздохнул…

А Герта час за часом передавала ему все, что испытывала и пережила за эти два месяца. И перед ним рисовались страшные картины бессмысленной злобы, разнузданных инстинктов, кровавых зверств, называемых подвигами…

И когда она кончила, он тихо обнял ее и стал ей шептать те слова, от которых возрождается душа, мир кажется прекрасным, и ослепительной волшебной сказкой становится весна молодой жизни.

Было решено, что Герта поедет в Карлсбад и будет жить там до заключения мира, который, конечно, как это бывает всегда, последует за перемирием. А Новиков возьмет отпуск, заручится пропуском, что, конечно, не представит затруднений, и проедет в Лейпциг за старым Гардером. А потом… потом ничего, кроме бесконечного счастья…

Так они мечтали!

Никогда так радостно не сияло для Новикова солнце, как в этот чудесный летний день, когда он ехал рядом с Гертой впереди своего маленького отряда.

Рыцарь бежал у самого стремени Герты, а Ганс, с которым уже познакомился Новиков, ехал за ней.

Рядом с Новиковым ехал и д'Обрейль. Юноша был счастлив и весел. Он не находил слов благодарности своему молодому спасителю господину Гардеру и без умолку рассказывал о себе и о своем императоре. Он еще не кончил Бриенской школы, той, в которой учился сам император. У него есть мать и отец, сенатор, и маленькая сестра Люсьена. Отец и мать сами благословили его на войну для защиты императора и Франции! Слова юного д'Обрейля дышали страстным обожанием своего императора. За дело при Бауцене 14–й полк причислен к молодой гвардии, но он не успел еще поставить на каску императорского орла.

Русских все любят и считают ошибкой императора его поход в Россию. Сам император любит русских и царя Александра, но зато все они ненавидят немцев, таких наглых в случае успеха и таких лакеев при неудаче. В своем увлечении юный француз забыл, что его спаситель тоже немец, но Новиков рассеянно слушал его, а Герта, не знавшая французского языка, не понимала его слов, да едва ли и замечала его, смотря сияющими глазами на Новикова. Не все ли ей равно!

Забежавший вперед Рыцарь вдруг остановился на середине дороги, залаял, зарычал и с опущенным хвостом и ощетинившейся спиной остановился.

– Он чует врага, – сказала Герта.

Но не успела она сказать этих слов, как на дорогу, через канаву, отделяющую ее от леса, перескочили несколько всадников и стали поперек дороги…

Впереди на огромной рыжей лошади сидел молодой офицер в темно – зеленом мундире с шитым золотом воротником. Он держал в руке обнаженную саблю.

– Но это баварские кирасиры! – воскликнул д'Обрейль.

– Стой! Кто идет? – крикнул офицер, поднимая саблю.

– Русский отряд, – подъезжая, ответил Новиков.

Д'Обрейль подъехал с ним рядом.

– Как вы могли очутиться по эту сторону Эльбы? – резким голосом продолжал офицер, злобно поглядывая на русских. Его худощавое лицо с большим хищным носом имело угрюмое и дерзкое выражение.

Новикова раздражал этот тон. Герта испуганно глядела на его побледневшее лицо. Д'Обрейль настолько знал немецкий язык, чтобы понять, о чем говорил офицер.

– Мы только ночью узнали, что заключено перемирие, – сдерживаясь, спокойно ответил Новиков.

– Прошу вас не задерживать отряда, – на ломаном немецком языке произнес несколько высокомерным тоном д'Обрейль.

Этим тоном офицеры непобедимого императора привыкли говорить с немецкими офицерами.

– А как вы попали сюда? – спросил баварец на скверном французском языке, смягчая тон при виде формы французского офицера.

– Мне кажется, это не может интересовать вас, – холодно ответил д'Обрейль, – и надеюсь, что вы не задержите нас.

– Вас – нет, но не этих господ, – сказал баварец, указывая рукой на Новикова.

– Что это значит! – закричал Новиков. – Вы не смеете задерживать меня с отрядом!

– Вы, по – видимому, партизан? – спросил офицер, не отвечая.

– Да, я партизан! Довольны ли вы? Теперь посторонитесь, – наезжая на офицера, сказал Новиков.

Д'Обрейль не отставал от него.

– Оставьте этот отряд, я предупреждаю вас, вы свободны, – обратился к нему баварец.

– Я не позволю вам мешать им, – закричал д'Обрейль.

– Тем хуже для вас, я по крайней мере предупреждал, я исполняю приказ императора Наполеона, – произнес баварец, – а вам, – повернулся он к Новикову, – я должен сказать, что перемирие существует для всех, кроме вас, и что вы и все вам подобные разбойничьи шайки, вместе с майором Люцовым, объявлены, по повелению императора Наполеона, вне закона! Вы мой арестант.