Баллада о любви. Стихи и переводы

Мама

Давно я взрослым стал, и я почти что счастлив,

Что дом родной сменил на тысячи дорог.

Я знал, ты ждешь меня, но вспоминал нечасто,

А если и писал, то только пару строк.

И дом наш опустел, в нем гости были редко.

По вечерам в гостиной тихо и темно.

Лишь иногда заглянет поболтать соседка,

Да почтальон с письмом вдруг постучит в окно.

И вот я снова здесь. Ну что же, мама, здравствуй!

Вернулся все же я, твой блудный сын домой.

Он жив-здоров пока, всё у него прекрасно.

А как ты тут? Ты плачешь? Что с тобой?

И замечаю я в косе твоей вдруг проседь —

Лет прожитых и бед суровую печать.

И губы, дрогнув, непривычно тихо просят:

«Прости, как можешь ты одна меня прощать!»

Мне сегодня позвонила осень…

Мне сегодня позвонила осень

И вздохнула в трубку бессловесно.

А я ждал – сейчас возьмет и спросит:

«Без меня как жил ты, интересно?

Помнишь, расставались в ноябре мы?

Обещал ты верным быть в разлуке.

Обо мне ль писал свои поэмы,

Сочинитель ты мой близорукий?

Я тебя туманом обнимала,

Каждой лужей отражала, милый,

В золото деревья одевала

Для тебя – ты помнишь, как всё было?»

Не спросила, чтоб не знать ответа,

И дала отбой, боясь услышать

От меня, как изменил ей с летом,

Опьянев от всех его излишеств.

Тот роман был краток, но так ярок.

Был влюблен я, счастлив и беспечен.

Но загар – единственный подарок —

Оказался так недолговечен.

Рассмеялось лето на прощанье,

Рукавом зеленым мне взмахнуло

И сентябрьским тихим утром ранним

Из моей постели ускользнуло…

Сыплет дождь, и ветер тихо стонет.

Глаз поднять не смею от стыда я.

За окном, прижав к стеклу ладони,

Осень, глядя на меня, рыдает

Музыка

О Музыка! Когда ты родилась?

Была ли и до сотворенья мира?

Или потом уже ты началась,

Звуча совсем нескладно, грубо, сыро?

Тебя сперва лишь голос выводил

Под мерный ритм простого барабана.

Мотив нехитрый волшебство творил,

С толчками сердца в такт взлетая рвано.

А после кем-то срезанный тростник

В мелодию вдруг превратил дыханье,

Едва лишь жадный рот к нему приник,

Ища для песни новое звучанье.

Но Музыка во всем заключена.

И вот уже, дрожа высокой нотой,

Звенит ее величество струна,

Поет в руках искусных у кого-то.

А Музыка всегда была живой,

Без устали обличие меняла:

Однажды звуков мощною рекой

По клавишам рояля побежала.

О Музыка! Твои сто тысяч лиц

Всегда прекрасны и все время новы.

Не зная истощенья и границ,

Ты воздвигаешь и крушишь основы.

Ты с колыбельной в жизнь вошла мою

И распростишься, лишь когда бесследно

Уйду в последний свой земной приют

Под похоронный марш, грустящий медно.

Никколо Паганини

Пальцы, как паук, на грифе скрипки,

Профиль сатанинский на стене.

Гений с безобразною улыбкой

Снова мне является во сне.

Против смысла здравого дерзая,

Музыка струится в зал опять.

Вы моё страдание и зависть,

Разве может смертный так играть?

Маэстро! Ваша тайна в ваших мёртвых руках.

Вы черепом оскаленным смеётесь в гробу

Над теми, кто, завидуя, гадает сейчас:

Так кто вы были – демон или гений?

Им легче объяснить безумство рук и смычка

Лишь тем, что с преисподней вы связали судьбу.

Но верю, что вы – точно не из тех, кто продаст

Бессмертие души за поклоненье.

Может быть, завистники и правы:

Если чем и связаны вы с адом —

Это адский труд не ради славы.

И успех – не главная награда.

Главная награда за терпенье

И за руки, сыгранные в кровь, —

Скрипки человеческое пенье,

Уводящей в мир безумств и снов.

Маэстро! Ваша тайна в ваших мёртвых руках:

Как всех вы заставляли разом дух затаить?

Как в смех или рыданья повергали людей

Лишь голосом волшебной вашей скрипки?

Вы музыкой рождали боль и радость в сердцах —

А этого ценою никакой не купить.

И верю, что, как все, сполна вы жизнью своей

Платили за триумфы и ошибки.

Черный ангел Аббадон

Аббадон в иудейской и в христианской теологии – ангел истребления, разрушения и смерти.

Черный ангел Аббадон —

Весь одетый в пламя

Вестник чьих-то похорон —

Пролетал над нами.

Хоть спешил он, но назад

Обернулся все же,

И сказал нам его взгляд,

Что мы смертны тоже.

Он запомнил нас тогда,

Погрозил перстом нам.

И теперь бегут года.

В ожиданьи томном.

Вот вернется мой палач,

Как всегда, некстати,

И под близких моих плач

Мою душу схватит.

А когда он с ней в руках

В небе понесется,

На кого-то второпях

Снова обернется.

Зонт в руках

Незваною приходит к нам беда.

Никто несчастий сам себе не ищет.

Я часто вспоминаю, как тогда

Ушел из дома, а пришел на пепелище.

Метались люди, вещи вынося.

Рванулся в свой подъезд сквозь дым угарный.

«Куда ты? Стой, дурак! Туда нельзя.

Там просто ад», – мне вслед орал пожарный.

Меня догнал он, за руку рванул

И оттащил назад: «Там все сгорело.

Взрыв газа. Пьяным гад один уснул

С окурком… И тебе жить надоело?»

Я понимал: он прав, но сгоряча

Всё ж не желая в эту правду верить,

В его объятьях бился и кричал:

«Там дочь… Жена…», сквозь пламя рвался в двери.

Внезапно, как в насмешку, хлынул дождь.

Огонь с водой – вот это сочетанье!

И в голове мелькнуло: «Чуда ждешь?

Но до тебя нет дела мирозданью.

А бога, видно, нет. Да, это так».

И как мне дальше с этим жить – не ясно.

Когда в душе моей лишь боль и мрак,

Вся жизнь в момент зачеркнута вдруг красным.

И кто-то, сердобольный, зонт раскрыл

Над головой моей и сунул в руки.

А я упрямо про себя твердил,

Что я с родными временно в разлуке.

«Они вернутся, – я себе внушал. —

Настанет день – друг друга мы обнимем».

Чтоб не сойти с ума, я повторял:

«Всё будет хорошо. Я встречусь с ними…»

Как описать тот миг, когда в слезах

Ты ничего не видишь и не слышишь,

Всё потеряв, и зонт в твоих руках —

Над головой единственная крыша?..

Прошли года. Всё поросло быльем.

Вновь буднично всё и обыкновенно.

Но долго сердце рваное моё

Кидала в боль пожарная сирена.

Чуть отпустило прошлое потом,

И научился жить я настоящим.

Но каждый раз я, стоя под зонтом,

Вдруг вспоминаю, как всё преходяще…

Притча о богаче и бедняке

В Святой земле наш Бог Христос

Сошел с Небес в народ.

Известен нам, многоголос

Евангельский отчет.

Немало и других потом,

В иные времена,

Историй сложено о Нем.

И вот еще одна.

Об этом точно не писал

Евангелист седой,

Но случай все ж известен стал,

Подхваченный молвой…

…Недавно лишь казнил Христа

Град Иерусалим.

Вдруг слух – могила-то пуста!

Где Иисус? Что с Ним?

Народ ведь видел – не слепой,

Глазея под крестом,

Его с поникшею главой,

Пронзенного копьем.

А Он явился во плоти

Своим ученикам.

И вскоре город весь почти

Дивился новостям,

Гудел, как улей: «Так Он Бог?

Выходит, так и есть,

Раз за три дня воскреснуть смог

И ходит снова здесь».

И те, кто веру вдруг обрел

В божественность Его,

Зовут под кров свой, за свой стол

Кумира своего.

С улыбкой льстивой перед ним

Богач творит поклон:

«Войди в мой дом, о, Элохим!

Как буду я польщен!

Тебя на злате угощу,

Танцовщиц позову

И ценным мирром умащу

Я сам твою главу».

Пред Иисусом и бедняк

Склонился: «О, мой Бог!

Я голодранец, я батрак,

И дом мой так убог!

В нем стены лишь и голый пол,

Но я бы счастлив был,

Коль до меня б Ты снизошел,

Под кров мой Ты б ступил.

И скромный ужин буду рад

Я разделить с Тобой.

Увы! Совсем я не богат,

Обижен я судьбой.

Всю жизнь работал честно я,

Но этот мир жесток.

И плата вся за труд моя —

Лишь черствый опреснок».

Толкает грубо батрака

Богач: «Эй, голытьба!

Взашей тебя гнать, дурака!

Бог не призрит раба!»

В глазах Христа блеснул укор,

И с места Он встает:

«Скорей не обращу я взор

На золото твое.

Его собрал ты под свой кров

Неправедным путем.

В нем слезы вдов и стон рабов.

Проклятье тебе в нем!

Еще мы встретимся с тобой:

Столетья пробегут,

И это ты войдешь в дом Мой —

Придешь на Страшный Суд.

Твоим быть гостем не хочу.

Ты зря готовил стол», —

Бог так ответил богачу

И к бедняку вошел…

Славный город Кёльн

«Эй, собирайтесь, люди! —

Звон летит с колокольни. —

Праздник сегодня будет

В славном городе Кёльне».

Радостно все внимают:

То-то будет гулянье!

Ведьму нынче сжигают

Добрые христиане.

Ох, сатана глумится!

Разве кто мог подумать?

С чертом сошлась девица.

Старосты дочь – колдунья!

Трели ее чаруют,

Стоит едва запеть ей.

Голос такой дарует

Небо лишь раз в столетье.

Как он силен и ярок!

Явно что-то нечисто.

Это – адский подарок,

Так заявил епископ.

Город не удивился:

Вот, значит, в чем тут дело.

Ясно, с чего девица,

Прямо как ангел, пела.

Ведьма она – ну точно!

С пыткою допросили.

Пусть не созналась – срочно

Сжечь все равно решили.

Площадь битком набита.

С ма́ла и до велика

Тянут все жадно шеи:

Вон, у столба, Вероника.

Гляньте: палач как весел —

Будет нынче работа!

После развеет пепел

Ночью под эшафотом.

Хворост хорош на диво:

Ишь ты, как полыхнуло!

Ветра сильным порывом

Тут же пламя раздуло.

Вопль из огня был страшен:

«Господи, как мне больно!

Где милосердье ваше,

Добрые люди Кёльна?»

Чудный голос сорвался

В крик запредельной муки.

Сунуть монах пытался

Крест в горящие руки.

Баба в костер полено

Кинуть сумела ловко,

Радуясь вдохновенно:

«Ярче гори, чертовка!»

Рвань заодно со знатью

Жадно и зло смотрела,

Как полыхало платье,

Белая кожа чернела.

С пеплом к небу взлетевши,

Телом еще догорая,

Ведьмы душа безгрешно

В двери скользнула рая.

Ну а толпа делила

Место у эшафота,

С бычьей тупою силой

Вновь затоптав кого-то.

И до искры последней

Всё досмотрев довольно,

После пошли к обедне

Славные граждане Кёльна.

Больше не слышен будет

Ангел в стенах собора.

Снова дар этим людям

Небо пошлет не скоро.

* * *

Выдумка все, возможно.

Только сегодня даже

Встретить нам в жизни можно

Этих всех персонажей:

Бабу с ее злорадством —

Да не одну такую,

Власти с попом панибратство

И палача, что ликует.

Ну, и как прежде, снова

«Добрые христиане»

Скопом швырять готовы

В тех, кто гоним, камнями.

В ожидании солнца

Объелись падали.

Падали и вставали —

И снова падали.

Не могли не падать:

Соблазн велик.

Вели себя,

Но не лучшим образом.

Других за собой вели туда же.

Желали солнца.

Сон цапли

Каждую ночь видели.

Взлететь пытались,

Пытали тело.

Но зря мы были.

И зримы были

Кому-то свыше.

Он, кто чем дышит, прекрасно слышит

И нас зовет он,

Но зов всё тише…

Король и Ангел

Жил-был король Жестокий Джон.

Страной сурово правил он.

И под его пятой народ

Стонал уже не первый год.

Для подданных он был тиран,

Грозой был для соседних стран:

Сильней, чем мир, любил войну.

Имел любовниц, бил жену.

Ел мясо в пост, творил лишь зло,

Был пьяница и сквернослов.

Бесчинствовал, что было сил,

И всех налогами душил.

Кто скажет слово поперек —

Бросает в каменный мешок:

Баронов знатных, черный люд…

Скор на расправу Джон и лют.

За сорок лет, что он прожил,

Грехов немало накопил.

Но есть епископ под рукой:

Всегда отпустит грех любой.

Текут монаршие года:

То казнь, то пир – всё, как всегда.

Наскучит мир – он рвется в бой.

Доволен Джон своей судьбой.

Но как-то раз в тиши ночной

Раскат раздался громовой.

Проснулся Джон, а через миг

Вдруг ангел перед ним возник.

И без вступлений и прикрас

Сказал: «Грядет твой смертный час.

Как только пролетят три дня,

Ты снова в гости жди меня —

И под часов полночный бой

Приду я за твоей душой.

Смерть не щадит и королей —

Готовься мир покинуть сей».

«Я просто сплю», – подумал Джон.

Но молвил ангел: «То не сон.

Напомнит боль в твоей груди,

Что ждет могила впереди».

Сказав так, вестник вдруг пропал,

И к сердцу Джон ладонь прижал:

Иглой его пронзила боль.

Вот тут-то сдрейфил наш король.

И лучшего из всех врачей

Велит позвать к себе скорей.

Но тот, и денег за визит

Не взяв, уныло говорит:

«Бессильна моя помощь тут —

С такою хворью не живут.

Вердикт печальный у меня:

Отпущено вам лишь три дня.

Не врач вам нужен, а монах

Пора покаяться в грехах».

И, низкий сотворив поклон,

Он поскорее вышел вон.

Король, услышав приговор,

Со лба холодный пот утер.

Велит секретаря позвать

И начинает диктовать.

Указом первым в пару строк

Скостил он смердам всем оброк.

Второй указ диктует Джон —

Допрос под пыткой упразднен.

Эдиктом казни отменил

И двери всех темниц открыл.

А всем, кто в рабстве, – вот те на! —

Свобода вдруг возвращена.

Указ, указ, еще указ…

В ту ночь Джон не сомкнул уж глаз.

Лишь только утро настает,

Двор короля не узнает.

Другим монарх надменный стал:

Свою гордыню растерял.

На мессе встал средь бедняков

И даже пару спел псалмов.

Все свои войны прекратил,

Всех сирых щедро одарил

И в кои веки Джон наш сам

Долги вернул ростовщикам!

Любовниц разогнал своих,

И на жену гнев поутих,

Не слышно больше бранных слов.

Всё. Джон на Божий суд готов.

Три дня промчались: раз – и нет!

Джон в спальне. В белое одет.

С распятием в руках лежит,

Вслух молится и весь дрожит.

Бьет полночь. Молния в окне.

И ангел входит весь в огне.

«Ну что, готов в последний путь?

От страха Джон смог лишь кивнуть.

Но вестник говорит ему:

«Тебя с собою не возьму.

Ты был тщеславен и жесток —

Бог преподал тебе урок.

Чтоб понял ты, что на земле

Для смердов и для королей

Неведом их удел и век,

Что слаб и хрупок человек.

Пусть даже властью осенен —

Со смертью всё теряет он.

Из праха вышел – канешь в прах.

Что в мертвых унесешь руках?

Ведь трон в могилу не возьмешь:

Гол был рожден и гол умрешь.

Ты столько лет прожил в грехах —

Подлец в короне и шелках,

Распущен, груб и полупьян.

Тебя, заносчивый тиран,

В порядок привести дела

Угроза смерти лишь смогла.

За три прошедших дня успел

Ты сделать много добрых дел.

Не хочешь коль в аду гореть,

Живи, как в эти дни, ты впредь.

А к старому вернешься – что ж,

Вмиг в пекло все же попадешь.

В аду вас, всяческих царей,

Побольше, чем самих чертей.

Сказал – пропал. А Джон с тех пор

Всё вспоминал их разговор.

Чуть соберется в грех он впасть —

И сдаст назад…

Вот это власть!

Другое дело. Можно жить…

Народ вдруг стал его любить.

И в хрониках остался он,

В конце концов, как Добрый Джон…

Эх, всем бы деспотам разок

Но получить такой урок!

Урод

Глядя в зеркало, словно в окно, за которым чужой:

«Это кто?» – осторожно касаюсь рукою лица:

Вдруг обижу того, чье оно – ведь оно не мое.

Как заставить себя наконец-то привыкнуть к нему?

Мне мучительна пытка отождествленья с собой —

Словно пялишься в шкуру, слинявшую с ребер чужих.

Закрываю глаза и тогда лишь я вижу себя.

Открываю – и нет меня. Там я, внутри, глубоко.

Вот еще один кинул с презреньем: «Смотрите, урод!»

И безжалостный смех грязным комом мне в спину летит.

Словно в клетке о прутья, в груди бьется в ребра душа,

С оболочкою этой расстаться мечтая скорей.

Старик и скрипка

Глядя рассеянно в зал,

Старый усталый скрипач,

Вскинув смычок, заиграл

Вальс, так похожий на плач.

Плакала скрипка

О прошлых ошибках,

Прощаньях, утратах —

На сердце заплатах,

О том, что со всеми

Безжалостно время,

И плакал со скрипкой старик.

И, позабыв про толпу,

В пальцах смычок сжав сильней,

Жаловался на судьбу

Старенькой скрипке своей.

С грустной улыбкой

Шептал своей скрипке

Нехитрую повесть

Про чистую совесть,

Что пусто в кармане —

Ведь жил без обмана

И верить он людям привык.

Занавес мягко упал

Плотными складками вниз,

А музыкант всё играл

В бархате пыльном кулис…

Собачья смерть

Уж не щенок, но и не взрослый,

И ребра тощие в дугу.

Собачий небольшой подросток

Лежит, свернувшись, на снегу.

Я подошел немного ближе,

Хотел окликнуть, приласкать,

Но, странно тих и неподвижен,

Он стыло продолжал лежать.

Снежинки на носу не тают.

Увы! Он слишком слабым был.

А ночь морозная такая.

И пес ее не пережил.

Лежит колечком, будто спящий.

Словно забылся средь кустов

Впервые сном он настоящим,

А не когда вскочить готов…

…Он был рожден в отбросов куче,

Но с главной мыслью в голове,

Что человек – на свете лучший,

Хоть ног имеет только две.

И вот, едва окреп немного,

Отправился в щенячий путь

И тыкался прохожим в ноги,

Пытаясь ласково лизнуть.

В ответ – пинки. Быть может, случай?

Но нет. Пинки. Пинки опять.

И мысль, что «человек – он лучший»,

Стал постепенно забывать.

И стал пес недоверчив, собран:

Вокруг ведь зло наверняка…

И лишь во сне на его ребра

Ложилась ласково рука.

И в эту ночь. Опять приснилась.

И провела по голове.

Он сжался, принимая милость.

Еще погладь! О, человек!

Подставил спину он с опаской

И замер, млея, чуть дыша.

И дрогнула от этой ласки

Собачья битая душа.

И произнес вот этот, в белом:

«Отсюда взять тебя могу» —.

«С тобой? Пойду!»… Лишь только тело

Лежать осталось на снегу…

…Мир от людей, как прежде, тесен.

Но мимо все спешат опять.

Живой им был неинтересен.

А мертвый? Вовсе наплевать.

И он ушел, назад не глядя,

Ушел в мир лучший, неземной,

Где, наконец, его погладят

Впервые в жизни… Пусть в иной…

Мой мозг – как старая сума…

Меняю платье и дома,

Друзей, врагов и в жизни роли.

Мой мозг – как старая сума,

Лежащая на антресоли.

Хранишь такой баул порой,

Что клал в него, не помнишь точно:

Всё, что мешалось под рукой,

И всё, в чем не нуждался срочно.

Однажды, встав на табурет,

Достанешь сумку и откроешь.

Ища какой-нибудь предмет,

До дна ее ты перероешь.

И вот внизу, под барахлом,

Лежащем в глупом беспорядке,

Вдруг – фото. Желтым уголком.

Застряло в порванной подкладке.

И ты забудешь, что искал,

И руки упадут безвольно:

Как ты когда-то обожал

Ту женщину! И станет больно.

Ты вспомнишь резкие слова,

Обиды, ссоры, подозренья —

То, как делили вы на два

Двух ваших душ произведенье.

Но ведь любовь была. И пыл.

И свет тех дней с тобой остался —

Про них ты тоже не забыл,

Как оказалось, хоть пытался.

В печали час почти пройдет,

И даже, может, ты заплачешь.

А после старый снимок тот

В баул подальше снова спрячешь.

Пусть продолжает там лежать

Напоминаньем сиротливым

О том, что ты вполне мог стать

По-настоящему счастливым…

…Вот так же в поисках себя

Займусь я вдруг самокопаньем,

В багаж свой старый углубясь,

Накопленный за жизнь сознаньем.

Понять пытаясь свою суть,

По прошлому слегка тоскуя,

Не зная, как покой вернуть,

Все в голове переверну я.

Воспоминаний вороха

Перелопачу я. И вскрою

Всех тайных мыслей потроха:

Стесняться что перед собою?

И вот, почти достигнув дна,

В кусочке мозга самом пыльном

Увижу: старая вина

Свернулась в закутке извильном.

Под грузом всех иных забот

Давно забыта: как и нету.

Но совесть память всколыхнет,

Вскрывая снова рану эту.

И словно мне в глаза сам Бог

Заглянет, головой качая.

Ударит резко, как под вздох,

Вина тяжелая былая.

Ее, как вещь в баул, никак

Назад не спрячешь – бесполезно.

И этот, вроде бы, пустяк

Каленым станет жечь железом.

Кого обидел – нет уж тех.

Казалось бы: чего стыдиться?

Кто ж знал, что стародавний грех

Как долг, лишь продолжал копиться!

И я пойму, что кредитор —

Не тот, кому нанес я рану.

Счет не предъявлен до сих пор,

Но будет – поздно или рано.

Хоть время не воротишь вспять,

Ошибок не исправишь прежних,

Мой кредитор готов прощать

Долг даже самый безнадежный.

Мне надо лишь признать вину:

Вздохнет Бог, наш расчет отложит

И спишет мне еще одну

Ошибку. Он один всё может.

Прости! Не дай сойти с ума

От этой безысходной боли…

…Мой мозг – как старая сума,

Лежащая на антресоли.

Глава 3. Брат на брата

Мы на первый-второй рассчитались…

Мы на первый-второй рассчитались

Перед тем, как нас в бой повели.

Мы, вторые, живыми остались,

Ну а первые все полегли.

Ждут бои нас с тобой и другие,

Но не знаем, кому повезет:

Будем первые или вторые,

Когда новый наступит расчет.

И не страшно уже, и не жалко —

Изменила нас сука-война.

Спим в окопах сырых мы вповалку —

Жадно ловим мгновения сна.

Где-то там, за дождем серо-мелким,

Враг, ощерившись сотнями дул,

Замолчал, оборвав перестрелку.

Он, наверное, тоже уснул.

Замер мир в этом кратком покое.

Степь дождя пьет с небес допьяна,

Не успев пока стать полем боя —

Завтра крови напьется она.

И над станом врага, и над нами,

Муча сердце тоской, вьются сны:

Лишь о доме, о детстве, о маме

И о том, что вернулся с войны…

Иди ты…

В тот год, в тот день, в то утро шла война.

Не важно, где и с кем. Ещё одна.

Вдруг вспышка взрыва, а очнулся – плен

И сырость земляных подвальных стен.

Боль в ране, холод, жажда, страх в душе́.

Порой не ясно: жив иль мертв уже.

Но вот однажды свет проник в подвал:

"А ну, давай на выход, я сказал!"

И вывели, толкая и глумясь,

И, в спину ткнув, лицом швырнули в грязь.

Потом раздался окрик: "Твою мать!

Ну что, довоевался, сука? Встать!»

Цыплячья шея, рваный воротник.