Adelante, Гончар, adelante

– Ну прости меня, Глеб! Я наговорила тебе лишнего, – она накинула футболку, расправила ее до бедер. Подошла к курящему Глебу и обняла его за предплечье.

Он молчал, с фальшивым вниманием глядя, как с каждой затяжкой уменьшается сигарета.

Он думал о том, кем она была для него, и ответ как-то не подворачивался. Любовницей? Подругой? Девушкой? Телкой? И с тоской склонялся к последнему.

Он хотел бы остаться в этой маленькой комнате хозяином! Хотел бы любить Лену и заботиться об этой красивой и в меру непутевой женщине. Но женщина, увы, не зовет его делать эти приятные вещи. Женщина пока находится в поисках своего, не пересекающегося с Глебом счастья…

– Ничего, – ответил он и погладил ее по голове.

Потушил окурок. Рывком надел брюки.

– Ты не будешь завтракать? – уже все понимая, спросила она.

У него не было желания язвить. Поэтому он ответил:

– Спешу! – получилось просто и натурально. Глебу понравилось.

– Ты же мне позвонишь?

– Ну конечно, – чуть не добавил «нет» Глеб.

Он вышел к остановке трамвая. В воскресный день на улицах почти не было людей. Глеб подумал, что еще пару лет назад он бы заплакал от досады. А теперь…

Теперь он четко понимал, что она ему не нужна, несмотря на то что с ней хотелось остаться.

В понедельник побывавший в Музее истории религии Корнеев делился с Глебом.

– Зря ты не пошел… – сожалел он.

– Зря, – согласился Глеб. – Действительно зря…

7

В слякоть ботинки – те, что подарил Глебу Корнеев, – были особенно хороши. Если зимой в приличные морозы ноги все-таки мерзли, то вот в такую – апрельскую – погоду ботинки были незаменимы. Поскольку непромокаемы. И по утрам Глеб не обходил детскую площадку, где собралась талая вода, а шел напрямик. Водостойкие ботинки вели себя как нельзя лучше.

После пережитой зимы влажный апрель уже не удивлял Глеба и не становился для него чем-то непривычным, несмотря на то что такой апрель в его жизни случился впервые. На родине в это время люди расхаживали в футболках.

К концу месяца наступило резкое потепление.

Лужи подсохли. Возле канализационных люков желто заморгала мать-и-мачеха.

Дышать стало вдруг легко, как будто легкие нарастили за зиму дополнительный объем.

Глеб был рад тому, что ему некогда тосковать. Хотя поводов для тоски было достаточно.

Во-первых, ему стало понятно, что надо искать какой-то заработок. Денег, которые присылали родители, было совсем мало. К тому же мать писала, что отец вновь стал выпивать. Выводы, как говорится, напрашивались сами собой.

Отец три года не брал в рот ни капли. Этой весной подшивка кончилась. Повторять опыт отец категорически отказывается. И пьет пока не очень крепко – по крайней мере совмещает пьянство с работой. Чем это кончится, знают все. В том числе и отец. И несмотря на это, надеются на лучшее. Зря!

Во-вторых, на чужих примерах перед Глебом открылись непостижимые его разуму еще полгода назад горизонты.

Серега Ковба долго ухаживал за Олей Скрипченко. Приглашал ее в ресторан на чашечку кофе. Дарил ландыши. Потом как следует поприжал Олю на черной лестнице. После этого они решили жить вместе.

Сначала они хотели расселить соседей, придумывая для этого хитрые комбинации. Потом ходили напрямую к коменданту. Комендант, ленивая дама за сорок, проживающая на пятом этаже, сказала, что свободных комнат нет. Возможно, простимулированная каким-нибудь стодолларовым конвертом, она бы и нашла выход, но Ковба решил вопрос по-другому.

Серега работал охранником на платной автостоянке. Получал довольно легкие и, соответственно, небольшие деньги. Так вот, Ковба снял комнату в коммунальной квартире. Кроме себя поселил туда и счастливую Олю. Тесноту маленькой комнатушки Серега объяснял так:

– И так и так тесно! Так я лучше с телкой, чем с Ушаком!

«Ушаком» называли здорового, как секретер, и крепко пахнущего мужчиной капитана сборной института по плаванию Сеню Ушакова. До последнего времени Ушак был Серегиным соседом.

Теперь Серега проживал с еще не вышедшей из статуса «телки» Олей.

К тому же комната была все же объемнее двуспальной общажной кельи.

Пока такой поворот был пределом мечтаний Гончаренко. Помимо денег для совместного проживания была нужна вторая половина… Глеб пытался не переживать об этом и думал пока о том, как создать уют там, где он жил сейчас.

Сосед давно предлагал купить вскладчину телевизор. При том что, имея деньги, мог бы сделать это в одиночку. Однако ему и в голову не приходила эта затея. Ему было не взять в толк, почему Глеб стал бы смотреть телевизор бесплатно. И он не покупал.

– Займи у кого-нибудь, – предлагал он и, не услышав ответа, добавлял весомое: – Отдашь в рассрочку.

Как будто бы даже знал, у кого занимать.

В начале мая Глеб принес телевизор. Стоило ему обмолвиться в институте о том, что неплохо было бы… Или – неплохо бы было…

В общем, ему пришлось еще и выбирать. Не отягощенные ощущением финансового краха однокурсники наперебой предлагали ему старенькие телевизоры. Среди телевизоров были даже радиола и проигрыватель виниловых пластинок.

В итоге за компанию к старенькому «Горизонту» комната Глеба пополнилась еще и кассетным магнитофоном без задней стенки. Рухлядь была вполне жизнеспособна.

– Почем взял? – заинтересованно произнес сосед, доставая при этом лощеный кожаный кошелек.

– Да убери… – благодушно удостоил ответа Глеб. Ему было приятно внимание, оказанное ему товарищами.

Сосед поспешно убрал лопатник в задний карман.

К вечеру комната наполнилась синеватым свечением. Если свечение и движущиеся фигуры мешали готовиться к занятиям, можно было тихонько запустить шелестеть аудиокассету. На единственной пока аудиокассете было коротко выведено:

«Битлз». Эту кассету Глебу подарил Корнеев.

Глеб пытался организовать свое существование так, чтобы тосковать было некогда.

Когда все же подступало, Глеб уходил на берег Невы.

Не парадная, а уже судоходная Нева жила в десяти минутах ходьбы от общежития. Они любили гулять здесь по набережной с прошлой симпатией еще в октябре. С тех пор, не в пример симпатии, Нева стала еще краше.

Он, подстелив пустой рюкзак, садился на ступени набережной. Когда были деньги, доставал купленную пачку сигарет. Отключался от всего, что оставалось за спиной. Впереди же были только вода и сравнительно далекий берег.

Глеб предавался мечтам, как тибетский монах, отказавшийся от земных благ. Сходства с монахом добавляло то, что Глеб тоже от них, земных благ, отказался, правда, по другой, экономической причине.

Здесь, на берегу Невы, Глеб впервые принялся мечтать о путешествиях. Уже не отвлеченно, а с четким практическим применением своих знаний. Все, что не касалось математик, давалось Глебу легко. Более того – от некоторых предметов он получал удовлетворение. И чувство причастности. Да что там от предметов – даже от слов! Не каждый может со знанием дела говорить о скорости адвекции…

Еще он проникался уважением к преподавателям. Многие из них были учеными с мировыми именами. При этом вместе со студентами дымили в курилках и иногда маялись с похмелья на первых парах. От такой сопричастности Глеб чувствовал себя молодым перспективным специалистом. Конечно, усмехался этому… А после опять чувствовал.

Когда начинало темнеть, Глеб уходил с берега. Темнота была благодатной почвой для нездоровой тоски, а от одиночества в голове образовывались ненужные, неполезные вещи.

Вспоминалась осенняя симпатия. Еще несколько приятных взору женщин. Если не уйти в это время и остаться сидеть до темноты, вспоминалась Лена. На Лену стоял запрет.

Табу!

На ее все – от пахнущей лаком блондинистой прически и ало выкрашенных губ до… Если не остановиться и на этом – то, что после «до», окончательно сбивало Глеба с нужных мыслей. И хотелось рычать и выть одновременно. Добраться до ее бедер и рвать кружевную ткань, чтобы грубой рукой добраться до мокрого…

Глеб сплевывал в воду от отвращения.

Он позвонил ей один раз потом – выпивший был. К счастью, линия была занята.

Он сплевывал еще раз.

«Все будет», – раз за разом повторял он. И то и другое – результаты работы. Обычно эти два явления идут рука об руку, и чем больше у тебя денег, тем пушистее у тебя женщины.

«Все будет», – говорил он себе и, стиснув зубы, вставал со ступенек набережной, чтобы уйти до сумерек.

С Корнеевым Глеб общался все меньше. Потому что с некоторых пор пределом мечтаний Корнеева был теплый портвейн и задушевные разговоры где-нибудь на крыше. У Глеба все-таки были иные приоритеты. Да и прежний Корнеев, не имеющий очевидных вредных привычек, был Глебу немного ближе. Тот Корнеев напоминал Глебу себя лет в пятнадцать. Еще до женщин.

И все же преступал рамки алкогольного запрета он теперь в основном с Корнеевым. Только в отличие от Глеба Слава переступал эти рамки почти каждый день.

К тому же Корнеев совсем влюбился. И вел себя порой так глупо, как может вести себя человек, влюбленный первой любовью. В своей жизни этот период Глеб с удовлетворением и охотой подзабыл. Потому что тоже вел себя очень глупо.

На вопрос Корнеева о первом чувстве как-то отреагировал:

– Да… Противно вспоминать…

Соответственно, пытался этого не делать.

Когда мать-и-мачеха, помелькав и исчезнув, сменилась одуванчиками и в недалекой перспективе замаячила сессия, Глеб был к ней подготовлен.

В этот раз он зубрил материал совсем один. Оставил на потом даже белые ночи. Несогласные с этим белые ночи одна за другой заглядывали в окошко общаги, где до утра не гасла настольная лампа.

Сосед Глеба спал крепко и невозмутимо. Он учился на другом, менее престижном факультете и получил свои тройки просто так – за посещение.

Первой – с удовольствием и не без определенного блеска – Глеб сдал историю. Даже помещение, в котором проходил экзамен, а до того читались лекции, хранило на себе отпечаток прошлого. Помещение до революции являлось домовой церковью, тогда как все здание до своего советского прошлого – богадельней.

Густобородый преподаватель долго слушал Глеба, бесшумно жуя губами, словно лошадь. Потом снял очки и положил их перед собой.

– Достаточно, – заключил он и долго и кругло рисовал в зачетке Глеба «отлично».

Довольный Глеб вышел из кабинета. Минут десять подождал Корнеева, которому история тоже не могла причинить неприятностей.

– Отметим? – засуетился Корнеев, доставая из заднего кармана весомую купюру.

– Все сдадим и отметим, – оборвал его радость Гончаренко.

– Да по пиву… – не понял приятеля Слава и даже замер, не донеся купюру обратно в карман.

– Нет. Я не буду, – жестко отрезал Глеб и пошел к выходу.

Он чувствовал, что переиграл. Переборщил. Отрезал чересчур резко. Корнеев ведь не предлагал ему банкета, да еще и за его, Глеба, деньги. Элементарно предложил выпить пива.

Если бы Глеб получил три, он бы согласился. Если четыре – подумал бы. Но здесь на карту было поставлено самоощущение. Психология победителя.

Глеб удалялся, и удивленный Слава не бросился его догонять.

Глеб отдалялся от Корнеева.

«Слабого – подтолкни».

Корнееву только-только исполнилось восемнадцать.

Через неделю, перед последним экзаменом, Глеб не раз ловил себя на мысли, что не входящая в его планы тройка сейчас пугает его больше, чем, наверное, отчисление из института полгода назад. Тогда это было естественным. Сейчас он делал все для того, чтобы тройки не случилось.

Математика опять оказалась последней, и поэтому до конца сессии вся группа находилась в напряжении. Исключая, может быть, двух-трех отличников и стайки безнадежных, которым было вообще все равно.

В зачетке Глеба к «отлично» по истории присоседились две вполне объемные, отвечающие требованиям Глеба четверки. Присовокупить к ним третью близняшку значило на полгода обеспечить себя карманными деньгами.

Глеб по-настоящему готовился.

Две или три ночи подряд он листал конспекты. Часто слюнявя указательный палец, слизал с него все отпечатки. За неимением кофе выпил пачку турецкого чая, доводя его крепость до бензиновых разводов в стакане. Даже практически не курил.

Накануне экзамена Глеб лег спать попозже. Потому что до этого ложился пораньше – в четыре и в пять утра. На этот раз – около двух ночи.

Проснулся – уверенный. Отдохнувшая голова сохранила около десятка доказательств теорем из просмотренных вчера тем. Результат более чем впечатляющий!

Когда Глеб понуро вышел из аудитории, то увидел сидевшего на подоконнике Многодеева.

– Глебыч, не сдал, что ли? – окликнул его тот.

– Да ну… тройка, – выдавил Глеб и выругался.

– Да ладно, Глебыч! Зато лето! – и приятель картинно обвел рукой оконный пейзаж, где на фоне сочных июльских красок сидели на траве перед институтом праздные студенты.

– Лето, – согласился Глеб.

На родину он собирался в начале июля. Никто же не знал, что экзамены кончатся так быстро. Время сессии закладывается студентами с учетом времени пересдачи. Да и деньги, которые Глеб планировал потратить на билет, родители пришлют только в последних числах месяца.

Лето уже не было так плотно связано с югом, как в первое полугодие. Оказалось, что лето существует и на севере. И мшистое, ягелевое лето Петербурга, о котором он составил мнение на родине, оказалось фантазией.

Менее жаркое лето включало в себя все летние атрибуты – высокие температуры и быстрые ливни, буйство листвы и яркость красок. И белые ночи, о которых он не имел полного представления до сих пор.

Домой уже не тянуло, и Глеб с оттенком неприязни вспоминал свою осеннюю тоску по родному городу. С неприязнью же откровенной, без оттенков, он думал о словах Влада, сказанных ему однажды:

«Дома хоть телевизор был. И матушка готовила…»

К тому же Влад особо не изменился. Потирал руки, когда речь заходила о доме. На насмешливый вопрос Глеба, задаваемый десятки раз, Влад отвечал почти одно и то же – ответ допускал небольшие вариации:

– Как дома нечего делать? Пива взять. На пляж пойти и на телок смотреть.

Если на улице погода была дождливой, Влад менял занятие, оставив только место действия.

– Да я пива наберу и пойду на море бычков ловить…

Тяга к крупному рогатому скоту довольно четко прослеживалась в его ответах.

Иногда, и все чаще в последнее время, Глебу вообще не хотелось ехать домой. Заставать там пьющего отца и задерганную, уставшую от этого мать. Беззащитного младшего брата, который был на восемь лет младше Глеба. И еще он почему-то стеснялся себя – теперь столичного и совсем не такого, как раньше.

Местное лето можно провести с гораздо большей пользой. Тот же Корнеев звал к себе на дачу, которая северной своей стороной выходила чуть ли не прямо на Финляндию.

Пока Глеб задумчиво поглядывал в окно, дымя стрелянной сигаретой, из аудитории вышел Корнеев.

– Ну? – заинтересованно спросил Глеб.

– Не поверишь – пять! – ухмыльнулся Слава и щелкнул пальцами в воздухе.

– Не поверю… – произнес Глеб.

– На, смотри… Я специально в сумку не убираю, – и он сунул Глебу зеленоватую книжечку зачетки.

В графе и вправду стояло «отл.».

И Глеб огорчился. Причем огорчился трезво, четко понимая, что зависть – чувство бессмысленное и дурное. Только вот что-либо сделать с этой завистью у Глеба пока не получалось.

Да и чувство было новое.

Если раньше Глеб играл на чужом поле и по чужим правилам – приезжий, еще не обученный и не обстрелянный, – то сейчас все они были в равных условиях. При том что Глеб, как ему казалось, прилагает больше усилий.

Поэтому зависть… вернее, обида была. Только вот сам Корнеев был в этом не виноват.

Когда горстка закрывших сессию счастливчиков превратилась в толпу, они долго решали, как следует отмечать событие.

Финансово обеспеченные предлагали открытое кафе с зонтиками. Остальные – бродить по городу… Выпить на набережной Невы… Сфотографироваться на фоне Петропавловки…

И только Глеб вдруг произнес:

– А пойдемте гулять… ночью!

Выбор был сделан. Когда Глеб вернулся в общагу, чтобы переодеться, у вахты, в деревянных ячейках для телеграмм, он обнаружил клочок бумаги, адресованный ему. «Приезжай зпт погиб отец тчк»

8

Глеб проснулся от звука. Во сне ему почудилось, будто где-то близко, в соседней комнате, прокричал петух. Когда он открыл глаза, стало тихо. Потом послышалось звяканье ведра и резкий скрип.

На соседней койке, завернувшись в одеяло, спал сосед. Вернулся, что ли?

Потом все обрушилось резко и неотвратимо: Туапсе, родной дом, вчерашние похороны отца… На соседней кровати спит никакой не сосед, а маленький брат Ромка.

Глеб спустил ноги с постели, оглядел длинную, как трамвай, бывшую свою, а теперь брата комнату.

Две кровати у окна, одна напротив другой. Стол с неорганизованной кучкой книг и засохшими цветами в литровой банке. Шкаф со шмотками. Обветшавшие обои, которыми оклеили комнату еще в Глебовом детстве.

Глеб залез в брюки, нащупал в кармане сигареты, купленные по вчерашнему печальному поводу. Приоткрыл дверь и через сени вышел на крыльцо.

События вчерашнего дня, которых было многовато для одного человека, казались тяжелым сном, не исчезнувшим с пробуждением.

За вчерашний день Глеб устал так, что едва не засыпал на поминках, в то время как надо было изображать горе.

Изображать горе Глеб не хотел с самого утра.

Однажды, лет, может быть, в двенадцать, Глеб стащил из кармана отца рубль. Сложенная вчетверо бумажка переехала жить из глубокого кармана отцовских брюк в менее глубокий – Глеба. Жила там, между прочим, недолго. На ворованные деньги они с приятелем купили мороженого.

Вечером была крапива. При том что, если бы Глеб не признался сам, вряд ли отец решился бы на бездоказательное наказание. Когда он спросил Глеба: «Ты?» – Глеб честно ответил: «Да». Юлить и вывертываться было еще страшнее.

После крапивы, уже отрыдав и успокоившись, Глеб решил, что убьет отца назавтра, когда тот будет еще спать. Убийство он проспал. Да и ненависть к отцу поутихла. Но шрамик остался. Даже не сказать, что саднил, – только виднелся.

Отец выпивал и огрубевал одновременно. Приходя со смены домой, дремал над остывающим супом с папиросой в зубах, то и дело наливая себе из ежедневной «маленькой». Тихо косел и шел спать, оставив после себя накрошенный хлеб и яичную скорлупу.

В пятнадцать Глеб распознавал свое с ним родство с трудом.

Потом отец все-таки подшился. Стал нервным и резким. Нередко орал на мать за всякую чепуху. Повесил приблудного трехногого кобеля, которого сам же и приволок по пьянке. И кажется, обо всем этом переживал. Жить с ним стало тяжело. Отправляя Глеба в Петербург, был скуп на слова:

– Ты там попробуй закрепиться. Может, девушку найдешь… Ты же сам все знаешь! Деньги я тебе по мере сил… Да, по мере сил…

Когда отец отрезвлялся, денежные дела в семье ощутимо поправлялись.

Любви между Глебом и отцом не было вообще. Хуже того, у Глеба к отцу не было даже уважения – все ограничивалось страхом и пришедшим ему на смену с возрастом равнодушием.

Изображать равнодушие, выдавая его за горе, Глеб не умел. Поэтому все поминки сидел молча, изредка откликаясь на хмельные вопросы бесчисленного количества дядьев как с отцовской стороны, так и со стороны матери.

Чтобы равнодушие было похоже на горе, Глеб в десятый уже раз пытался представить последние часы и минуты отца.

За час до своей смерти отец преспокойно пил водку с владельцем лодки и пьяницей-армянином Акопом – как выяснится позже, отцовским Хароном. За полчаса – собирал весла и вставлял уключины, вглядываясь в ненастное море.

За несколько минут – разматывал снасти.

Как местных жителей занесло в такое море в таком состоянии, знает только водка. Потому что любой рыбак, только лишь поглядев на погоду, отказался бы от рыбачьей затеи.

Армянин утверждал, что случайно перевернул лодку отец. Естественно, что Акоп будет валить все на покойного. С него-то, покойника, какой спрос?

Акопа спасли люди, возвращавшиеся на яхте с прогулки. Отца вынесло на берег спустя сутки. Тело уже поджидали родственники.

Что чувствовал отец, оказавшись в воде? Оторопел и захлебнулся или боролся до последнего? Сумел ли осознать надвигающуюся смерть, или море смилостивилось, лишив отца чувств раньше, чем жизни?

Так размышлял Глеб, глядя на поднимающих полные рюмки дядьев, которых отцовская смерть ничему не научила.

В какой-то момент Глеб почувствовал отвращение к каждому поодиночке. Они – как отцовские, так и материнские родственники – были примерно одинаковыми. Умеренные пьяницы, работяги с той или иной квалификацией, хозяева с тем или иным уровнем домовитости… Багровые от ветра и водки лица. Прокуренные усы. Они родились здесь, на берегу моря, и умрут они точно здесь. На том же берегу моря. То, что они не поцарапают земной коры, – это полдела! А вот то, что они даже не мыслят этого попробовать… И их счастье находится где-то между первой и восьмой рюмками, после восьмой ложкой дегтя примешивается тоска… И Глеба интересовало, о чем могут тосковать эти люди!

Жалел Глеб только мать! И, как оказалось, зря. В первую ночь после его приезда они с матерью долго просидели за столом. Выпивали. Глеб заметил, что мать приобрела какие-то навыки в этом деле. Промолчал. Говорила мать вот что:

– Я устала, Глеб! Я его последнее время даже своим присутствием раздражала! Придет домой, глазами туда-сюда – меня нет! Он давай Ромку гонять по пьяному делу! То ему не то, это не это… Деньги-то на выпивку он где брал, если он месяц уже не работал? Сперва свои были, а потом свои-то кончились! Ты не беспокойся, Глеб, мы-то с Ромкой проживем. Так, кое-что еще продать можно, и тебе присылать буду. Только учись ты…

Красивая раньше, к сорока годам мать заполучила порцию седины в шикарные, когда-то черные волосы.

Глеб сидел, набычившись, низко опустив голову. Смотреть матери в лицо ему почему-то было стыдно. Он пока не мог сказать: «Не надо мне присылать деньги. Я сам!»

Если мать Глеб жалел, то Ромка его беспокоил. Запуганный ребенок с черными, доверчивыми глазами все больше молчал, и если Глеб спрашивал его, Ромка отвечал вяло и односложно. Родственных чувств к Ромке, как и к отцу, тоже было немного.

Глеб курил на крыльце, наблюдая за тем, как просыпается жизнь в доме напротив.

Сосед дядька Андрей выкатывает из ворот белую «восьмерку». Оставляет машину заведенной и возвращается во двор. Что-то кричит в окно дома – очевидно, прощается. Садится за руль и уезжает.

Глеб не здоровается с дядькой Андреем, зная, что у того плохое зрение. В этой гробовой суматохе Глеб не успел пробежать даже друзей и соседей.

Сегодня суббота, и большинство его знакомых, наверное, спят еще в это время.

Из-за угла дома с пустым, в опилках, ведром вышла мать.

– Курам дала, – сурово произнесла она и, мягче: – Ты зачем так рано проснулся?

Глеб спустился под горку. Потом прошел мимо магазина и хотел было повернуть обычной дорогой, той, что он ходил к Скрипкину, когда кто-то громко окликнул его сзади.

– Гончар! Глеб! – и снова: – Гончар!

Глеб обернулся, узнав голос приятеля.

Глеб не помнил того времени, когда он был не знаком со Скрипкиным.

Они вместе ходили в детский сад. Все, что Глеб помнит оттуда, – это как раз сопливая физиономия Скрипкина. Дальше – первый класс. Его и Скрипкина матери ведут первого сентября в школу нарядных детей, болтая между собой так увлеченно, что Глеб и его друг Санек едва не удрали от них.

Младшая школа – Глеб украл у отца две папиросы и принес их в класс в нагрудном кармане школьного пиджака. Одна из папирос просыпалась. Вторую они выкурили за гаражами, стоящими неподалеку от здания школы. Глеба тошнило, и он надолго забыл о табаке. С Саней, увы, этого не произошло.

Между детскими безобразиями и первым интересом к девочкам – глупости наподобие индейцев и пиратов, где Глеб обнаруживает интерес к истории и географии.

Позже – совместные и сладкие тяготы полового созревания. Изощренная ложь во всем, что касается девочек… И наконец понимание, что все, о чем они врали, происходит совсем не так.

Хотя это случилось уже в техникуме.

Саня к тому времени подался в путягу, но с Глебом они были соседями и все равно проводили вечера вместе.

– Гончар, елы… – басил Саня, заключая Глеба в неловкие объятия. От Сани кисло пахло потом и перегаром. В его авоське звякало.

– Ну здорово, чувак! – обрадовался и Глеб, ловя себя на том, что не мыслит приветствия без подобной фразы.

– Ну ты это… Прими соболезнования, что ли?

– Спасибо, – ответил Глеб – Ты домой?

– Да пойдем, пойдем… – обнимал его Саня за плечо: У меня водка есть. Шмали немного… Я думал полегоньку на пиве съехать, да, видимо, не получится… Бери, бери…