Монастырь дьявола

А к вечеру этого дня умерла жена нашего председателя. Молодая женщина 38 лет умерла просто так, без особых причин. Она никогда не болела ничем серьезным, была полной, цветущей. Вечером, встав с дивана, упала замертво на пол. Ее тело увезти в город, но никто не мог определить причину смерти. Кажется, написали «сердечный приступ»… А ровно через месяц после смерти жены председатель женился на Любке. Любка к тому времени заметно располнела – она ждала ребенка. Я никому не рассказывал о том, что видел той ночью, и наотрез отказался следить за обитателями того дома вместе с другими мальчишками.

А еще через полгода произошла чудовищная трагедия. Любка родила ребенка от своего председателя, мальчика. Когда ее привезти из города (из роддома) домой, она взяла новорожденного на руки и вместе с ним утопилась в реке. Это произошло ночью. И в ту же самую ночь страшный дом на отшибе вспыхнул от неизвестной причины. Он горел до самого утра, полыхая ярким пламенем, и пожар никак не могли потушить. Утром на пепелище нашли один обгоревший труп. Чей это труп, никто не мог определить. Но по ночам бабки шепотом передавали друг другу, что это был труп колдуна – высокого бородача. Когда я вырос, я немного разобрался в этой истории. Хотя никому не рассказывал – ведь я давно уехал из поселка, а моя мать умерла много лет назад. Обитатели дома были членами какой-то сатанинской секты. Высокий бородач, скорей всего, действительно был колдуном. Любка гуляла с женатым председателем и забеременела от него. В те годы родить ребенка без мужа, да еще в деревне, было страшным позором. От такой женщины отвернулась бы вся деревня. Она стала бы изгоем. Положение Любки было отчаянным. Сделать аборт она наверняка опоздала. И тогда, вспомнив разговоры местных сплетниц, она обратилась за помощью к колдуну. Члены секты отслужили черную мессу и наслали смерть на жену председателя. Очевидно, та фигурка в пламени, которую я видел, символизировала жертву, которая была обречена. Взамен Любка пообещала им либо свою душу, либо своего младенца. Скорей всего, второе. Но, когда ребенок родился, она раскаялась в своем поступке и убила себя вместе с ребенком, чтобы его спасти. А дом вспыхнул оттого, что договор с дьяволом не был выполнен. Либо Бог принял ее жертву, раскаяние, и покарал сатанистов. А вспомнил я все это потому, что здесь на стенах висят точно такие же иконы, как я видел в том доме. Есть такие воспоминания, которые остаются с человеком на всю жизнь. И я точно знаю, где висят такие иконы. Они висят в храме сатаны.»

2013 год, Восточная Европа

– Ты хочешь сказать, что мы имеем дело с дьяволом? – он сказал это просто для того, чтобы что-то сказать. Рассказ врача показался ему занятной выдумкой, не больше, но говорить об этом было как-то неприлично.

– Возможно, – задумчиво протянул врач, – я одно не понимаю – как можете вы ничего не чувствовать? Разве вы не ощущаете, что здесь даже в воздухе есть зло?

– А он дьявола не боится! – заметил москвич, – может, он и есть сам дьявол! – и захохотал так, словно его шутка выглядела удачной. Он сделал вид, что не обращает внимания.

В этот момент раздался треск. Запертая дверь открылась. Распахнулась, как будто кто-то ее толкнул. Как по команде, они вскочили на ноги, и уставились в широкий проем раскрытой двери.

Комната, в которую они вошли, казалась совсем небольшой. Потолок был низкий. Два решетчатых окна были расположены близко друг к другу. На окнах не было ни занавесок, ни штор – ничего, кроме решеток (очень изящной формы). В комнате было светло от зажженных свечей на стенах, на столе, от камина, в котором ярко горели дрова. Стены комнаты снизу до потолка были оббиты темно-красным бархатом. На стенах не было ни портретов, ни икон – ничего, кроме канделябров. Возле левой стены (слева от двери и справа от двух окон) стояли три резных дубовых кровати без балдахинов, на некотором расстоянии друг от друга. Узкие кровати были застланы белоснежным бельем, в ногах каждой лежало темно-бардовое покрывало (под цвет стен). Но самым заметным предметом обстановки небольшой комнаты был массивный дубовый стол, стоящий возле стены под двумя окнами (а не по центру комнаты). Возле стола стояли три высоких резных стула из темного дерева, с длинными неудобными спинками. Стол был накрыт к ужину и полон еды. Все трое остановились просто в недоумении…. До них отчетливо доносился пряный, вкусный запах кушаний, аппетитно расставленных на столе.

В центре стоял изящный серебряный кувшин. Три высоких кубка (в тон к кувшину, той же работы) стояли возле каждого места. Рядом с кувшином возвышались два серебряных блюда. На одном была большая жареная птица (похожая на фазана), обложенная овощами, на другом – поджаренная рыба с зеленью. Дальше стояли блюда, полные больших сочных кусков жаренного мяса, миска с варенными яйцами, блюдо с колбасой домашнего приготовления, с окороком, миска с похлебкой или супом, над которой поднимался пар, миска с овощами, с сочными красными яблоками и темными сливами… Рядом с серебряными кубками лежали длинные деревянные ложки. И все. На столе не было ни тарелок, ни вилок, ни салфеток, ни стеклянной посуды. Только в блюдах с дичью и рыбой торчали тупые серебряные ножи. На одном из окон находились три странных сосуда. В них была налита какая-то жидкость. Кроме того, его поразила еще одна странная деталь: на столе не было скатерти. Сквозь обилие блюд отлично просматривались голые дубовые доски, ничем не прикрытая поверхность стола. Все это выглядело очень странно.

– Ничего ж себе! – москвич был первым, кто быстрее остальных пришел в себя, – похоже, нас тут ждут!

– Ждут? – он обернулся так резко, как будто от пистолетного выстрела, прозвучавшего в полной тишине. Его поразило полное несоответствие зрелища всей обстановки комнаты и того, какие именно нашел слова москвич.

– Да ждет хозяин этого музейного комплекса! Вернее, кто-то из работников. Представляю, сколько мы заплатим за все это удовольствие.

– Заплатим?!

– Конечно, заплатим! Надеюсь, никто из вас не думает, что все это бесплатно?

Он отошел от них, обогнул стол и подошел вплотную к окну, туда, где стояли три сосуда, заполненные прозрачной, бесцветной жидкостью до половины. Он коснулся жидкости пальцем, лизнул… И с огромным удивлением обнаружил, что это самая обыкновенная вода!

– Это что, тарелки с супом? – раздался где-то за спиной голос врача.

– Это не тарелки с супом. И это не музейный комплекс. И, уж конечно, не развлекательный аттракцион. Возможно, у нас неприятности. Нам нужно отсюда уходить! И чем скорее, тем лучше.

– Разве вы оба не понимаете? – москвич энергично расхаживал по комнате, – Это современный аттракцион для туристов. Здесь все задумано специально! Гости будто попадают в средневековье, их угощают, как в средневековом замке и развлекают, а потом выставляют приличный счет!

– Деньги… платить… в твоем лексиконе нет других слов?

– Есть! Я устал! И я собираюсь сесть за стол, нормально поесть, потом лечь спать и больше не слушать этот бред!

– Нет! Ты не сядешь за этот стол! И ты не будешь есть!

– Интересно, почему?

– Потому, что это нельзя делать! Мы не знаем, кто приготовил эту еду! Мы не знаем, что находится здесь! Мы вообще не знаем, куда мы попали! Разве ты не понимаешь, что все это ненормально? Посмотри только на то, как накрыт этот стол! На то, как выглядит эта еда! Как все тут выглядит! Происходит что-то непонятное, плохое, и прежде всего надо выяснить, что!

Но его слова бесполезно повисли в воздухе, падая на неблагодарную почву. Впрочем, он и сам толком не знал, почему так говорит. Только непонятное чувство тревоги – без объяснений. Но тревога в душе – не аргумент.

Очевидно, хорошо рассмотрев его лицо, врач принялся уговаривать:

– Ночью идти через незнакомый лес – мы заблудимся и просто не найдем автобус! Всю ночь будем блуждать одни, в темноте. Наверное, лучше остаться на ночь здесь. Уже темно. Можно спокойно переночевать здесь и поесть, а утром мы успеем отсюда выбраться. За одну ночь ничего не случится. Тем более, что здесь никого нет. А раз никого нет, нам не угрожает никакая опасность! Конечно же, мне хочется отсюда уйти, но я не хочу идти ночью через лес и ночевать там на земле. Он (жест в сторону москвича) прав. У нас нет другого выхода. Мы должны остаться!

Вскоре оба уже садились к столу. Кроме него. Он опустился на ближайшую кровать, закрыв лицо руками. И сидел так до сих пор, пока до него не донеслись слова:

– …..можно выпить, наверное…. Простая вода для питья…. – голос москвича.

– По-моему, просто тарелки для чего-то… Только не понятно, почему с водой…. Что это может быть?

– Сосуды для мытья рук! – неожиданно для себя сказал он, а затем поднял голову. Оба, оторвавшись от еды, с удивлением обернулись к нему.

– Сосуды… для чего? – москвич изо всех сил старался вести себя вежливо.

– Сосуды для мытья рук. В средневековье вилками не пользовались. Если это не аттракцион, значит, мы попали в прошлое! – и снова усмехнулся. Москвич приоткрыл губы, чтобы что-то сказать, но вовремя передумал.

– Садись за стол! – сказал врач.

– Нет. Я не сяду за этот стол и я не буду есть еду, которая неизвестно кем приготовлена! И потом, я не голоден…

У него действительно пропал аппетит. Не слушая его, врач и москвич жадно хватали с блюд огромные куски и запихивали себе в рот, давясь и чавкая, как голодные звери. Они вели себя так, как будто не ели ничего целую неделю, и его вдруг начало тошнить. Они наливали из кувшина темную жидкость (вино) и пили большими глотками, а кости от мяса швыряли на стол прямо перед собой, как тупые варвары, в миг потерявшие свою цивилизованную оболочку. Отвернувшись, он стал смотреть в камин, но чавканье, глотанье и жеванье долетали до него вовсю. Дрова в глубине камина вспыхнули и загорелись яркой вспышкой, и в комнате разом осветились все темные углы. Что-то быстро привлекло его внимание….. несколько минут он смотрел в сторону двери, а потом сказал:

– Эй, а кто закрыл дверь? Она заперта! Кто это сделал?

– Какая разница! Захлопнуло ветром! – громко чавкая, подал голос москвич.

Он встал, подошел к двери и дернул за ручку-кольцо. Дверь не просто была закрыта, она была заперта на замок.

– Да что ты нервничаешь! – беспечно заметил врач, – утром нас все равно откроют.

– Я просто поражаюсь…. – он начал говорить, и в тот же самый миг по комнате словно пролетел легкий вдох. Это был порыв ветра, настолько быстрый, что никто не успел его почувствовать, но все свечи разом потухли, оставив за собой только черный дым, витками поднимающийся к потолку.

Потом дым рассеялся. В комнате остался гореть только камин. Придя в себя от первого шока, он посмотрел более внимательно на своих спутников. Они были абсолютно спокойны, и, казалось, совсем отупели от еды.

– Я устал, и хочу спать! Тем более, что наши постели готовы. Давайте ляжем спать, а утром будем думать, как поступить дальше, – ленивым тоном заявил врач.

– Верно! – обрадовался москвич, – хоть одни разумные слова за весь вечер!

Потом он обернулся в его сторону:

– Можешь орать, размахивать кулаками и биться головой о стену! Я остаюсь.

С этими словами москвич влез в ту постель, которая находилась посередине, и от удовольствия мгновенно накрылся покрывалом с головой.

Врач направился к постели, которая находилась возле двери:

– С дверью все в порядке, я уверен.

Двое спутников уже улеглись, как ни в чем не бывало. Ему ничего не оставалось, кроме как подойти к единственной свободной кровати – ближней к камину.

– Ладно. Вместе пришли – вместе и уйдем. И будь что будет. В конце концов, я тоже устал.

Мягкие простыни манили своей безупречной чистотой и, скользнув под покрывало, он с удивлением обнаружил, что постель была необыкновенно мягкой и удобной. Дрова в камине, еще некоторое время назад горящие так ярко, стали догорать. По комнате разлилось приятное тепло.

Он услышал мерное дыхание засыпающих спутников. И закрыл глаза.

2009 год, история главного героя

Он видел гладь воды в бассейне, которая сверкала под летним солнцем. Сверкающую гладь, покрытую легкой рябью. И белый катер с широкой красной полосой.

– Папа, смотри! Он плывет! Сам плывет! Папа!

Он купил этот катер в Нью-Йорке, в одном из супермаркетов на Манхэтенне. Катер был огромен, и, когда он притащил его под мышкой в свой спортивный комплекс, у многих его спортсменов глаза полезли на лоб.

– Это для моей дочери! – улыбаясь, он словно пытался оправдываться, – она обожает такие механические штуки!

Один из его тренеров, старик-китаец, спросил:

– Сколько твоей дочери?

– Семь!

– Ну, через неделю разберет по частям!

– О нет, никогда! Маша, она… Она совсем не такая. Она так тщательно будет следовать инструкции, буква в букву, что… – старик-китаец рассмеялся по-доброму, так звонко, что он не выдержал, и вместе с ним рассмеялся сам!

Разве он мог рассказать в двух словах, какая у него дочь?! Какая она умная, сообразительная для своих лет, ласковая и добрая? Как она логически мыслит, как ставит в тупик взрослых своими умными высказываниями, что никто не может дать ее семи лет? Разве можно в двух словах рассказать, какая она? КАКАЯ… Он мог говорить о ней часами, и когда перед его глазами вставало ее светлое, красивое личико, у него на душе становилось светлей. У Маши были красивые темно-каштановые волосы и черные глаза, лучистые и огромные, на половину лица. Иногда в них светилась какая-то не детская серьезность, а иногда они были возвышенны, как будто она обдумывала что-то, недоступное человеческому пониманию и скрытое от всех остальных. А иногда она была самым обычным ребенком – веселым, шаловливым, любящим игры и проказы, и, подхватывая ее на руки, он подбрасывал ее в воздухе, а потом ловил, и она заливалась счастливым смехом, а он смеялся вместе с ней.

Когда он уставал или получал тяжелую травму, она нежно целовала его, прикладывала ручку ко лбу, делала вид, что кормит таблетками, и он знал, что она искренне хочет его вылечить. Ей больно точно так же, как больно ему, потому, что она часть его, самая лучшая часть. Очень часто по ночам он тихонько проходил мимо ее комнаты, и, останавливаясь на пороге, прислушивался к ее мирному, спящему дыханию, такому тихому, что все в его душе переворачивалось от огромной нежности и какого-то непонятного трогательного чувства…..Он чувствовало себя могущественным рыцарем, охраняющим ее сон, но в то же время чувствовал и то, что это она охраняет его, охраняет от окружающего зла, и что пока она так мирно и тихо спит в своей теплой кроватке, все в его жизни будет надежно и стабильно, все в мире будет хорошо… Конечно, очень часто она пользовалась его обожанием, но он готов был простить ей все, даже шалости и капризы. Так сильно он любил свою дочь. На самом деле он любил свою дочь так, как никто не мог ни вообразить, ни представить. В этом хрупком маленьком тельце заключалась его душа, сила и вся его жизнь.

Катер ровно плыл по серебряной поверхности воды, оставляя за собой ровную полосу. Маша, в зеленоватом купальнике, бегала за катером по краю бассейна:

– Папа, смотри! Он сам плывет! Катер сам плывет, папочка! Смотри, папа!

Ее мокрые после купания волосы торчали смешным, взъерошенным хохолком, а по смуглым плечам стекала вода. Заливаясь счастливым смехом, она звала его и махала ладонью с противоположного края бассейна, а маленькие пяточки оставляли на мраморной кромке влажные крохотные следы… Она звала его, смеялась, изо всех сил махая ладонью… Махала ему и звала… Звала за собой – в тот мир, где ее улыбка по-прежнему сияла маленьким солнцем. Только в страшных снах прошлое может возвращаться назад.

2013 год, Восточная Европа

Он очнулся, пришел в себя, открыл глаза, но не сразу смог понять, где находится. Комната была темна, дрова в камине почти догорели, вместо них остались лишь тлеющие красноватые угли. И, уставившись на эти угли, он вдруг вспомнил все – комнату, своих спутников, замок.

Сквозь темноту из окна долетал отчетливый стук лошадиных копыт.

Он открыл глаза и стал жадно вслушиваться в темноту. Он не ошибся. Действительно, лошадь. Не просто лошадь, а самая настоящая карета! И, вероятно, несколько лошадей. Было слышно, как колеса кареты дребезжат на неровных булыжниках мостовой. Карета ехала медленно, но без остановок. Очень скоро звук копыт затих где-то вдали. Вслед за этим послышались торопливые шаги человека. Тишина больше не казалась тишиной, она представлялась ему каким-то невесомым, неведомым миром. Где идет какая-то иная, совсем другая жизнь. Вскоре и шаги затихли вдали. Это было удивительно, особенно учитывая тот факт, что ощущение пустоты этого города, стало еще более весомым и объемным в темноте. Когда пустые строения города заволокло темнотой, принималось как должное, что здесь никого нет… И вот теперь… Ему даже показалось (хоть это и звучало абсурдно), что угли в камине стали немножко ярче и светлей.

В камине раздался треск. Он медленно повернул голову. С громким треском вспыхнула сухая ветка, и на мгновение осветились все темные углы в комнате. В тот же самый миг ему показалось, что перед очагом, на коленях стоит полусогнутая человеческая фигура. Вспышка погасла, комната вновь окуталась темнотой, но он больше не спал. Словно подхваченный непонятным вихрем, он откинулся на спину, подставляя ему лицо и руки, отдаваясь потокам воздуха, уносящего в царство грез. Но легкий сквозняк, разумеется, не был потоками воздуха, точно так же, как уносящие его видения не имели никакого отношения к царству грез.

Призрак. Краем уходящего сознания он четко понимал, что в ту секунду его посещает видение (точно такое же видение, как в лесу, как в щели крепостной стены, как в самом замке). Самое настоящее видение, пришедшее из какой-то пугающей бездны, не сон…. Но бездна почему-то не казалась ему пугающей. Реальность пугала больше. И, подчиняясь видению, он раскрыл глаза во всю ширь. Все отчетливей и отчетливей становилась человеческая фигура, и буквально на глазах менялись очертания комнаты. Камин исчез. Комната с бархатными стенами, с роскошным замковым убранством – тоже. Призрак пришел – рассказать.

1413 год, Восточная Европа

Это был длинный мрачный зал с высокими сводами и рядом дощатых столов и скамеек, теряющихся в ночной темноте. Ярко пылающий очаг был в два раза больше обыкновенного камина. На полу перед очагом, на коленях стояла женщина, что-то помешивая длиной ложкой в маленькой кипящей кастрюльке, подвешенной к очагу. На столах, ближайших к очагу, грудой была свалена грязная посуда (целая куча мисок и пустых бутылок). Свечи на столах (вместо подсвечников вдетые прямо в плетенные бутылки) давно оплыли и погасли. Это был зал гостиницы или трактира. К вечеру заведение было закрыто.

Слева, на небольших дощатых полках, прикрепленных к стене, хранилась посуда, но этот самодельный шкаф большей частью оставался в тени. В глубине очага висел маленький котелок, черный от копоти и сажи, весь обхваченный пламенем. Из кастрюльки поднимался густой пар. Женщина стояла на коленях возле самого огня и время от времени помешивала содержимое. Рядом с ней, справа и слева, прямо на дощатом полу, были разложены кучки высохших листьев и свежих трав. Это была та самая женщина, которая гуляла в лесу с маленькой девочкой, и которая позже, с корзиной белья, прошла через двор замка. Вся ее поза выражала напряжение и серьезность, а застывшая спина говорила ясней любых слов о том, что занятие женщины было очень серьезным и требовало всего внимания. Ее длинные волосы были свободно распущены по спине, а на плечи наброшен черный платок. На ней была холщовая юбка, но теперь – с суконным черным корсетом, делавшим ее талию тонкой, а спину – прямой. Ноги женщины были босыми, а сброшенные башмаки стояли в углу за очагом. Оставив ложку на полу, женщина нагнулась и принялась растирать на маленькой дощечке какие-то травы, а затем бросила их в огонь. Над котелком поднялся зеленоватый дым, и, облегченно вздохнув, она села, откинула назад голову.

Низко наклонившись, женщина помешивала травы в котелке, вдыхая их запах. На мгновение задумалась, отвлеклась. Палец руки, быстро скользнув вниз по гладкому дереву ложки (полированной ее трудолюбивыми руками), упал вниз, в огонь, в яркий лепесток пламени, взметнувшийся над камнями очага. Закричав от боли, женщина выдернула из пламени руку. Боль была настолько сильна, что на глазах показались слезы. Там, где пламя коснулось обнаженной кожи, появилась кровавая рана. Кожа почернела и лопнула, из пальца стекала тоненькая струйка крови. Едва не визжа от боли, женщина принялась рыться в одной из кучек травы, разложенной на полу, и, найдя нужную, мгновенно обмотала ей рану. Кровь остановилась. Лицо женщины разгладилось. В этот момент она услышала нечто, нарушавшее тишину.

В глубине залы послышался звук. Это был стук палки о доски пола. Низенькая дверь открылась, пропустив старика лет восьмидесяти, который тяжело опирался на палку и шел с трудом. Старик был сгорблен, его руки дрожали, и он с трудом переставлял ноги. Костюм его поражал остатками былой роскоши, и, несмотря на то, что был стар, выглядел очень опрятно. Его палка представляла собой полированную трость из красного дерева, с искусно вырезанными узором. У старика были длинные, абсолютно белые волосы, свободно падающие ему на плечи, такие редкие, что сквозь них просвечивала голая желтоватая кожа черепа, заостренное морщинистое лицо и лучистые серые глаза, смотрящие пристально и с упрямством. Старик с огромным трудом прошаркал по полу, опираясь на свою трость и тяжело дыша. Несмотря на старость и болезнь, он старался держаться очень ровно. Старик остановился рядом с женщиной, которая в тот момент растирала на дощечке лепестки какого-то фиолетового цветка, и при его появлении сказала (не поворачивая голову):

– Сегодня холодная ночь. Зачем вы встали? Идите в постель!

– Твое снадобье, Катерина, подняло меня с постели! Это настоящее чудо! – голос старика дрожал.

– Хорошо. Сегодня перед сном я поставлю вам свинцовые примочки, как велел лекарь…

– Свинцовые примочки! – старик перебил ее громко и возмущенно, – черта с два! Этот костолом мечтает отправить меня в могилу! Все мечтают отправить меня на тот свет! (Старик сердито постучал палкой об пол). Не дождутся! (так же быстро, как исказилось гневом, лицо его внезапно смягчилось). И если б не ты, моя девочка, я давно был бы там, сто чертей!

Повернувшись, женщина улыбнулась. Ее лицо расцвело, смягчилось. В улыбке было столько нежности, что становилось ясным – она очень любит ворчливого старика.

– Все равно сегодня холодно. Вам лучше вернуться в постель.

– А будет еще холоднее… (Внезапно старик посмотрел на нее испытывающее, пристально, словно хотел что-то выпытать, но только не знал, как). Говорят, несколько часов назад в город прибыл посланник герцога.

– Я знаю.

Лицо женщины вновь застыло, стало серьезным. Нежность и ласковая улыбка исчезли без следа.

– Знаешь? Откуда?

– Я видела это.

– В своем зеркале? Ты настоящая ведьма, Катерина, настоящая ведьма… И я не удивлюсь, если тебя когда-то сожгут.

Женщина усмехнулась – жестко и зло:

– В таком случае я пойду на костер вместе с вами! Все-таки вы держали в своем доме ведьму целых пять лет!

– А, не обижайся на старого ворчуна, девочка! Скажи лучше – пять счастливых и светлых лет, дочь моя! Но я хотел тебя спросить, Катерина… думал спросить….

– Я догадываюсь, о чем. Вы хотите спросить меня, что я думаю о визите посланника герцога? Какие будут последствия, не так ли?

– Ты знаешь об этом?

– Простая служанка в доме богатого купца! Что я могу знать?

– Ты не простая служанка, Катерина! И ты это прекрасно знаешь! Ты почти моя дочь, и я отношусь к тебе, как к своей дочери, если б она у меня была! Но последствия…Я старик, Катерина, но у меня есть и деньги, и это заведение, которое мне давно пора закрыть и отправиться на покой…. Маленькие события влекут за собой большие следствия. В мире неспокойно. Может, настало время прихватить свои денежки и убираться из этого города? А может, это всего лишь капля дождя, крошечная тень во время грозы, которая пройдет стороной?

– Дождь не пройдет стороной! И гроза разразится не на соседнем поле.

– Ты знаешь, правда?

– Нет. Что я могу знать?

– Но ты ведь можешь узнать? В городе не спокойно. Посланец герцога не приезжает посреди ночи просто так! Я хочу, чтобы ты посмотрела…..

– В своем зеркале?

Женщина обернулась, и глаза ее злобно блеснули. В них бушевало такое пламя, что старик непроизвольно отпрянул назад. На его лице отразился ужас.

– Нет! (Пятясь, старик нелепо взмахнул руками), – нет! Конечно, нет!

Он стал креститься и бормотать молитву. Пламя в глазах женщины потухло и сменилось презрением. Наконец исчезло и презрение. Нагнувшись, она подняла с полу какую-то траву и, не измельчая, бросила ее в свое снадобье. Потом накрыла кастрюлю крышкой и встала с колен. Теперь она стояла в полный рост, возвышаясь над сгорбленным стариком, но фигура ее не выглядела угрожающе, напротив… Женщина нетерпеливо переступала с ноги на ногу, и теперь ее лицо выражало нерешительность, внутреннюю борьбу с собой, словно что-то очень хотела сказать, но не могла. Наконец она решилась заговорить и быстро сказала глухим голосом: