Полная версия
Хрустальный замок. Роман. Рассказы
Хрустальный замок
Роман. Рассказы
Гегам Севан
Переводчик Анаит Баяндур
© Гегам Севан, 2019
© Анаит Баяндур, перевод, 2019
ISBN 978-5-4493-5068-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ХРУСТАЛЬНЫЙ ЗАМОК
Роман. Рассказы
КНИГА ПЕРВАЯ
ДЕТСТВО
Моё синее безмятежное детство,Ты похоже на серебряный дискЛуны, упавшей в пруд.Ты было – и нет тебя,Перед солнцем ты, слабое, не устояло, —Но было ли ты вообще?1Е. ЧаренцВСТУПЛЕНИЕ
Ночь, поздняя ночь. Миллионы звёзд на небосклоне и полная луна. Всё так спокойно, величественно. И мчится куда-то земля, словно празднично разукрашенный корабль, корабль из «Тысячи и одной ночи».
Уже очень поздно. Я сижу в своей комнате и не могу заснуть. Окно моё распахнуто в ночь. Я расстёгиваю рубашку и улыбаюсь. Кругом тихо… всюду тени. В комнате – я, моя сигарета и ещё кто-то третий, «незнакомый», – он здесь, совсем рядом. Мы говорим с ним шёпотом, потом мы молчим, мы понимаем друг друга без слов, и я спрашиваю у него:
– Ты судишь меня так строго, упрекаешь, сердишься… Скажи, как ты можешь осуждать человека, который не в состоянии, да, да, не в состоянии быть таким же искренним, как ты; человека, у которого завтра вместе с рассветом проснутся его обязанности, его заботы, у которого есть семья?! Человека, который живёт в обществе, где свободе установлены границы. Наконец, у меня есть дети, они просят хлеба, просят школы, просят одежды, просят крова, просят, просят, просят…
А сам я… мне нужно дело. И я хочу любить. Ко всему этому нельзя подходить с твоей меркой. Что? Бросить писать? Но как я буду жить в таком случае? Мои книги – высосаны из пальца? Ну, это ты оставь! Ты можешь сказать, что я не прежний, сумасбродный мечтатель – это правда. И как мне было остаться прежним? Жизнь сломала многое во мне, и жизнь заново сотворила меня – уже сильного и закалённого.
– А как же мечты?
– Ах, мечты! Но я живой человек и нервы у меня вовсе не железные! К сожалению! Не сердись, прости, пожалуйста, если я временами забывал про тебя или делал вид, будто ты не существуешь. Всё равно ведь мы не можем жить друг без друга, нам нельзя быть врозь, жизнь тогда только делается терпимой, когда мы рядом, вместе. Так должно быть всегда?
– Пожалуй. У юности были свои мечты, чистые, бесхитростные. Ты помнишь? Никакой фальши, подделок… Искусство тоже не терпит подделок? Согласен. Но я тебе не изменил, мои мечты сбылись отчасти, и, знаешь, только благодаря твоей требовательности.
Забыть среди этой суматохи о всяких неурядицах, обо всех будничных мелочах и суметь вновь пережить прошлое, счастливые дни детства, юности – это ведь тоже что-то значит. Как по-твоему, а? Неповторимые дни… Но ведь и тогда случались огорчения, разочарования.
– Но сам ты оставался чистым, верил в свои мечты?
– Я не знал, что такое жизнь.
– О, на жизнь всегда надо смотреть ясными глазами, её надо любить.
– Да. И доказательство тому – ты. Ты со мной. И пусть будут бессонные тревожные ночи, было бы только так много звёзд в небе, а земля казалась бы празднично разукрашенным кораблём с множеством пассажиров.
И чтобы ты, мой дорогой «незнакомец», мой внутренний голос, чтобы ты приходил иногда сюда, в мою комнату, и напоминал мне – обо мне… А сейчас давай поглядим вместе на эту красивую, на эту великолепную землю.
Какая глубокая ночь!
Но куда же ты? Так быстро… К луне? Погоди, подожди меня, я не могу угнаться за тобой, как прежде.
Это было давно, мы тогда мечтали – помнишь? Мы мечтали сорвать луну с неба, мы в этом видели смысл жизни.
Окно моё широко распахнуто.
Я вспоминаю тебя, моё детство, юность моя…
Армия с обручами
Немец Рути, югослав Мило, грек Христо и я очень дружили. Дружба эта переходила за обычные рамки, и причиной тому были два веских обстоятельства: все мы жили в одном квартале Четытие, и, во-вторых, у нас тогда был собственный филиал «Организации Объединённых Наций», в неизменных председательствах которой ходила наша четвёрка. Даже турецкие мальчишки и те признавали наше превосходство. Надо сказать, что в квартале Четытие в основном проживали христиане.
…Была у нас «армия», командовал ею Рути. Дело в том, что его отец был довольно значительным лицом в немецком консульстве. Этого оказалось достаточным, чтобы утереть нос турецким мальчишкам.
Армия наша оснащалась «по-современному» – каждый из нас обладал деревянным обручем и крепкой палкой. И когда соседние кварталы шли на нас войной, войско мгновенно приводилось в боевую готовность, и мы воинственным маршем выступали против врага – наша четвёрка всегда во главе. Правда, положение полководца позволяло Рути выходить ещё на несколько шагов вперёд. Внимание! Сигнал! – обруч на землю, палку в руки… И как только раздавалась команда «Вперёд!», мы бросались на врага, грозные и бесстрашные…
Войско наше насчитывало человек двадцать – тридцать. Местом сбора обычно оставалась тесная улочка перед домом Рути, а иногда ещё и акация, растущая посреди улицы.
Мы не случайно выбирали это место. И нас вело не только сознание, что дом этот – дом нашего «полководца», – нет, дело обстояло куда серьёзнее. Нами руководило безудержное желание блеснуть лишний раз своей ловкостью, своей доблестью перед сестрой «полководца». Кристина была поистине владычицей наших детских сердец, нашего пылкого, сказочного богатого воображения. Чудом очутившаяся на Востоке, золотоволосая принцесса была единственным предметом наших грёз. В неё – мы с горечью и гордостью сознавали это – были «влюблены» поголовно все мальчишки нашего квартала. Нам было лет по девяти-десяти. Кристине же было не меньше двадцати. Тоненькая и стройная девушка с красивым, чуть бледным лицом. А мы, по малолетству вынужденные щеголять в коротких штанах, – мы без памяти были влюблены в неё. Факт – нас неодолимо тянуло к дому Рути, хотя имелись куда более широкие возможности для проявления нашего боевого пыла.
Были, например, дома, к которым вели великолепные лестницы – на ступеньках их могло уместиться все наше войско; были такие просторы, где кроме нас могла спокойно бегать, орать и беситься ещё добрая сотня таких же сорванцов, – и никто бы ничего не сказал. Но всякий раз мы единодушно направлялись к тесному дворику нашего «полководца». И когда в окне появлялась сама Кристина с очаровательной улыбкой на устах – ряды наши охватывало смятение, каждый начинал командовать, каждый считал своим долгом, выкрикнуть что-то особенно воинственное, каждый старался обрести самый что ни на есть независимый вид. Мы мужественно боролись с искушением задрать вверх голову, чтобы взглянуть на нашу фею. И тогда предстоящий бой приобретал особую значительность в наших глазах. Но надо было выступать… Многие уже выражали вслух недовольство, что затягивались сборы, и, несмотря на это, «армия» не очень-то спешила сняться с места. А всё потому, что бледное лицо нашей Кристины привлекало нас больше всего на свете.
В те дни идеалом нашим была девушка с тонкими бледными чертами, прозрачная как воск, болезненная и даже… чахоточная (тогда мы понятия не имели о существовании порошка, именуемого пудрой).
Наше старое излюбленное место также имело свою магическую сторону. Там, за акацией, в двухэтажном доме жила озорная армяночка – Сатеник, наша ровесница.
Ничего особенного она собой не представляла. Но с именем этой девочки была связана целая история, задевшая наше достоинство, наши «национальные» чувства; говорили, будто Сатеник «влюблена» в среднего сына живущей напротив турецкой семьи – Рауфа. История эта была одной из скрытых причин нашей вражды с турецкими мальчишками. Избрав Рути «полководцем», мы страшно загордились своей сообразительностью – какой стратегический ход! Мы знали, что Рути тоже «влюблён» в Сатеник. На своих сугубо тайных армянских «сходках» мы, армянские мальчишки, конечно, не признавали «полководца» серьёзным конкурентом коварного Рауфа. Но в то же время… Рути ведь «отдал» нам свою сестру. И мы предпочитали уступить Сатеник немцу Рути. К тому же самих нас Сатеник – бойкая, жизнерадостная, с румянцем во всю щеку – интересовала мало. А что бы подумали обо всем этом наши родители – вопросы такого порядка нас не мучали. В те дни мы были всем: добро и зло, правду и ложь творили сами. Создавали жизнь мы, разрушали – тоже мы, «армия с обручами».
И небо в эти дни нам неизменно представлялось синим, безмятежно синим…
Христо
Из мальчишек мне больше всех нравился грек Христо, несмотря на то, что весь квартал относился к его семье с большим предубеждением. Моя мама наставляла меня:
– Не водись с этим мальчиком! Его мать плохая женщина.
– Ма, а что такое плохая женщина?
– Всё ему надо знать! Не дорос ещё, чтобы знать такие вещи.
На этом объяснения заканчивались. Но про себя я продолжал спорить с мамой: «Неправда, мадам Евдоксия очень хорошая женщина». Только в их доме я чувствовал себя свободно и мог хоть на голове ходить; только у них можно было вдоволь наесться сахару.
Очень красивой женщиной была мадам Евдоксия, молодая вдова с чудесным голосом. Она часто пела меланхолические греческие песни и сама себе аккомпанировала на гитаре. И когда я слышал трепетный голос мадам Евдоксии, у меня какой-то твёрдый комок подкатывал к горлу. Я не понимал, о чем песня, но мотив действовал на меня совершенно расслабляюще, и в такие минуты мне хотелось уткнуться в колени мадам Евдоксии и нареветься вдоволь. Я мучительно желал, чтобы пение прекратилось, и моему столь безысходному положению пришёл конец.
Но когда песня заканчивалась, мне до смерти хотелось услышать другую, такую же печальную и прекрасную.
Когда мадам Евдоксия пела, глаза её смотрели в одну точку, а моё воображение обретало необычайный размах и превращало весь мир в бесподобно грустную, очаровательную сказку.
Помню, однажды, я был совсем ещё маленьким, Христо сказал мне, что каждый день состоит из двенадцати часов. Я не соглашался и твердил, что все зависит от величины часов.
– Нет, – говорил Христо, – в сутках всего двадцать четыре часа: двенадцать – день, двенадцать – ночь.
Я твердил своё: мол, вовсе и не так – можно сделать большие часы, и тогда день будет длиться тринадцать, шестнадцать и – почему бы и нет? – сто часов!
Мадам Евдоксия очень смеялась и в каком-то порыве веселья расцеловала меня. И хоть было мне от силы каких-нибудь семь лет, я хорошо помнил, как мне стало приятно, и долго-долго я не мог забыть об этом случае.
И ещё мать Христо была на редкость гостеприимна, каждый раз она усаживала меня рядом с Христо – и чего только не бывало у них на столе!
Христо оставался главным поклонником Кристины. До сих пор ещё с необъяснимым восторгом вспоминаю я, как с замирающим сердцем, будто заговорщики, с риском для жизни, мы с Христо спускались к Пейоглы и с серьёзностью и достоинством взрослых протягивали деньги и покупали билеты в кино. Наслаждаясь сознанием собственной греховности, мы входили в зал: выбор наш всегда останавливался на фильмах с любовным сюжетом. Героиня фильма олицетворяла для нас Кристину, и каждый раз, когда герой обнимал и целовал героиню, мы цепенели от ненависти к нему.
– Я, если женюсь на Кристине, – говорил Христо, – можешь быть уверен, ни разу её не поцелую.
Но что это такое – жениться? Что такое любовь вообще? Стоять коленопреклонённо, молиться на любимую девушку, время от времени быть побиваемым войском «врага» и во имя любви молча сносить все тумаки и увечья, повторяя про себя имя любимой… Так мы думали в те дни. И я вторил Христо:
– Если и правда, то, что рассказывают турецкие мальчишки, как это всё недостойно!
«Недостойно» в моих детских устах звучало комически, но ведь действительно недостойно, недопустимо это – сжимать в объятиях девушку, да ещё целовать её в губы, – подумать только!
Нереальной, бесплотной представлялась нам наша любовь. И, несмотря на существование живой, из крови и плоти Кристины, нашу Кристину мы наделяли поистине неземными качествами; ей вовсе незачем было, например, питаться, все нормальные человеческие потребности для неё не существовали… Ангел и только, одних крыльев недоставало.
И потом, думали мы, к чему всё остальное, ведь для любви достаточно взглядов. Любовь – это шептать всё время: «Ах, Кристина, ах!», это с колотящимся сердцем, замирая от волнения, смотреть без устали на любимую, проливая обильные слёзы и петь грустные песни… скорее всего – греческие. О, какие песни сотворила любовь!
Ах, Кристина, ах!
Решение жениться
Паровозные свистки были для нас всем на свете. Пароходные гудки – мы были влюблены в них.
Югослав Мило, высокий худенький мальчик, часто рассказывал нам о своих путешествиях. И время от времени мы трое – Христо, Мило и я – удирали из дома, шли к морю.
Очень практичным и ловким был этот Мило. Он приносил с собой из дома аппетитную свиную колбасу, и мы, держа наготове по билету, бежали к пароходу, усаживаясь на деревянные скамейки на палубе второго класса и потом, ну а потом…
Море пахло дыней и арбузом. А мы – всегда грустный Христо, мечтательный я и самый «положительный» среди нас Мило – заводили разговор о Кристине. Мило говорил, что ему бы ещё немного подрасти, тогда он непременно женится на ней. Христо хмурился, глаза его горели, и когда Мило договаривался до того, как он увезёт Кристину к себе в Белград, у Христо вырывалось непреодолимое: «Ах, Кристина!»
Моё сердце сжималось при виде соперников, но каждый раз мне приходилось брать на себя роль примирителя.
Это я, увидев однажды слезы у Христо, сказал:
– Ребята, давайте поклянёмся, что никто из нас не станет единственным повелителем Кристины. Давайте женимся на ней втроём. Все вместе!
Это была новая идея, идея, заслуживающая внимания. Христо, Мило и я – мы все станем мужьями Кристины, и никто из нас не будет в обиде. И, кроме того, если нас будет трое, кто посмеет её у нас отнять!
Втроём мы заработаем больше денег, и Кристина останется довольна. Мы заведём себе лодку, – один будет править, а Кристина сядет между двумя другими, – и начнём ловить рыбу.
– Найти бы необитаемый остров и поселиться там. Жили бы в шалаше, песни бы пели всё время, – мечтательно говорил Христо.
– А Рути?
Нет, Рути нельзя было предавать. Впрочем, наш план должен прийтись ему по вкусу. Ведь это мы – не кто-нибудь другой – хотим жениться на его сестре. Рути тоже поедет с нами, и всё будет в порядке. Как чудесно мы заживём!
И вдруг как гром среди ясного неба.
– А если ребёночек родится, – сказал Мило, – кто тогда будет отцом?
– Все вместе.
– Не пойдёт!
– Почему это?
– А какой он будет национальности?
На минуту воцарилось молчание, потом Христо сказал:
– Грек!
Я:
– Армянин!
Мило:
– Югослав!
– А Кристина? Вдруг ей захочется, чтобы ребёнок был немцем? Ведь она мать – как скажет, так и будет…
– Ребёночек не родится, – провозгласил я с видом знатока.
Очень это был трудный вопрос… Ведь у каждого папы с мамой есть ребёнок. Ну, хотя бы мы сами. Правда, недавно произошла совсем удивительная вещь – у Христо не было отца, а мать родила ему братика…
– Говорят, девушки и без мужа могут заиметь ребёночка, – сказал Мило.
– Вот что, – заключил Христо, – пусть Кристина сейчас родит ребёночка. Потом мы на ней женимся, а ребёночка сделаем своим братиком.
Лишь бы Кристина узнала…
– Я решил жениться, – объявил я маме.
Мама удивлённо подняла брови и, стараясь придать своему лицу серьёзное выражение, сказала:
– Я что-то не поняла, мой мальчик.
– Вернее, мы трое, Христо, Мило и я, решили жениться.
– Не может быть, – еле выговорила мама, давясь от смеха. – На ком же?
– На сестре Рути.
– Втроём?
– Да, втроём. Только… мне надо выяснить одно дело…
– Какое, мальчик?
Я замялся.
– Как сделать, чтобы… это… ну, чтобы ребёночка не было?
И я застыл с раскрытым ртом.
– Чтобы в последний раз, – сказала мама рассерженно, – ты был на улице. Всё! Я запрещаю тебе водиться с этими испорченными мальчишками! И смотри у меня! Не послушаешься – пойдёшь «в гости к мышам»!
Я стоял как убитый. Это было страшно – не ходить на улицу, лишиться таких друзей, как Христо, Мило, Рути, не видеть Кристины. Особенно последнее. И потом назавтра предстояла ответственейшая битва с мальчишками соседнего квартала. Ходили слухи, будто сам Рауф со своей группой примкнул к ним. Что делать? Как истолкуют моё отсутствие? Трус, скажут все, трус и предатель. Тут я не выдержал и заревел во весь голос.
– Прекрати сейчас же! – сказала мама.
– Пойду! Пойду на улицу! – твердил я, захлёбываясь.
– Ах, ты ещё и кричишь? Ну-ка, проходи, быстро!
Строгой и неуступчивой была моя мама, и её «проходи, быстро!» значило, что мне надо проследовать в наш дровяник, «в гости к мышам». Ужаснее ничего не могло быть. Я панически боялся этих визитов к мышам.
– Нет, мамочка, – заревел я ещё сильнее, – прости меня…
– Пойдёшь ещё на улицу? Пойдёшь?
– Да… да… да-а-а…
– Скажите, какой упрямый! Ну-ка, проходи, быстро!
И потащила меня в дровяник, втолкнула и заперла на замок.
– Мамочка, хорошая моя, любимая, – взмолился я в ужасе, – выпусти меня, мамусенька, не пойду больше на улицу, открой дверь…
Долго я призывал маму сжалиться надо мной, под конец устал, замолчал и, не обнаружив мышей, почувствовал даже некоторое удовлетворение при мысли о том, как жестоко я наказан.
О, что это была за сладкая боль во имя чистейшей, невинной детской любви! Сколько слёз было пролито в далёкие безмятежные дни моего детства. Пройдут годы, и Кристина, подобно героиням виденных нами фильмов, узнает обо всём этом, узнает о наших мучениях… Лишь бы узнала, лишь бы она узнала, даже если не пойдёт за меня замуж…
– Ах, Кристина, Кристина…
Отступление
В последние дни я переживал много унижений и потрясений. Мама была неумолима. Отныне улицы для меня не существовало. От стыда я не осмеливался даже к окну подойти. Спрятавшись за занавеску, с тоской глядел я на проходившее мимо нашего дома «войско». Христо то и дело задирал голову и с любопытством смотрел на наши окна, и хотя я и знал прекрасно, что за укрытием меня не видно, каждый раз я невольно отскакивал от окна.
Не помню, на третий ли, на четвёртый ли день моего домашнего заключения в дверь к нам постучали. Открыла мама, и я услышал, как Христо спросил обо мне. Мама ответила, что я ни разу больше не покажусь на улице, что мне надо заниматься уроками и что она не желает видеть меня рядом с такими испорченными мальчишками, как он, Христо. Я почувствовал, как жестоко обидели моего друга, и сам в свою очередь оскорбился и собирался уже зареветь, да вовремя сообразил, подбежал к окну и позвал: «Христо!».
Христо обернулся – на лбу у него была белая повязка. Я забыл всё, что хотел сказать в своё оправдание, и сделал ему знак рукой: мол, что это с тобой? Он как будто ждал этого вопроса.
– От вчерашнего сражения, – сказал он небрежно, как и подобает говорить истинному герою.
Каким ничтожеством почувствовал я себя в эту минуту! А он продолжал:
– Лупили они нас – у Мило все руки и ноги в крови были, ты бы видел! Но им тоже досталось, особенно этому самому Рауфу.
Но тут в комнату вошла мама.
– Марш от окна, – рассердилась она, – быстро! Ты что, не слышал? Я запретила тебе разговаривать с ними!
Я оторвался от окна, бросился в свою комнату и там рухнул на постель и чуть не задохнулся от слёз. Я понимал, что Кристина для меня навеки потеряна. Ясное дело, она отдаст предпочтение Христо и Мило, когда те, раненые, с независимым видом пройдут под её окнами. Я даже на улицу не могу выйти. Кончено. Не будет больше острова, не поедем вчетвером кататься на лодке – я, Христо, Мило и Кристина.
Всё было ясно. Несмотря на мою горячую любовь, Кристина в одну минуту сделалась для меня уже «недосягаемой». Я почувствовал острую зависть к Христо и Мило. Я понимал, что настоящими героями были они. Да, они – настоящие мужчины. Я был уверен, я нисколько не сомневался, что если бы их матери поступили с ними, как моя со мной, они не стали бы «терпеть», тут же перебрались бы они на свой остров и зажили бы самостоятельно.
Но ведь я для мамы был, как она говорила, «всем на свете – и сыном, и отцом, и мужчиной в доме». Ведь моего отца давно уже не было на свете. Вместо него осталась у нас фотокарточка в траурной рамке. Эта карточка висела в нашей гостиной с тех пор, как я себя помнил. Отец сейчас пребывал на небесах, и, чтобы он всегда оставался любимцем бога, мы с мамой каждый субботний вечер курили ладан перед его портретом. Мама при этом очень плакала, и, глядя на неё, начинал плакать и я. И каждую субботу клялся себе: «Никогда больше не пойду на улицу, всегда буду слушать маму!»
Как стать великим
Мама часто рассказывала мне об отце.
– Отец твой, – говорила она, – был умный человек, его все уважали. Постарайся же и ты стать таким. Правда, у него не было особого образования, но он любил книги. Григор Зохраб2 и Вардкес (так звали моего отца) были большими друзьями. Патриарх Аршаруни был частым гостем в нашем доме. Это он тебя крестил, сынок. Если бы отец жил, он бы сделал из тебя человека. Веди же себя так, чтобы лишний раз не напоминать мне об его отсутствии. Перестань водиться с этими уличными мальчишками, сделай всё, чтобы стать великим человеком. Пусть друзьями твоими будут книги. Всё другое пустое, сынок. Мы – всего лишь несчастный осколочек большого народа, нас забросило на чужой этот берег, и нам нужно учиться, набираться знаний, потому что наступит, наконец, заветный день…
– Какой день, мамочка?
– Когда все будем вместе… – И разочарованно заканчивала, глядя на моё недоумевающее лицо: – Вырастешь, сам всё поймёшь. То, что я сказала, должно остаться между нами, – добавляла она, и всё принимало таинственные очертания, а в воображении моём вставали картины одна фантастичнее другой, и от приобщения к тайне у меня захватывало дух.
Теперь на улицу я выходил только с мамой, да и то лишь к соседям или, в лучшем случае, на рынок. О, как мучительно стыдно мне было переходить улицу за руку с мамой. Мои бывшие друзья, как всегда, стояли, выстроившись перед домом Рути, и когда мы с мамой проходили мимо них, лицо моё пылало огнём от стыда. Ведь я знал, как они в эту минуту жалеют меня. Или ещё хуже – считают маменькиным сынком.
Это я-то! Ведь совсем недавно я носился по улицам вместе с ними, весь в копоти и грязи, я – один из главнокомандующих «армии с обручами». Как же это получилось, что теперь я обречён на одни унижения? А Кристина?
И несмотря на то, что длинные брюки были мечтой каждого мальчишки, я не почувствовал никакой радости, когда мама принесла мне с рынка длинные ярко-синие брюки. Никакой радости не было. Однажды, когда я в этих новых брюках направился в школу, я заметил, как Христо, увидев меня, подтолкнул Мило, тот в свою очередь усмехнулся, ткнул в мою сторону пальцем, и все мальчишки уставились на меня…
И хоть я и не смотрел в их сторону, я чувствовал, с какой насмешкой они улыбались. В глазах моих друзей я был «дезертиром». Но больше всего я мучился оттого, что я был армянин. Я боялся, что моё поведение они объяснят этим: мол, известное дело, армянин. Но ведь всему виной была мама, моя горячая сыновья любовь к ней и мой отчаянный страх перед «мышиными апартаментами». К тому же мне не хотелось гневить бога, с которым имел дело мой отец.
Мы часто разговаривали с мамой о том, как мне стать великим человеком. Но разве можно стать великим человеком без улицы?
В те дни я многого ещё не понимал. Утешался мыслью, что настанет день – я буду великим, и тогда все увидят, какой я дезертир!
Но… хоть и действовали на меня слова мамы, словами они и остались. Быть великим означало для меня – идти одному против десятерых или даже против двадцати, ругаться время от времени скверными словами, петь любовные песни и, уставившись в одну точку, тянуть душераздирающим голосом:
– Ах, Кристина, ах!
Однако, мама моя была противницей подобных толкований величия, она не понимала всего этого.
«Был бы жив отец, – думал я, – я бы поглядел, как это можно завоевать уважение людей одной только любовью к книжкам!..»
Общество